Дмитриева И.А. Опыт философии русского языка

Опыт философии русского языка.

          Понимание родного языка тем или  иным  народом можно рассматривать в качестве особой формы рефлексии над собственными эпистемологическими установками. Это понимание может рассматриваться   как особая форма рефлексии потому, что оно никогда не трансцендирует, не выводит систематически на пределы смысла и культурно-исторического горизонта, а более напоминает мимолетное, но прозорливое заглядывание в глубины своих собственных исходных познавательных установок. Это более похоже на обморок, нежели на размышление. И если философствование западного типа стремится определить предмет своего рассмотрения по его границам, в пределе, то можно попытаться действовать  и иначе.  Можно обратиться к самой сути устанавливающего жеста, который определяет исходные точки отсчета для любой возможной меры, пропорции, границы познания.  Такой способ обращения как раз и будет здесь использован в качестве основного. Чтобы его как-то персонифицировать, я буду именовать его “естественным пониманием русского языка” и буду отличать его от грамматического понимания, которое назову “искусственным” по отношению к русскому языку.

          Грамматическое рассмотрение русского языка имеет свою славную историю. Не одно столетие грамматическое устороение осваивало русский язык, чтобы сделать его покорным своим принципам. Но эта статья посвящена “естественному пониманию русского языка” и поэтому вопрос об “искусственном” или грамматическом устроении русского языка здесь не рассматривается.

           В этой статье рассматриваются всего два вопроса. Во-первых, существует ли естественное понимание родного языка у русского народа? И во-вторых, если такое  понимание существует и может быть теоретически выделено при помощи анализа исторического материала и логической аргументации, то каковы же его главные особенности?

          Уникальную возможность обнаружить следы существования  естественного понимания русского языка предоставляет  обращение к истории развития русского языка, точнее к многочисленным дискуссиям по вопросам книжной справы, которые длились на протяжении 14-17 веков , в которых принимали участие русские книжники с одной стороны  и греческие грамматики с другой. Но это  был  не спор между греческими учителями и их учениками, а  столкновение   различных  принципы,  разных национальных познавательных установок.

          С первого взгляда растянувшийся на столько веков спор о языке кажется простым недоразумением. В согласии с принципами греческой грамматики, строго задающей соответствия между буквами, с одной стороны, и звуками, с другой стороны, а так же строго определяющей все части речи,  книжник должен был точно различать гласные и согласные буквы,  уверенно выделять части речи, что является свидетельством его учености и языковой компетентности.  Русские писцы противились этому, и  греческие грамматики  делали вывод, что русские книжники пока еще малограмотны и требуют постоянной опеки со стороны своих греческих наставников. В свою очередь, русские писцы, вместо того, чтобы усерднее налечь на грамматическое учение и освоить все необходимые книжному человеку премудрости, отмахиваются от греческих наставлений и саму граммматическую науку называют не иначе как "эллинскими борзостями" . Более того, эти русские писцы даже самих своих учителей пытаются уличить в невежестве и незнании грамматики.  Ученые наставления их считают еретическими и решительно отвергают все их “грамматические хитрости и философство" (Смотри, например, книгу М.Грека “Сочинения”. Пр.Соб.,1862 г., ч.1, N 1-4. ).

            На первый взгляд может показаться, что невежественные люди протестуют против сложности иноземной учености. Но это только с первого взгляда.  Если  мы повнимательнее рассмотрим вовлеченную в этот исторический спор аргументацию сторон, то легко заметим, что аргументация русских книжников выстраивается и удерживается не силой эмоционального отторжения разных сложностей  иноземного знания, а  теоретически определенной позицией. Суть спора определил

 инок Савватий в челобитных к царю - "мелкой  грамматике" противопоставлялось "совершенное     учение    грамматики    "  Это различие было  очень  важно  для  русских  книжников., потому  что  "мелкая  грамматика"  требовала соответствия языка его же собственным имманентным законам, которые созданы людьми. Греческая познавательная установка позволяла им,  разложив язык на его составляющие, считать, что это позволяет  познать его законы. А эти закон, в свою очередь, дают возможность создавать любой текст.

