Владимир Познер увидел голую женщину в 17 лет

Владимир Владимирович Познер, Советский и российский тележурналист, телеведущий, первый президент Академии Российского телевидения

– Даже не спрашиваю, любите ли вы автомобили. А давно научились водить?

– Давно, лет, наверное, в 14. Я учился в США, а это страна особая, и там очень ревностно относятся к правам штатов принимать свои законы, отличающиеся от федеральных. И вот есть штаты, в которых разрешалось ездить в 14 лет, если взрослый с правами сидел рядом.

– Рядом папа сидел?

– Нет, не папа, другой человек. Когда мне было 15 лет, мы уехали из Штатов в оккупированную Германию. Там уже никаких машин не было, а через четыре года мы приехали в Советский Союз, где о машинах речь вообще не шла. Тогда лишь единицы имели «Победу». Так что у меня очень долго, пока сам не заработал, машины не было. Купил «Жигуленок» и, конечно, пошел в автошколу. Тогда нельзя было купить права, поэтому честно сдавал экзамены.

– А какими автомобилями владели?

– До того, как уехал в Штаты, у меня была пятая модель «Жигулей». Когда вернулся, привез с собой «Лексус», который у меня вскоре угнали. И я опять ездил на  «Жигуленке», ничего другого не оставалось. А потом купил «Мерседес» – у меня их было несколько, а вот американской машины не было никогда. Сейчас уже несколько лет езжу на  «Ягуаре».

– На каком?

– Сначала это был XJ Daimler, классическая машина, на такой ездит английская Королева, красоты необычайной. А теперь езжу на новом, самом последнем XJ, который напоминает нечто космическое. И я, конечно, получаю колоссальное удовольствие. Я просто обожаю «Ягуар», считаю, что это изумительная машина, она мне намного больше нравится, чем все немецкие автомобили, хотя «Мерседес» – прекрасная машина. Не люблю джипы никакого вида, даже Range Rover.

– Видимо, к вашей даче проложена хорошая дорога?

– Знаете, у меня когда-то была дача, но когда семья развалилась, то я все оставил, у меня ничего такого нет. У моей нынешней дамы сердца, мы еще не женаты, но, может, поженимся – пока не знаю, есть дача. И да, там нормальная дорога, хотяэто никакая не Рублевка, и джип не нужен.

– Но в большой тяжелой машине чувствуешь себя в большей безопасности.

– Допускаю, что это так, хотя, вы знаете, я много езжу за рулем, очень это люблю, и пробки меня раздражают, но не сильно, хотя, конечно, хотелось бы побыстрее. Но, во-первых, в Москве стали ездить лучше – все-таки и тебя пропустят, если ты показываешь, что тебе туда надо, и останавливаются перед пешеходной дорожкой. В общем, стали по-другому ездить. Процесс медленный, но люди понимают, что так удобнее. Не то чтобы они стали лучше и добрее, но просто «я сейчас тебя пустил, а ты меня потом пустишь» – это нехитрое правило так и работает во всем мире. И постепенно, как, знаете, камешек, брошенный в воду, эти круги будут расходиться дальше по России. Например, пока в Питере ездят безобразнейшим образом.

– А вы агрессивно водите?

– Я вожу машину хорошо, но без фокусов. Знаю, что есть умельцы, которые могут и развернуться на 180 градусов, и в заносе поворот пройти – просто диву даешься, когда видишь, что можно сделать с автомобилем! Мне это интересно, я бы даже хотел уметь что-то такое, но меня такому никогда не учили. Просто я хорошо владею машиной, я внимательный водитель, никогда не отвлекаюсь. Люблю скорость, но я совсем не агрессивный человек. Хочешь проехать, меня обогнать – пожалуйста, ради Бога, у меня нет этого синдрома, как в Италии: «Не смей меня обгонять – это оскорбляет мое мужское достоинство!» А в Москве самые агрессивные, на мой взгляд, водители – женщины. Это удивительно! Причем насколько я могу судить, они либо водят машины очень хорошо, просто блестяще, либо очень плохо – середины нет. Но всегда очень агрессивно и довольно опасно. Какое-то желание все-таки отыграться в нашей патриархальной стране, где женщин всегда отодвигают на второй план. А в машине, наверное, они чувствуют свое реальное равноправие и это показывают.

