Как я любил, а потом разлюбил товарища Сталина

 В детстве я жил в раю.

Наша страна была полна счастья, и нам, детишкам, сказочно повезло родиться именно в СССР. Всюду звучали песни, утверждавшие, что мы должны были быть счастливыми:

«Эх, хорошо в стране Советской жить!»

«Не нужен мне берег турецкий!»

«Я другой такой страны такой не знаю!»

Словом, спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство! Или, что, впрочем, то же самое: за детство счастливое наше спасибо, родная страна!

Люблю ли я товарища Сталина? Вопрос показался бы мне нелепым. Люблю ли я родителей, люблю ли я Родину, солнце, небо – всё то, что пребудет всегда и что дало мне жизнь? Как же можно НЕ любить товарища Сталина!     

По радио передавали ораторию Прокофьева на стихи Маршака: «В классе уютном, просторном, утром стоит тишина…» Надо было понимать так, что в СССР все школьные классы просторные и светлые, иных и быть не может. В школе, куда я пошел в 1953 году, классы были маленькие и неуютные, зимой (зима 1953-54 года, помнится, была очень суровой) стоял такой холод, что мы сидели в верхней одежде. Но наша школа, видимо, была редчайшим исключением. Все остальные отличались уютом и простором. Это убеждение подтверждалось тем, что через два года наша школа переехала в новое здание, с просторными уютными классами, бассейном и спортзалом. 

Все было просто чудесно. Советские люди каждый день задували новые домны, строили канал Волга - Дон, внедряли скоростные методы резания и торфо-перегнойные горшочки, сажали эвкалипты, водили тяжеловесные поезда, добивались рекордных надоев. Китайские друзья тоже задували новые домны.

Очень тревожило меня, что американские империалисты хотели раздуть пожар новой войны и поработить свободолюбивый корейский народ, но им противостояли борцы за мир, люди доброй воли, и не было сомнений в том, что мы победим.

Наша семья, четыре человека, в 1951 году переехала из комнаты в общежитии, мы получили целых две комнаты (квартира, естественно, была коммунальной). Каждый год к первому апреля, моему дню рождения, снижались цены.

 Ощущение счастья дополнялось ощущением постоянного страха – страха потерять  это счастье и попасть из рая прямиком в ад.

В нашем детском саду один мальчик, балуясь, переделал слова известного спортивного марша «Закаляйся, как сталь!» довольно нелепым образом: «Закукаляйся, как Сталин».

Другой мальчик очень серьезно предупредил его: «Так о товарище Сталине нельзя, потому что товарищ Сталин – вождь». И тут же сообщил воспитательнице: «А Юра поет всякие глупости, «закукаляйся, как Сталин!»

Воспитательница побледнела,  и вся наша группа сразу поняла: Юра сделал нечто ужасное.

Вечером, когда нас забирали родители, воспитательница, понизив голос, говорила Юриной маме, что ее мальчик пел «закукаляйся, как Сталин».

Юрина мама тоже побледнела.

- Вы уж внушите вашему ребенку хорошенько, - продолжала воспитательница страшным шепотом.-  Вы же понимаете: если что, далеко ли до беды, и начнут выяснять – от кого ребенок такое слышал и где - дома или в детском саду…

Одна девочка бегала по двору и кричала: «Сталин дурак, Сталин дурак!». А потом  девочку и ее родителей посадили в тюрьму. Не помню, чтобы кто-то нам об этом рассказывал (да и нельзя себе представить, чтобы эти ужасные слова о товарище Сталине могли быть повторены, процитированы!), но и я, и все мы, дошкольники, каким-то образом знали, чтО бывает с людьми, которые не любят товарища Сталина.

…Когда нашу семью постигла беда, оставалась одна надежда: на товарища Сталина.

Это самое страшное воспоминание моего детства: мой папа, мой веселый, сильный, добрый папа лежит, закрыв лицо руками, и рыдает: «Они мне не поверили!»

Отец перестал ходить на работу в редакцию, Зато стала ходить на работу мама. Это было совершенно непривычно – видеть отца дома в будний день, он часами ходил по комнате и вместо статей всё писал большое письмо лично товарищу Сталину, просил разобраться в его деле.