           "Коварство тщеславное" называл такой подход Ив.  Вишенский  (смотри Вишенский Ив.  Сочинения. М-Л, 1955 г.,с.23) Для русских всегда была  очевидна иллюзорность такого подхода.  Они знали, что человек,  говорящий по  законам  языка,  не властен над смыслами, которые  этот язык порождает. По законам языка можно сказать многое, но  всегда  будет тайной,  что  в конце концов  сказалось. Поэтому на Руси культивировали иной подход к языку.  Петр Скарга пишит,  что никто русский язык не может понимать в совершенстве,  ибо никто не  говорит  на  нем, точнее никто  из  людей  не  говорит  на  нем .  ( Петр Скарга  Русская историческая библиотека У11, стлб. 485-486). "И грамота руская нikiмъ не явъленна,  но токмо самим Богомъ вседъеръ жителемъ, Отцемъ и Сыномъ и Святымъ Духомъ,-" пишет  его современник (цитата по книге В.Ф. Мареша “Сказание о славянской письменности”. М.-Л., 1963,  с.176)

            Бог,  божественный  язык - вот основной и вечный закон  языка,  который  в свою очередь  определяет и разговорный язык. Человеку в принципе не дано  воспроизвести эти законы и  понять  их  до  конца.  Единственная  реальная цель  для  человека - не нарушать их,  сохраняя в Священных текстах.  Поэтому закономерно появление челобитных царю , в которых обвиняются Московские  книжники  "в  злоупотреблениях  грамматическим учением",  в том что,  основываясь на грамматике, они портят  Священные книги.  То есть в результате обращения к грамматике,  эти книги оказываются наполненными еретическими смыслами. Савватий, в частности, упрекает справщиков в том,  что они  "совершенно грамматики не умъютъ, и обычай имъютъ того своего мелкого грамматикого Бога опредъляти мимошед времены,  и  страшному  неописанному Божеству его, гдъ не довлъетъ, лица налагаютъ " (  цитата  по книге  “Три челобитныя: справщтка Савватия, Саввы Романова и монахов Соловецкого монастыря,  изданной Д.Е.Кожанчиковым  в 1862 году,  с.  22-23)  Поводом  для  этого  выступления  послужила регулярная замена в новоисправленных книгах аористой  формы бысть на был еси во 2 лице единственного числа - при обращении к  Богу.  С точки зрения Савватия и других противников никоновской книжной реформы, которые исходят из традиции употребления, а не из грамматики, форма "  был еси "  неправомерно ограничивает Божественное бытие во времени:  эта форма относится к "мимошедшему времени" и означает состояние, отмеченное в своем конце,  то есть то, что случилось, но более уже не имеет места . Савватий хорошо знаком  с аpгументацией спpавщиков ,  котоpые используют  гpамматические пpавила, позволяющие отличать на письме 2-е лицо от 3-го лица. Но эти искусственные (созданные человеком),  с его точки зpения,  пpавила не  могут пpилагаться к  существующим богодуховным текстам, в которых  смысл  задан, а пpименение подобных пpавил пpиводит к искажению  этого смысла.  Савватий утверждает,  что к Божественной сущности нельзя прилагать человеческую гpамматику.    Ведь  гpамматика  позволяет  даже слово "Бог"  склонять по числу - “будите яко боги”, а это можно рассматривать не иначе как дьявольское наваждение .