– А вообще, автомобиль – он соответствует внутреннему духу, самоощущению своего владельца?

– Думаю, что часто да. Хотя автомобиль помимо всего прочего стоит серьезных денег, и не всякий человек может позволить себе то, что он хотел бы иметь. Но когда возможность появляется, то всегда покупается то, что, безусловно, отражает характер, вкус и так далее. Но, конечно, все очень по-разному. Вот если человек, например, покупает «Феррари» или «Ламборгини»…

– А такие есть…

– Такие есть. Эти машины красоты необычайной. Другое дело, что нигде в городе на них не поедешь так, как они могут позволить, практически нет у нас мест для быстрой езды. Поэтому происходит то, что в английском называется «statement». Такое заявление: видите, какой я? Лично меня привлекает красота этих автомобилей. Красота – это то, ради чего люди совершают нерациональные поступки. Будете смеяться, в последнее время я стал увлекаться моделями автомобилей, но не абы какими, а такими, которые делают тщательнейшим образом, например, в Германии. Они довольно дорогие. Сейчас покажу…

Мы договорились с дочерью, что она будет мне их дарить на день рождения и на Рождество. Они изумительно сделаны! И с ними надо очень аккуратно обращаться. Видите, руль крутится, дверь открывается, крышку капота можно поднять – все, как у настоящих. Обожаю такое и радуюсь как мальчишка!

– А что именно вас радует?

– Просто они красивые, черт возьми! Причем старые машины, как правило, красивее новых. Раньше как-то больше думали о красоте. Когда я мальчишкой жил в Нью-Йорке, ходил в школу, я играл в такую игру: какая марка чаще встречается. Считал припаркованные автомобили – «Бьюик», «Шевроле», «Форд»… Даже издали было легко определить марку – машины были совершенно разные. А теперь как-то все настолько похожи, что только мой внук, просто помешанный на автомобилях, еще может отличить одну от другой, но в принципе индивидуальность моделей потеряна.

– Но в любом случае, автомобили и телевидение – независимо от того, что мы с вами занимаемся этим, – вторгаются в нашу жизнь и даже на нее влияют – иногда с ужасом это обнаруживаешь. Как случилось, что вы, закончив биофак, вдруг стали журналистом?

– Не вдруг, нет. Я очень увлекался теорией Павлова, когда учился в школе. Мне казалось, что условные рефлексы и, вообще, головной мозг человека – самое интересное на свете, я и сейчас так считаю. И я решил, что когда-нибудь я раскрою тайны мозга, и для этого поступал на биофак. Хотел попасть на кафедру высшей нервной деятельности, но меня приняли на кафедру физиологии человека. И где-то к концу третьего курса стал понимать, что я не ученый, что это не мое, что у меня другой склад ума и не надо мне этим заниматься… Окончил хорошо, мне даже предложили аспирантуру, но я отказался. К этому времени я уже сильно увлекся переводами на русский английских поэтов елизаветинского времени, ну, считайте, первой половины XVII века, шекспировского времени, скажем так.

– По нынешним временам довольно необычное увлечение.

– Ну, не знаю, я очень эту поэзию любил, она мне и тогда казалась замечательной, и сейчас кажется. Я с детства очень много читал и люблю читать. Стал этим заниматься и мечтал, что когда-нибудь я, может быть, стану профессиональным литературным переводчиком. Когда окончил МГУ, стал зарабатывать на жизнь переводами, но медицинскими, научными. Уже был женат, родился ребенок, и надо было как-то содержать семью. Но я продолжал переводить и поэзию, и каким-то таинственным образом, до сих пор не знаю как, у меня только смутные подозрения, некоторые мои черновики попали к Самуилу Яковлевичу Маршаку. И в один прекрасный день – действительно прекрасный – раздался телефонный звонок, и скрипучий женский голос попросил «Владимира Владимировича к телефону». А я не привык, что меня так называли – мне всего-то было 24 года. Как оказалось, звонила Розалия Ивановна – помощница Самуила Яковлевича, которая передала мне, что Маршак хотел бы со мной встретиться.