Над нашей семьей сгущались какие-то тучи. В детском саду на занятиях по рисованию я изобразил советский самолет, который сбивает фашистского стервятника.

- Обратите внимание, свастика на крыльях у Хавчина крупнее, чем красная звезда,- сказала наша воспитательница другой воспитательнице. И нехорошо посмотрела на меня. – Сразу видно, кому он втайне симпатизирует.

- И не говорите: яблоко от яблони недалеко падает    

Когда товарищ Сталин умер, должен был наступить конец света. Меня удивляло, что эта катастрофа не была ознаменована каким-то чудовищным природным явлением: невосходом солнца, невиданной бурей или хотя бы пожаром. По улицам ходило много военных и милиционеров с траурными черно-красными повязками, по радио передавали симфоническую музыку (я уже знал финал Четвертой Чайковской, «березку»), но в общем и целом жизнь продолжалась, как прежде. Это меня слегка разочаровывало.

- Теперь начнется самое страшное, - шепотом (тогда многие говорили шепотом) сказал моему отцу полковник инженерных войск Рошаль из первого подъезда.

- Да, теперь надеяться не на что, - шепотом отвечал мой отец.

Скорбь советского народа была огромна, но меня удивляло, что далеко не у всех людей заплаканные или хотя бы грустные лица. Кое-кто вел себя совсем как обычно, а соседка всё беспокоилась, будет ли булочная открыта в день похорон: пошлость ее слов меня оскорбляла!..  

 …В феврале 1953 года, майора Виктора Александровича Хавчина, литературного секретаря окружной газеты, исключили из партии и выгнали со службы. Дежуря по выпуску газетного номера, мой отец должен был сократить пять строк в одном небольшом материале. Он выбросил последнее предложение в длинной цитате из Сталина, поскольку та же самая цитата приводилась на первой полосе, в передовой статье.

Можно ли за это исключать из партии и увольнять с работы? Значит, можно. Ведь была поставлена задача избавиться от евреев в Политуправлении округа, а более серьезных прегрешений за майором Хавчиным не нашлось, он был хорошим работником.

Секретарь партбюро редакции подполковник Н. жил под нами и приятельствовал с моим отцом, Я часто бывал у них дома, играл с дочкой подполковника – моей ровесницей, и одно из самых ярких впечатлений моего детства – совместный просмотр диафильма «Синдбад-мореход».

О подробностях этой истории в нашей семье не говорили, но однажды, роясь в тумбочке со старыми бумагами, я наткнулся на копию протокола партийного собрания, которое подготовил и вел наш сосед-подполковник. Все выступавшие были согласны с тем, что сократить цитату товарища Сталина – огромная политическая ошибка, в результате которой снизилась идейно-воспитательная сила газеты. Мой отец соглашался: да, допущена огромная ошибка, но просил поверить, что ошибка допущена не по злому умыслу, и оставить его в рядах ленинско-сталинской партии.

Меня потрясло одно место из протокола, такой обмен репликами:

«КАПИТАН Т.: Скажите, Хавчин, как вам удалось пролезть в партию?

ХАВЧИН: Я вступил в партию на передовой Ленфронта.

КАПИТАН Т.: С какой стороны фронта вы воевали?»

Предположение, что человек, с которым они не один год работали вместе, офицер с боевыми наградами и именными часами «Доблестному защитнику Ленинграда», - мог воевать на стороне фашистов, было достаточно эксцентричным. Возможно, по тогдашней партийной логике, замаскированный враг, способный сократить цитату товарища Сталина, был готов к любому предательству. Но я склонен думать, что тот капитан Т. не столько даже хотел поглумиться над беззащитной жертвой, сколько продемонстрировать свою преданность политике партии и правительства: вот, мол, до какой гнусности я могу дойти в своем рвении!