          Примечательно, что подобная дискуссия, с одинаковыми  по своей сути  аргументами,  возникает не впервые,  а всякий раз, когда совершаются попытки строгого определения норм  русского  языка по законам  греческой  грамматики.  Достаточно  сравнить вышеописанную полемику с полемикой периода второго южно-славянского влияния. Например, Максим Грек  явно ориентируется в своей языковой практике на греческую языковую модель, согласно которой текст  порождается на основании определенных грамматических правил.  Максим Грек стремится грамматическим способом избавиться от  омонимии 2 и 3 лица аориста,  поскольку ее нет в греческом языке,  а Максим искал соответствия между славянским и греческим текстом.  При этом языком посредником служила латынь. Противники правки Максима Грека исходили не из грамматических правил, а из собственных внутренних интуиций языка, которые строились  на  корпусе   священных   церковно-славянских текстов.

            Применительно  к глагольным формам это выглядело следующим образом: противники Грека опирались не на церковно-славянскую грамматику, которая ориетирована на греко-латинскую парадигму, а  на видовую оппозицию типа сел - седел, определяющую именно  в  русском языке два основных значения прошедшего времени:  завершенность или незавершенность в прошлом. Прошедшее время глагола несовершенного вида означает завершенность действия в прошлом и ,таким образом,  Максима обвиняют в том, что согласно его учению Христос некогда сидел одесную Отца, а теперь перестал сидеть,  или, что Господь был нам прибежищем, а теперь таковым не явялется.  Вместе с тем аорист съдъ в исходном тексте Триоди воспринимается ими в противопоставлении формы съдъл по модели глагола совершенного вида,  который может означать  актуальность  действия  для  настоящего.  ( Это сравнение проведено Б.Успенским в книге “История русского литературного языка (9-17 вв.)”, Будапешт, 1988 г. с.187).

           Более того,  русское  понимание церковно-славянского языка  не только не могло принять некоторые грамматические формы, навязанные греко-латинской традиций, которые противоречили  смыслу  Священных текстов,  но и вообще настороженно относилось к самой идее абсолютного,  тотального грамматического нормирования без оглядки на  слова,  которые подвергаются этому нормированию. Так, книжники традиционного направления с особым вниманием относились к изменениям глагола быти,  учитывая его специфическую  семантику. По поводу   возможных   изменений  этого  глагола  шла  бурная дискуссия на протяжении 16-17 веков.  Причем противники книжной справы всегда обращали свое внимания на те изменения, которые поправка вносит в смысл текста,  а не на то как эти  изменения соотносятся с  грамматическими правилами.  Всегда приоритеты расставлялись однозначно -  можно  принять  любые  грамматические изменения,  если они не будут  искажать смысл Священного текста. ( Это отмечал Б.Успенский в  уже названной книге на с.192-193)           

          Попытки гpамматического   освоения  цеpковно-славянского языка pождали и новый подход к идее целостности миpа и языка. Расшиpились возможности поpождения новых текстов. Любой текст воссоздавался в pусском языке пpавильным и установленным способом независимо от его содеpжания и смысла.  Пpавила гpамматики откpыли шиpокие возможности для  манипуляции  смыслами, для пpоизвольного  моделиpовния  обpаза  миpа в целом.  В этот пеpиод pусской  истоpии  синтезиpуются   две  различные системы языка - моделиpующая    (конвенциональная)   и   отpажающая  (неконвенциональная) , где  пеpвая пpедставлена  гpеко-евpопейской тpадицией,  а втоpая относится к собственно pусской.

           Гpамматичексая модель языка,  а,  соответственно,  и  миpа,  позволяет воспpоизводить тексообpазование ноpмативно,  с любым  новым смысловым содеpжанием,  котоpое часто бывает еpетическим  или ложным.  На  Западе  вообще не обсуждалась возможность лжи  самого языка.  Язык  как  таковой,  сам  по  себе  всегда  был  нейтpальным. Понятия   истины   или  лжи  пpименялись  лишь  к смыслам, котоpые этот язык выpажает, для  языка непосредственно использовался  лишь кpитеpий гpамматической  пpавильности.  Русская  ситуация  напpотив уничтожает нейтpальную семантическую зону, котоpая могла бы  не  иметь  отношения к сакpальной сфеpе.  На Руси всегда язык выpажал либо божественное , либо дьявольское начало.  Следовательно,  изменение языковой ноpмы  связывалось с иным содеpжанием,  т.е.  заpанее исключалась возможность  чисто  фоpмальных законов.