Ну, это все равно как если бы Господь Бог со мной захотел встретиться. Я совершенно обалдел, но мы договорились, и я поехал на улицу Чкалова, тогда она так называлась, рядом с Курским вокзалом. Маршак меня принял, сказал, что прочитал некоторые мои переводы и считает, что у меня есть определенные способности, но нет никакого умения и мне надо этому учиться. И предложил стать его литературным секретарем. Обещал, что будет время от времени читать мои стихи и править их, и читать мне свои собственные переводы. Ну, я, конечно, с восторгом согласился. Проработал я с Самуилом Яковлевичем 2,5 года, очень много чему научился, совершенно заново постиг русскую литературу. И примерно через 2 года я понял, что не хочу быть переводчиком, что мне это очень нравится, но всю жизнь этим заниматься – нет. А чем – было непонятно. И как-то мне позвонил приятель и сказал, что создается новая организация, называется АПН – Агентство печати «Новости». Они ищут людей со знанием языков.

Пошел туда. Меня там принял один господин, или товарищ, лучше сказать, и сказал, что они готовы взять меня старшим редактором с окладом 190 рублей. А Маршак мне платил 70. Существенная разница, тем более для женатого человека с ребенком. Так я стал работать в АПН, а потом в журнале «Soviet life», который издавался в обмен на журнал «Америка». Пришлось много поездить по стране, и тут я понял, что люблю журналистику. Встречаться с людьми, писать об этом и так далее. Это, конечно, была пропаганда, но тем не менее все-таки и журналистика. А потом был журнал «Спутник», а затем Всесоюзный комитет радиовещания и телевидения – это еще до Гостелерадио СССР. Меня не пускали на экран, потому что фамилия не очень православная, да и биография плохая, так что я работал на  «туда», на зарубеж. Но был невыездным. Вещал-то я вещал, но не ездил. Потом стал выступать довольно много на американском телевидении – через спутник связи, конечно. Я им понравился, потому что говорю по-английски без акцента и рассуждаю так, как им понятно. И только с приходом Горбачева – а это 85-й год – я впервые, можно сказать, всерьез появился на тогда еще советском телевидении с телемостами. Так что путь довольно долгий: печать, радио, телевидение. Мне уже было 52 года, когда вышел первый из знаменитых телемостов Сиэтл – Ленинград – Сиэтл. И это было настоящим началом моей карьеры – в том возрасте, когда многие уже начинают задумываться о пенсии, у меня началась новая жизнь.

– Как сказала героиня известного советского фильма, «теперь я знаю, что жизнь в 40 лет только начинается». А вы как раз из тех людей, которые могут сказать мужчинам: я знаю, что жизнь после 50-ти только начинается. Уверен, что для многих ваша история будет вдохновляющим примером.

Телевещание всегда было агентом политического влияния. А сейчас на сколько процентов оно является именно таким агентом?

– Когда началась перестройка и гласность, то определенный период телевидение не было никаким агентом, и телевизионная журналистика была именно журналистикой – достаточно объективной и честной. Где-то, наверное, с конца 1985-го до самого начала 90-х. А когда телевидение было приватизировано, когда ОРТ стало принадлежать практически одному Березовскому, а НТВ – Гусинскому, тогда да, телевидение действительно стало инструментом политического влияния. И журналисты, которые были для зрителей рыцарями без страха и упрека, постепенно превратились в исполнителей заказов. И возникли понятия «джинсы» и политического заказа. И с помощью таких людей, как Доренко, Березовский стал лупить по Лужкову и Примакову, а с помощью Киселева Гусинский занялся продвижением своих идей. И с этого момента, на мой взгляд, доверие к журналистам в России постепенно стало падать. А потом, когда Ельцин ушел и пришел Путин со своей идеей вертикали власти, которая, наверное, была необходима, учитывая состояние страны в тот момент, когда все разваливалось к чертовой матери, получилось так, что вертикаль вовлекла, конечно, в себя и телевидение, и постепенно всякая независимость кончилась.