(Кстати, мой отец, сотрудник ленинградской газеты «Смена» и корпункта «Комсомольской правды», белобилетник (он страдал тяжелейшей астмой),  в сентябре 1941 года ушел в народное ополчение, наскоро прошел обучение на второго номера пулеметного расчета…  После войны он просил о демобилизации, но из Москвы ему ответили: «Вы сами должны понимать, как нужны военной печати журналисты с Вашим опытом». Это письмо я тоже нашел в бумагах отца).

 И никто из людей, прекрасно знавших моего отца, не раз бывавших у нас в гостях, отдыхавших вместе с нами в окружном доме отдыха, – ни один человек не посмел… Нет, я понимаю, что заступиться, выступить в защиту было слишком опасно, этого требовать никто не вправе. Но промолчать, наверное, было можно?

В травле приняли участие все. Единственная разница: одни выступали злобно, другие как-то вяло, словно из-под палки. Но отметились все!.

Товарищ Сталин мог гордиться верными солдатами своей партии.

 

Как ни странно, жизнь продолжалась и после смерти Отца Народов. Трудно поверить, но спустя каких-то два три месяца имя Великого и Гениального почти исчезло со страниц партийно-советской печати. Ужасный проступок моего отца – поднялась рука  сократить цитату!! – теперь уже не выглядел таким ужасным. Его восстановили в партии, предложили вернуться на прежнее место, но он отказался: «Я не смогу каждый день видеть этих людей»,- и нашел работу в другой газете.

Оказалось, справедливость может восторжествовать и помимо товарища Сталина.

 

О разоблачении культа личности я узнал не от взрослых, а от соседа по парте. Он по секрету сообщил, что на партийном съезде делегаты решили больше не считать товарища Сталина великим, потому что он зазря убил много хороших людей.

Я был оглушен и подавлен, и поверить не мог, и понимал, что ТАКОЕ мой сосед придумать не мог.

Мне помнится, что и мои родители, и учителя, и соседи были не столько огорчены или обрадованы слухами о докладе Хрущева и скупыми комментариями газеты «Правда»,  сколько подавлены и растеряны. Если отец народов «оказался не отцом, а сукою», если Сталин не великий вождь и учитель, а тиран и почти преступник, то кто же тогда все партийцы и даже все граждане СССР? Получается, все оказались в большей или меньшей мере опозоренными: зачем же верили, как богу, зачем поклонялись человеку, совершавшему серьезные ошибки?

Особенно болезненно переживали развенчание Генералиссимуса наши знакомые -  участники войны (т.е. большинство мужчин старше 29 лет). Критика в адрес Верховного Главнокомандующего, по логике, никак не должна была умалить значение их подвигов, их жертв. Но это по логике, а психологически понятно, что посрамление товарища Сталина при невозможности открыто вступиться за него (а невозможность вступиться была обусловлена партийной дисциплиной, страхом лишиться партбилета) ощущалось как собственное унижение. 

Поначалу обсуждать «разоблачение культа» было страшно: а ну, как все происходящее - чудовищное недоразумение или провокация, Хрущева сейчас снимут и объявят врагом народа, а КГБ начнет сажать тех, кто слишком активно одобрял «возвращение к ленинским нормам».

Сталину удалось так вышколить, выдрессировать свои кадры, что они, кадры, не смели протестовать даже против низвержения кумира, которому продолжали тайно поклоняться.

Очень двусмысленно выглядели ситуации бывшие верные ученики и соратники товарища Сталина – Молотов, Маленков, Хрущев, Перед ними крайне остро стояла вечная проблема наследников-разоблачителей: как объяснить свое активное участие в делах разоблачаемого предшественника. Удовлетворительного объяснения так и не удалось найти.