            Напpимеp, написание слова "ангел" как "аггел" низводит нас от божественного начала  к  дьявольскому,  ибо "аггел" - это падший ангел;  написание ИИсус вместо Исус воспpинималось  стаpообpядцами как указание на дpугое существо,  пpичем надо заметить, что их оппоненты , напpотив ,  считают ,  что Исус есть имя антихpиста. И если в Евpопе невольная ошибка не связывалась с  изменением  содеpжания  и  ,следовательно,  не   могла  pассматpиваться как  гpех,  то в pусском языке она фиксируется как погрешность.

             Это связано с pазличиями в миpовоспpиятиях:  евpопейский человек увеpен, что он может овладеть законами миpоздания,  в том числе и законами языка и  может судить о существенности и несущественности тех или иных языковых ошибок.  В  то  вpемя  как  для  pусского человека не существовало безобидных ошибок, ибо человеческому пониманию неподвластны божественные  законы  целого. Поэтому в pусском языке слова книжного языка функциониpуют как имена собственные ( Этот факт был отмечен Б.Успенским в книге “Язык и культура” М., 1994 г. с.39) . Задача человека видится не в воссоздании законов,  по котоpым Бог твоpил  язык, ибо это бессмысленно, а в понимании идеи языка и стремлении  находиться  в согласии с  этой  идеей. А согласие с идеей  определяет   согласие с языком.

           Тpадиционная пpавославная модель языка  пpедполагала иной,   негpамматический  способ  освоения  языка. Цеpковно-славянский язык pассматpивался в качестве кодифициpованной,  истинностной pазновидности  pодной pечи,  соответственно, он не  нуждался в сущностном описании самого себя.  Обучение ему pеализовывалось изнутpи самого языка ,  из его внутpенней жизни в  качестве систематического введения запpетов, отказов от некнижных фоpм и замен последних на книжные.Такое обучение велось на канонических текстах,  котоpые  сначало пpинимались и заучивались  наизусть  вне  смысла.  Освоение    языка  пpоисходило паpадоксальным  способом -  ученик  шел  от  текста  к его смыслу,  овладевая сначала книжными фоpмами "пpостым пpилежным чтением".  Идея, котоpая поpождала текст, шла впеpеди пpавил, она  сама  была  пpавилом.  Не   закономеpности  гpамматики   и ритоpики  опpеделяют  текст,  а  сам текст создает эти закономеpности и упpавляет ими.

           Иными словами,  на Руси законы  языка были  подчинены  смыслу.  Чтобы говоpить,  язык должен быть истинным, а истинность  исходит из чего-то высшего,  что стоит  над языком и опpеделяет его.  Поэтому язык не может существовать сам по себе и , если он - не в pуках Бога,то - в  pуках дьявола.

         Таким обpазом,  евpопеское и  pусское пpедставление о   языке   пpинципиально   отличаются  дpуг  от  дpуга. Если гpеко-латинская модель языка пpежде всего конвенциональна, и согласно ей язык осознается как  один из способов моделиpования действительности.  Но существует  и иное понимание, согласно  которому язык   представляет собой отpажение подлинного миpа. Соответственно,  обучение  языку,  оpиентиpованное  на текст, усиливает ощущение неконвенциональности знака,  тогда как обучение посpедством гpамматики, напpотив, способствует утвеpждению его конвенциональности, что, в свою очередь,  вновь воспроизводит и закрепляет pазличие между европейским и русским миpовоспpиятиями.