И на сегодняшний день федеральные каналы – те каналы, на которых не просто развлекуха, кино и сериалы, а еще какие-то вещи, вот это телевидение либо напрямую, либо опосредованно контролируется государством. Не секрет, что их генеральные директора еженедельно приходят в Кремль и получают указания. И сегодня это просто инструмент влияния государства. Больше ничего. Да, есть отдельно взятые люди, которым удается все-таки сохранить свою независимость на довольно большой процент, но их очень мало. Гораздо проще выполнять задания и получать, в общем, очень приличные деньги. И сегодня, на мой взгляд, в России нет журналистики как профессии. Есть отдельно взятые журналисты, но журналистика как профессия… она лежит и ждет своего часа, когда можно будет встать, потому что то, что с ней сделали, лишает ее всяких возможностей выполнять свою функцию.

– Но кроме политического заказа, есть другая, развлекательная часть нашего ТВ. И это еще тот пир духа! А кто его заказывает?

– Это очевидные вещи. Телевидение – коммерческое предприятие. И даже государственный канал, такой, как  «Россия», который получает деньги из бюджета, зарабатывает на рекламе. Стоимость рекламы зависит от рейтинга программ. Чем больше смотрят, тем дороже стоит минута рекламы. Значит, задача – сделать так, чтобы программы смотрело максимальное количество людей. Поэтому идет поиск самого общего знаменателя. Все делается профессионально в смысле декораций, света, звука – не извольте волноваться. Другое дело, что никто не старается поднять уровень зрителя, а это должно быть функцией телевидения – сеять разумное, доброе, вечное, но очень мало кто этим занимается. Есть развлекательные программы, которые, в общем-то, не вредные, но их перестали смотреть. Ну вот, скажем, «Танцы на льду». А, скажем, самая рейтинговая программа на Первом канале сегодня – «Пусть говорят». Абсолютно желтейшая журналистика, если хотите. Но смотрят же! Смотрят. И вам скажут: «Так это мы показываем жизнь как она есть». А в скобках – рейтинг. Поэтому и не делается никаких попыток что-то изменить, и никто этого не требует.

– А вот эта пошлая эротика, которая сочится со всех каналов. Вот скажите, вы, извиняюсь, когда эротическую сцену, ну или просто голую женщину впервые увидели?

– Голую женщину когда я увидел? Я вам скажу. Мне было 17 лет.

– А сейчас, наверное, первоклассники уже в курсе всех деталей человеческой анатомии и уже знают, например, кто такие геи. Хочется у теленачальников спросить: а свои дети у вас есть или вы все геи? Но ведь не Путин же с Медведевым дают эти установки?

– Да, согласен, власть ни при чем. Это решения начальников, и никто им ничего не скажет, к сожалению. Но, что интересно, ругают, но смотрят же, черт возьми! Телевидение устроено просто: если не будут смотреть программу, ее снимут. Я всегда говорю аудитории: «Так вы не смотрите!» А то ситуация напоминает анекдот о женщине, которая с возмущением звонит в полицию и говорит, что напротив ее окна голые люди занимаются черт знает чем. Полицейские приезжают, смотрят: «Так не видно же ничего». А она: «А вы на шкаф залезьте».

– А вообще вас устраивает все, что у нас сейчас творится за окном?

– Когда вы говорите, «все, что творится», дальше следует вопрос: а что творится?

– Вопрос: а что творится?

