ИЗ ВОЕННОГО ДЕТСТВА

Первые немцы

Немцы шли по нашей земле очень быстро, но ещё быстрее, намного обгоняя их танки и самолёты, летела молва об их жестокости: деревни сжигают, людей убивают. И когда стало известно, что немцы близко, жители деревни схватили лопаты, чтобы рыть убежища и прятаться. Несколько таких огромных ям выкопали всем миром около колхозной кузницы, накрыли их брёвнами, досками, землёй. В этих блиндажах спрятались все жители, когда немцы уже подходили к деревне.

И тут мать вспомнила, что в хате на стене висит отцова будёновка с пришитой ярко-красной суконной звездой. В ней он пришёл с финской войны из госпиталя. "Хату сожгут за эту звезду!" — воскликнула она и побежала домой. Я выскочил за ней, уговаривать остаться было некогда, и мы понеслись к дому. Дверь была раскрыта, за столом сидела бабушка и прямо из чугуна деревянной ложкой ела суп. Она никуда прятаться не стала и доедала суп, чтобы, видимо, не достался немцам. Она продолжала спокойно есть, а мы с матерью уже через секунду бежали обратно, к колхозной кузнице. Мать на ходу бросила будёновку в крапиву.

Было пасмурно, тихо, а далеко за болотом полыхало огромное зарево. Мать крепко держала меня за руку, ноги мои едва касались земли. Деревня опустела, только в центре из-за угла амбара кто-то следил за нами. Когда мы уже бежали по выгону, по деревенской улице пронёсся чёрный мотоцикл с коляской, в ней сидел немец в каске и с автоматом. Нас немцы не тронули, и мы залезли в убежище, а лаз женщины закрыли пустой бочкой, и она темнела своим нутром, как широченный ствол пушки.

Сразу же за мотоциклом в деревню нагрянуло много немцев, и нас через какое-то время вывели из укрытий. Шёл дождь, чёрные плащи и каски на немцах блестели.

Мужиков, кроме дряхлых стариков, построили отдельно и куда-то увели. Мать рассказывала, что они оказались в Вязьме в лагере для военнопленных, за колючей проволокой.

Нах Москау

Немцы появились в деревне пыльные, закопчённые, грязные, заросшие щетиной. Вид их был страшен. Они расхватали чёрными руками всё съестное в нашей хате: хлеб, огурцы из двух бочек, перебили всех кур железными граблями, правда, одна курочка со сломанной ногой забилась под сарай и осталась жива, вытащили из хлева плачущую до визга свинью и погрузили на автомашину, застрелили вырвавшегося поросёнка и сразу же завалились спать. Они лежали в шинелах на полу так плотно, что я, пробираясь на печку, не мог пройти и ступал прямо по лежащим, но никто даже не шевельнулся. На рассвете их подняли, и они двинулись дальше, повторяя: "Нах Москау..."

Водовоз

Его звали Макс. Это был пожилой долговязый немец в синем комбинезоне. На удлинённой голове — солдатская пилотка. Именно пилотка и была ему впору, бескозырка не подошла бы. Макс обслуживал прачечную.

В то лето в деревне стояла какая-то тыловая часть. Целыми днями огромная серая лошадь неторопливо двигала мохнатыми толстыми ногами, а на повозке на зелёных плоских канистрах сидел долговязый Макс. Воду он возил из глубокой копани в овраге, где среди кочек и осоки пробегал ручей. Через ручей лежала кладка — широкий зелёный борт автомашины.

В жаркий солнечный день Коля Петрочихин, Сергей Шурочкин и я собирали по склонам пуки — стволики зацветающего щавеля. Пришли на кладку, натаскали глины, чтобы печь из неё всякие булочки и пирожки. Даже делали белые — из белой глины. Особенно были хороши белые.

Мы подняли головы, когда перед нами уже стоял Макс. Он глядел на грязную, скользкую кладку, на мутную воду. Нас как ветром сдуло.

Запутавшись в высокой осоке, я упал и сразу же почувствовал, что взлетел в воздух. Немец железными пальцами держал меня за шиворот, как щенка. Подтащив к воде, Макс с головой окунул меня в копань. В ушах забулькало, в голове зазвенело. Не знаю, сколько он так меня держал, очнулся я в осоке, мокрый и грязный, дрожащий от холода и от страха. Я запрятался в зарослях лопухов и пролежал там до вечера, пока не нашли меня мои друзья.