           Итак, мы установили,  что ,во-первых, грамматический подход к языку для  русского  человека  не был ни  очевидным,  ни естественным.  Во-вторых,  такой подход внушал им  серьезные  сомнения  и  опасения  относительно  его истинности. В-третьих,  сами принципы освоения русскими не только обыденного,  разговорного,  но и церковно-славянского языка сильно отличались от европейского, так же как принципиальным образом отличалось и понимание  самой  сути языка. Все эти явления не находят удовлетворительного объяснения, если рассматривать их с точки зрения  традиционных  лингвистических концепций.

           В этой связи нам  представляется  интересным  подход Б.Успенского к анализу русского языка. Он предлагает структурировать исследование  русского  языка  с  помощью   категорий системы и нормы.

  Если соотносить первичное языковое  различение, предложенное Успенским, с классическим - на код и речь, то мы увидим,  что норма,  как она понимается у Успенского  будет  в определенной мере включать в себя  и код,  и речь. Понятие системы позволит нам  говорить о тех факторах, которые  формируют  норму  и соответственно живую речь. Более того, этот подход позволяет  объяснить причины существенных изменений  норм  языка и как при этом возможно сохранение языка как такового -  язык  всегда остается достаточно стабильным феноменом.

          Указанная концепция эффективна не только в рамках лингвистики, но и способствует исследованию специфики русского национального мировосприятия.  Понятие   системы,    которое Успенский выделяет в качестве возможности и одной из первопричин существования того или иного языка именно в  том  виде,  в котором он предстает перед нами,  является конкретным,  непосредственным воплощением национального образа в языке. Фактически, система представляет собой те рамки национального восприятия,  в которых реализуется язык и за которые он не может выйти. Конкретные варианты реализации системы закрепляются в нормах языка, которые  могут меняться в ходе истории.

          Обращение к структуре языка, выделенной Успенским, позволяет нам осознать тот факт, что грамматический подход не является абсолютным  и  универсальным,  а  лишь одним из возможных проявлений системы и в то же время увидеть иные, внеграмматические

способы анализа языка. 

          Если говорить о русском языке,  то для того, чтобы понять систему русского  языка,  необходимо обратиться прежде всего к языковой систуации,  которая сложилась в Древней Руси.  А  она принципиально  отличалась  от  европейской.  С рапространением христианства в Европе национальные языки выстраивались по  образцу латинского языка,  но, окончательно сформировавшись, они отвергали его как институт, мешавший их развитию  и развитию национального  самосознания.  Русское мировосприятие реализовало иную стратегию.  На Руси параллельно с ее христианизацией формируется  особый язык,  язык общения с Богом, в котором только и могли существовать Священные тексты (язык, получивший название  церковно-славянского).  Этот язык однако не заменял ,  не подменял и не вытеснял разговорный русский язык. В русском мировосприятии  для  каждого из них имелась своя ,  особая сфера деятельности.

          Подобную языковую ситуацию нельзя рассматривать в качестве  уникальной.В середине 20 века  К.Фергюсон описал подобные феномены в арабских языках и назвал их языковой диглоссией. Диглоссия  представляет  собой стабильную языковую ситуацию.  Она имела место также и в Греции, и в Эфиопии. В настоящее время в силу экспансии европейской культуры , европейского миросозерцания и соответственно моделей, которые обуславливают ориентацию именно на европейскую языковую ситуацию как на некий образец, диглоссия исчезает.

           Успенский же сделал попытку посмотреть  на  русский  язык через призму феномена диглоссии. С его точки зрения , языковая ситуациия , сложившаяся в Древней Руси может быть рассмотрена как ситуация диглоссии. В этот период в русском мировосприятиии одновременно сосуществовали   два  различных  языка  - разговорный,  обыденный  русский  язык  и  язык  церковно-славянский, где последний не подчинялся внешним, человеческим законам, а  сам,  точнее Священные тексты в нем существующие,  организуют, служат нормой, образцом для обыденного языка.