– Меня не устраивает главным образом, политическая ситуация, потому что все остальное – от нее. Меня не устраивает, так сказать, путинская Россия. Но я отдаю ему должное. Он – человек незаурядный, конечно же, но… И может быть, первые 4 года, когда вообще Россия была развалена Борисом Николаевичем… Ельцин-то имел реальную возможность двинуть Россию, куда надо. Но он окружил себя соответствующими замечательными людьми, а потом просто перестал управлять страной, ею управляли совершенно другие люди, и страну развалили, что тут говорить. И вот пришел Путин и в какой-то степени собрал ее заново, заставил мир все ж таки с ней считаться. Ну, повезло с ценами на нефть, безусловно, но это первые 4 года. А то, что происходит дальше – я этого не принимаю. Все, что связано с выборами, все, что связано с судебной властью, все, что связано с безопасностью, все, что связано со средствами массовой информации в политическом смысле, – меня ничего не устраивает. Меня не устраивает ничего. И по-прежнему преследует ощущение, которое всегда было – и в советское время, и сейчас, – что ты беззащитен, и если вдруг захотят, то сделают с тобой что угодно. В отличие от стран Запада, где, конечно, все далеко не идеально, и тоже могут с тобой расправиться, но все-таки ощущение защищенности, ощущение того, что ты не муравей, а все-таки человек, – там это, конечно же, есть. И это тоже результат определенной политики.

– А что вас устраивает, не считая «Ягуара»?

– Да, «Ягуар» устраивает. Ну и я все-таки очень доволен, что могу делать свою телевизионную программу, могу делать ее так, как хочу. Хотя есть люди, которых я не могу пригласить. Конечно, это не официально, нигде не прописано, но совершенно понятно, что лидеров так называемой несистемной оппозиции мне пригласить не дают. Даже несмотря на то, что Путин публично в ответ на мой вопрос, возражает ли он против того, чтобы на Первом канале появлялись такие люди, как, например, Борис Немцов, ответил – «не возражает». Тем не менее пока что-то никто у меня не появляется.

– А как вам последняя авиакатастрофа? И ведь опять никто не будет виноват, что столько людей погибло.

– Вы понимаете, в других странах в таком случае министр транспорта неизбежно подал бы в отставку. А у нас какая может быть сменяемость, если не меняется верхняя, самая верховная власть? Почему остальные-то власти будут меняться? Не будут они меняться – это очевидная вещь. Рыба-таки гниет с головы – очень правильная пословица. Если Владимир Владимирович вернется еще на 12 лет – это жутко себе представить. И это ужасно не потому, что он – Владимир Владимирович Путин – такой плохой, это ужасно по ситуации.

– Но что интересно: все-таки люди живут лучше, чем в советское время.

– Это абсолютно точно, я очень много езжу по стране, за последние 5 лет побывал в 45 городах. Материально даже никакого сравнения нет. Уж не говоря о том, что все могут ездить, куда хотят, говорить, что думают, не бояться никакого КГБ, и прочее, и прочее.

– Получается, перед русским человеком опять стоит все тот же вопрос: что делать? Кто-то строит новые аэродромы, кто-то на них уже высаживается – новая волна эмиграции наметилась, а кто-то тихо сидит, глядя в телевизор. А ваш ответ?

– Если бы я действительно знал ответы на все эти вопросы, занимался бы чем-то иным. Я вообще не очень понимаю, как решать эти проблемы с учетом двух факторов. С одной стороны, Россия для меня на сегодняшний день остается советской страной со всеми вытекающими отсюда отрицательными последствиями. Потому что люди, которые управляют страной и политически, и экономически, – это люди, которые родились в Советском Союзе, получили советское воспитание, были в пионерах, в комсомоле и многие – в партии соответственно. Я, помню, задавал Ельцину вопрос, когда он еще даже не был президентом – это интервью, которое запретили, но потом его показали в Свердловске и в Ленинграде. Я его спросил: «Борис Николаевич, а вы – демократ?» На что он ответил: «Конечно, нет. Вы знаете, в какой стране я вырос, вы знаете, членом какой партии я был всю жизнь, – какой я демократ? Может быть, общаясь с подлинными демократами, я чему-то научился, но я не демократ». Это был умный и честный ответ.