С этого дня я стал панически бояться Макса и стрался не попадаться ему на глаза.

Но шла война, и этот страх вытеснили другие страхи. Через какое-то время я совсем забыл об этом случае и о немце-водовозе.

А потом и война закончилась. К нам приехала в гости родственница — фронтовая медсестра тётя Вера, поселившаяся в Калининграде. Она угощала меня конфетами, уложенными в бумажную трубочку. Даже запах этих конфет был сладок. Так мы сидели, радостные и довольные.

Вдруг в дверь кто-то постучал, прося разрешения войти. У нас в деревне никто никогда не стучался: если открыто — заходи. Я подбежал к двери в ожидании ещё какого-нибудь гостя, распахнул дверь и остолбенел: передо мной стоял Макс. Я вскрикнул. Видя, что я неподвижно стою у порога перед немцем с широко раскрытыми от ужаса глазами, тётя Вера взяла меня на руки. "Да что ж ты так напугался? Это же пленный — просит напиться", — стискивала она дрожавшего меня.

В этот раз я гораздо сильнее напугался военнопленного немца из команды, которая что-то ремонтировала в соседнем совхозе. Конечно, это был не Макс, хоть одет был тоже в тёмный комбинезон и в солдатскую пилотку.

За столом

Вечером мать носила на коромысле воду в нашу хату, где теперь жили немцы. Она взяла и меня с собой. Но чтобы я ей не мешал, она поставила меня в угол около окошка у работающего приёмника: "Послушай радио". Приёмник шипел, свистел, временами начинал говорить, временами пел, а я, конечно, ничего не понимал, ни одного слова.

Вдоль стен теперь в нашей хате стояли двухъярусные деревянные нары. На верхних полках под потолком горели свечки в низеньких бумажных баночках. В одном месте в потолке чернела обугленная ямка, видимо, он загорелся от свечки.

Немцы ужинали. На меня они не обращали внимания, а я следил за ними из своего угла. Хлеб нарезался аккуратными тонкими ломтиками, намазывался маргарином из белой пачки. Звенели рюмки, вилки, тарелки. Вдруг один из немцев громко портил воздух. Все дурашливо-удивлённо глядели на него, а затем раздавался хохот. Через какое-то время, когда все успокаивались, это делал кто-то другой — и всё повторялось. В это время в хату заходила мать с вёдрами, на неё они тоже не обращали внимания: за людей нас не считали.

И сейчас, когда поминутно повторяется: "как в цивилизованных странах", "как во всём цивилизованном мире", я вспоминаю тот ужин и выходцев из самой цивилизованной страны.

Цветы

Мы, деревенская малышня, откуда-то узнали, что немцы любят цветы и могут за букетик цветущего молочая дать конфету. Я уговорил своего друга Сергея попробовать снести цветы немцам, которые жили в нашей хате. Для большей убедительности я приврал, что уже был там с цветами и получил целую горсть конфет.

Мы наломали в овраге каких-то жёлто-белых метёлок, пахнущих так, что кружилась голова, и постучались в дверь. В хате, заложив руки за спину, по солнечным половицам расхаживал немец. Мы протянули руки со своими вениками: "Пан, дай цукору". Он зло посмотрел на нас — видно, мы ему помешали — и так топнул ногой: "Нет цукору!", что мы, обгоняя друг друга, выскочили из хаты и без оглядки понеслись прочь, роняя цветы. В лопухах за колхозными хлевами мы отдышались, и я объяснил другу нашу неудачу тем, что это был не немец — закричал он на нас по-русски. Взрослые говорили, что поляки и финны злее немцев. Видимо, это был кто-то из них.

Страшные куклы

Когда стали рваться снаряды в нашей деревне, мы сидели в окопе в овраге. По какой-то случайности никто из деревенских не погиб, только одну женщину, тётю Таню, осколком ранило в плечо. А погибли несколько немцев. Это стало известно в деревне, и мы тоже хотели поглядеть на убитых. Они лежали в кузове крытого брезентом грузовика в Князевом саду. Около автомашины никого не было, и когда над задним бортом меня приподнял Коля Евтихов, я увидел что-то страшное: никаких немцев там не было, а лежали огромные белые куклы — от пяток до головы они были забинтованы. Я в страхе сполз на землю, и мы побыстрее убрались оттуда: немцы стали очень злыми после гибели своих солдат.

г. ДОРОГОБУЖ,
Смоленская обл.

Архив : №30. 28.07.2000