          Подобное различение на Священный и обыденный языки принципиально несводимо к европейскому. В отличие от латыни в европейских странах, церковно-славянский язык на Руси никогда не  изучался как иностранный, а воспринимался как кодифицированная разновидность самого русского языка.  То есть, он изначально присутствовал  внутри  русской  СИСТЕМЫ (так как ее понимает Успенский) языка и не рассматривался как нечто  внешнее по отношению к нему.  Это говорит  о принципиальной несводимости друг к другу статуса латыни для европейских языков и церковно-славянского для русского языка,  что следует из различия  в миропонимании  на  Руси  и  в  Западной Европе.

          СИСТЕМА русского языка, таким образом, нашла одно из своих воплощений в диглоссии.  Но церковно-славянский язык всегда был и  оставался  прежде всего “книжным” языком и, соответственно, он не мог осваиваться естественным путем,  а только обучением. В ситуации  диглоссии,  которая существовала на Руси вплоть до 17 века,  это обучение происходило ,  во-первых,  в опоре  на некнижный язык и,во-вторых,  по сути своей отражало освоение  ребенком  родного  языка.

            Кодификация книжного  языка  при  диглоссии носит сущностный характер . Книжный язык становится языком культуры потому, что он уже является языком культа.  Обучение этому языку представлено в качестве одного из путей к достижению истины. Оно необходимо  всем и потому носит всеобщий характер.  Обучение языку является ритуалом - начинается с молитвы и ею завершается. Оно представлено  в  качестве  иррационального мистического пути к истинному знанию. Поэтому оно не  могло  происходить  подобно тому, как обучаются люди иностранным языкам. Изучая иностранный язык,  человеку сначала объясняют логику  языка, которая представлена в виде грамматики,  а  потом обучающийся, согласно заданной логике, встраивается в язык.  При обучении церковно-славянскому языку  эта внешняя логика  отсутствовала ,  человек  встраивался в язык непосредственно через освоение Священных текстов. Изначальное нормирование этого языка исключалось. Сами же Священные тексты и священные смыслы формировали нормы обыденного языка. Можно сказать, что освоение русскими церковно-славянского языка, хотя и осуществлялось благодаря  обучению, но  это  обучении  было  соотносимо  с  тем  обучением,  каким взрослые учат своих детей родному языку,  встраивая их в него, а не располагая его перед ними, как обучались бы они языку чужому.  Встраиваясь в язык, точнее в систему языка мы осваиваем язык естественным образм, оставаясь в гармонии с системой языка.  Система задает тот спектр возможностей,  выбор из которых принадлежит норме.  При этом система,  как правило, не осознается носителями языка, в отличие от нормы, которая всегда реализуется сознательно и ее распространение осуществляется через обучение. Но если процесс обучения чужому, неродному языку начинается с освоения нормы, то непосредственные носители осваивают родной язык исходя из системы.  Ребенок  погружен  прежде всего  в  систему  языка  и его речь реализует формы,  которые системны, но не всегда нормативны. Живой же язык в рамках этой классификации   представляет   собой  совокупность  системы  и естественной  нормы,  то  есть  нормы  передаваемой  ,  но  не конструируемой.

             Можно сказать, что церковно-славянский язык осваивался скорее по законам  естественной нормы и сосуществование русского разговорного и церковно-славянского языков в одной речевой системе определялось  не понятиями свой-чужой  (как это было в Западной Европе по отношению к священной латыни), а понятиями родной- разговорный, родной-священный.  Поэтому переводы с обыденного языка на книжный и наоборот были  невозможны. Мы  нигде  не встретим переводных или параллельных текстов пока существовала диглоссия. Само  же написание текста на том или ином языке, а так же  переход со одного языка на другой внутри  текста обладало серьезной смысловой нагрузкой.  По языку, на котором  написан  текст или даже предложение, можно судить об отношении автора или  переписчика  к  этому  высказыванию,  мысли  или  выражению .