Ну, он демократом не стал, но не в этом дело. Эти люди – они вот такие, и ничего с этим не поделаешь. Это с одной стороны. С другой, говоря о России, говоришь о стране, народ которой в своем большинстве находился в рабстве до 1861 года. И в этом смысле Россия – удивительная страна, потому что она сделала рабов из собственных людей, а не из импортных. Когда наконец эти люди получили свободу, им сказали: катитесь на все четыре стороны – ничего им не дали: ни землю, ничего. И конечно, многие говорили: да нет, барин, не надо, я хочу остаться. Но их выкинули – это был, конечно, страх и ужас. Потребовалось примерно 2 поколения, чтобы они как-то адаптировались. А тут уже 1917 год, и опять рабство для подавляющего большинства, которое наконец получило свободу, но абсолютно не понимает, что такое свобода.

Я абсолютно согласен с определением Энгельса, что свобода – это осознанная необходимость. Для меня ясно, что свобода и ответственность – вещи сопряженные. Подлинно свободный человек обладает высокой степенью ответственности. Член Верховного Суда США когда-то сказал, что человек не имеет права кричать «Пожар!» в битком набитом кинотеатре только потому, что ему хочется крикнуть «Пожар!» Потом добавлял: а это ограничение свободы слова? Да, это ограничение, которое называется ответственностью. Потому что последствия твоего крика могут быть непредсказуемыми. Свобода и воля – разные вещи. Воля – что хочу, то и ворочу. Свобода – нет. А самые безответственные люди – это рабы, потому что за них отвечает хозяин. У них вообще никакой ответственности нет. Так вот, наш народ, который был традиционно – поколениями, столетиями – в рабстве и который вдруг получил независимость, и который совершенно не понимает, что такое свобода, да еще которым управляют люди, которые из той еще жизни, – он, конечно, находится в тяжелом положении.

– Глядя на «новых хозяев» мы понимаем, что они-то тоже безответственные люди по отношению к стране: деньги у них там, собственность там, дети там, если что вдруг стрясется, свалят в минуту.

– Конечно. Моя единственная надежда, если страна выдержит еще 1,5-2 поколения такой жизни, то все будет хорошо. Потому что все равно к власти придут люди, которые родились и выросли в других обстоятельствах. Это необязательно будут очень хорошие люди, но это будут принципиально другие люди. Но надо, чтобы страна смогла выдержать. Потому что сегодня все ключевые посты занимают те – нет ни одного из новой генерации. А люди, которые родились после 1990 года, которым сейчас 20, – чем они управляют? Да ничем. Вот они и их дети – главная надежда для меня.

А мы с вами реально ничего, кроме ответственности за личное поведение, предложить не можем. Это поколенческая вещь – ничего не попишешь. Вот мое ощущение.

– А человек не может поменяться?

– Человек может учиться. Но знаете же: черного кобеля не отмоешь добела, или, как говорят по-английски, старую собаку не научишь новым фокусам – неприятные премудрости, но это правда. Знаете, доказано, если ребенок до 10–12 лет не будет учиться говорить и не услышит человеческую речь, его потом уже не научишь. Просто отомрет система синапсов – контактов, импульсов между нейронами, клетками, и этот человек больше никогда не заговорит. А эти определенные белковые связи образуются в результате общения, разговоров, их формируют родители, музыка, телевидение и т. д. А как это изменить? Очень тяжело. Есть исключения, отдельно взятые личности, но сколько их может быть? Таким был Яковлев, например, Александр Николаевич. А Горбачев – нет. Горбачев все равно очень советский человек.

– Некоторые говорят, что у нас такая карма: что ни делай, а все как всегда.

– А еще говорят, что «все – говно, кроме мочи». Терпеть не могу таких высказываний. Я не согласен. Считаю, что человек – на самом деле хозяин своей судьбы. Позиция «от меня ничего не зависит» – опасная и  вредная. Это очень удобно – снять с себя всякую ответственность. Я сторонник активных действий, хотя и не зову людей на баррикады. Помните, как у Евтушенко: «Ученый, сверстник Галилея, был Галилея не глупее. Он знал, что вертится земля, но у него была семья»? Нельзя требовать от людей жертвенности, но элементарные вещи – условно говоря, не писать в лифте – нужно требовать. И всем будет лучше от этого, всем!