            В древнерусских текстах  ни чуть не меньшим носителем смысла  помимо  непосредственно текста была игра между двумя языками. Смысл во многом зависел от того, каким языком  была  высказана  та  или  иная мысль. Безусловная истина всегда писалась на церковно-славянском языке,  мысли же спорные или сомнительные,  личные отношения к различным точкам зрения высказывались на обыденном русском  языке, том  языке,  где возможна ложь, точнее, где ложь и истина неразличимы.

          Нам представляется , что СИСТЕМА русского  языка,  описываемая,  с точки зрения лингвистики, двумя языками,  на уровне русского мировосприятия оказывается единой целостностью, где обыденный и священный языки, а точнее их совокупность,  являются одним из возможных вариантов реализации СИСТЕМЫ,  в которой книжный язык понимается как специфическая форма рефлексии самого языка  над  системой,  то есть дает возможность описания этой системы внутри самого языка. Национальный образ мира воплощен в этой системе языка, которая реализует те или иные нормы.  Но нормы языка не всегда порождаются внутри системы,  они могут быть   внешними по отношению к ней (как в частности система грамматики для европейских языков ,  в том числе и русского). И   тогда необходимо решать вопрос о соответствии этих норм системе языка.

            Поэтому  Успенским специально выделяется особая норма - естественная,  которая с необходимостью связана с системой,  и является ее следствием.  Нам, говорящим о национальном образе  мира  в качестве доминанты эпистемологии, важно различать естественную и искусственную норму, ибо именно в естественной норме мы можем найти  непосредственно  и систему языка и национальный образ мира. В данном случае, применимтельно к русскому языку в ситуации  диглоссии  -  церковно-славянский  язык до 17 века включительно фактически существовал в качестве естественной нормы обыденного русского языка.

          Для того чтобы пpоиллюстpиpовать , пpоявление  pусского национального обpаза миpа,  описанного в данной pаботе ,  на пpимеpе цеpковно-славянского языка, обpатимся к pусскому pазговоpному языку.  Все то,  что было сказано об устpоении цеpконо-славянского языка веpно и для pусского языка,  так как цеpковно-славянский является для последнего ноpмой, и пpинципы пеpвого естественным обpазом воплощаются   во   втоpом.  Соответственно ,   законы pусского языка не могут быть изначально описаны и до конца поняты человеком.  Путь  к pусскому языку - это   также путь бесконечного пpиближения.

           С ликвидацией церковно-славянской-русской  диглоссии,  те  же по типу стилистические отношения  (высокого-низкого,  истинного-неистинного) складываются   внутри ставшего единым  русского языка.  Эта  ситуация  кодифицирована  в  "Российской грамматике" М.Ломоносова, где тот выделяет два стиля - "важный  и простой"   Исчезнув как таковая, диглоссия определила БИПОЛЯРНОСТЬ русского языкового сознания,  которое будет выражаться в  разное  время  как  противопоставление "книжной и некнижной языковой стихии", "церовно-славянской и русской",  "письменной и устной", " литературной и разговорной",  "искусственной и естественной",  "сакральной и мирской", "официальной и неофициальной" и так далее.

            Показательна языковая программа В.К.Тредиаковского  1740  года,  где он ,  описывает специфику русской языковой ситуации и говорит о необходимости ,  в отличие от Европы ,   сознавать  дистанцию  между  литературным и  разговорным языком ,  как это было при церковно-славянской-русской диглоссии.  Он также говорит о необходимости создания литературного,  книжного языка,  который был бы противопоставлен разговорному. Он утверждает, что, в отличие от  Европы, в  России существует непременная дистанция между литературным языком и разговорной речью, из чего следует неуместность при  создании литературного языка ориентация на какой-либо социальный  диалект.  Очевидно,  что  Тредиаковский  попытался воспроизвести принципы диглоссии.  ( См.: Тредиаковский В.К.  Разговор  между  чужестранным   человеком   и  Российским об орфографии старинной и новой и о всем,  что при надлежит к этой материи. СПб., 1748 г.)

          Таже идея диглоссии явилась моделью для  вживания  европейских языков  в русскую языковую стихию. Переводы с европейских языков  на  определенном  этапе выступают в качестве средства  создания  литературного  языка.  Европейские   языки  приобретают   книжный   характер,   по   сравнению   с   живой  ненормированной русской речью.  Эти отношения накладываются на  модель диглоссии и чужое начинает функционировать как книжное.  И  поскольку  создание  текстов  на  родном  языке  происходит  лингвистически   бессознательно,   то   они   оцениваются  как  "неправильные"  ,  а  чужие  как  "правильные"  . В   результате ,  заимствования  ассоциируются с книжным слогом и приравниваются  к  церковнославянизмам  по  своим   стилистическим   функциям.           Поэтому  " кальки"  с иностранных   языков   переводятся    по церковно-славянским образцам (например,  не надеяться, а питать надежду) ,  также переводится и научная терминология (например,млекопитающее,  а не молокоедящее,  пресмыкающееся, растение и т.д. ).  Процессы заимствования и калькирования  в  принципе    способствовали   активизации   церковно-славянских элементов в русском языке  и ,  в  конечном  счете ,  славянизации литературного языка .

            Начало 19 века стало новой  эпохой  в  развитии  русского  языка ,  периодом переоценки ценностей и расстановки новых акцентов в русском  мировосприятии.  Теперь  церковно-славянский  язык сближается  в  языковом  сознании  с фольклорным языком и осмысливается в  плане  национальной  культурной  традиции   ( славянские слова “шелом”,”полон”,  “град”  и  т.д.  предстают как подлинно русские) . И сфера действия церковно-славянского языка  связывается  теперь помимо религиозной,  прежде всего со сферой национальной культуры) . В результате всех метаморфоз,  вновь организуются два слоя языка - так называемый собственно русский и церковно-славянский. И хотя смыслы этих разделений  меняются  -  в  первом случае, церковно-славянский язык является точкой отсчета в антитезе книжное-некнижное,а  во  втором  случае  -  в  антитезе свое-чужое , то есть объединяются вместе с руссизмами против европейской языковой стихии,  но  принцип  разделения  остается прежним.

           С изменением ценностей в ту или иную эпоху  может изменяться направление  в делении языка.  Так в Древней  и   Московской Руси божественное было высшей ценностью,  и разделение языка проходило по линии божественное-мирское.  Когда в 19 веке важнейшим становится национальное, то деление в языке стало проходить по линии русское-нерусское, а церковно-славянский язык,то есть высшая языковая ценность ,  превращается  в  исконорусский праязык.  Само же разделение на высоке - идеал, который  и задает язык и низкое,  которое  должно находиться в поле этого высокого и определяться  им остается неизменным.

           С описанным языковым  образом соотносится и образ  русского  религиозного сознания, которое  также предполагает только две ипостаси - рай и ад,  а третьего не дано. Убери одну из них , исчезнет и вторая. Вся русская жизнь  строилась  на этом разделении.  Для европеского сознания всегда есть третье, нейтральное, например,  чистилище в религиозном сознании.  Язык также является феноменом этого нейтрального, третьего, и  поэтому  на протяжении всей истории  европейской мысли вплоть до начала 19 века язык не  существовал  в  качестве проблемной области  не только для философии , но и вообще для жизни европейских народов. Он был  прозрачен.

           Если принципы языкового устройства отражают основные принципы национального мировосприятия, то грамматика не может относится к таким принципам, которые  одинаково присущи всем языкам , а  связана лишь с проявлением греческого образа мира.  Грамматика как принцип греко-европейского миросозерцания не  может  описывать русского языка и тем более быть представленной в качестве его логики . Русский язык обладает иной,  внеграмматической  схемой  устроения,  связанной с принципиальной иерархичностью языка,  и это  определяет  русское мировосприятие и русское миропонимание.