И что примечательно: из учеников и соратников Ленина ни один от него не отрекся, в том числе и те, кого Сталин обвинял в измене ленинизму. Троцкий, например, яростно доказывал, что он-то сохраняет беспредельную верность ленинизму, а изменник как раз Сталин. От Великого и Гениального Вождя первыми открестились его ближайшие соратники и помощники, те, кого он на протяжении десятилетий терпеливо подбирал, испытывал. В дальнейшем с такой же легкостью партийная верхушка открещивалась от Хрущева, от Брежнева. Но отношение к Сталину особенно показательно: предателем Богочеловека  оказался один апостол из двенадцати, а вот у человекобога Сталина – все апостолы…

  …Когда пыль немного улеглась и народ осмелел, стало выясняться, как много наших  родственников и знакомых пострадали от культа. Прежде это надо было тщательно скрывать, а теперь чуть ли не хорошим тоном стало рассказывать о репрессированных членах семьи, почти хвастать этим обстоятельством: оно служило как бы свидетельством лояльности в изменившихся обстоятельствах. Наша соседка, например, призналась, что ее отца, попа, расстреляли в тридцатом году. За что? Да, собственно, за то, что был попом.

 

Осенью 1964 года вдруг обнаружилось, что в стране, которая вот-вот построит коммунизм («до грядущего подать рукой!»), могут выстраиваться длиннющие очереди не за модной одеждой, не за импортной обувью - за продовольственными продуктами, отдельные виды которых совсем исчезнут из продажи, как, например, макароны и белый хлеб (вместо него продавался серый, говорили, что с примесью кукурузной муки, он очень быстро черствел). Коммунистическая партия и Советское Правительство повысили цены на мясо и масло, выразив уверенность, что наш народ правильно поймет эти вынужденные меры. Народ же проявлял недопонимание и мрачность. Общественное раздражение концентрировалось на персоне Первого секретаря. Ему стали припоминать всё.

 Правление Хрущева, в числе прочего, было отмечено тем, что упоминать Сталина (а заодно и Жукова) было принято непременно в осудительных и уничижительных тонах. Мол, индустриализация, победа в войне, послевоенное восстановление – заслуга всей партии, всего советского народа, а Сталин, за редкими исключениями, всё только портил. У ветеранов войны эта очевидная несправедливость вызывала недовольство, которое усиливалось по мере того, как фигура члена Военного совета фронта генерал-лейтенанта Хрущева Н.С. вырастала до исполинских размеров и понемногу начал вырисовываться его решающий вклад в Победу. К концу праздничных застолий офицеры, отставные и действующие, все смелее выражали возмущение и повторяли (я сам слышал неоднократно) хлесткую фразу, сказанную якобы Шолоховым: «Да, был культ, но была и личность!» Даже у моего отца, прежде никогда не позволявшего себе критических высказываний в адрес Высшего Руководства (как толстовские аристократы не позволяли себе оценивать Государя Императора), стали прорываться непривычные для меня нотки сомнения в непогрешимости Нашего Дорогого Никиты Сергеевича.   

В случае Хрущева, и это становилось всё более очевидным, история с культом повторилась как фарс, «Никитка» мало подходил для выполнения сакральной функции Великого Вождя и Отца народов (лысина, кукуруза, малокультурная речь). К финалу своего правления он вызывал у большинства моих знакомых не страх, не уважение, а презрение и досаду.

Поток критических материалов о сталинском терроре, невинных жертвах ГУЛАГа, ежовско-бериевских застенках понемногу перестал вызывать интерес у не сидевшего в концлагерях большинства (тем более у бывших охранников), естественное сочувствие сменилось естественным же подсознательным чувством вины, ответственности за как бы косвенное соучастие. Многим просто надоело, лимит сострадания был исчерпан.

Но такова была мощь созданной Сталиным Системы, что Первый секретарь, практически не встречая до поры до времени  сопротивления (только глухой ропот) мог принимать самые экстравагантные решения. К  примеру, разделить обкомы на промышленные и сельские, подорвав тем самым основу основ партийного строительства.

     

После того как Кукурузника сняли, сразу в продаже появились макароны и белый хлеб, и о Сталине стали говорить не восторженно, но с почтением: «Да, слишком крут бывал, зато какая воля, какая решительность, какая прозорливость! Да, порой допускал ошибки, но сколько можно их смаковать, они давно осуждены и не повторятся». Это воспринималось как восстановление справедливости, и Брежнев получил весьма солидный кредит доверия. Растратил он этот кредит, не сумев или, лучше сказать, не пожелав противостоять партийно-государственной тенденции, доброй привычке – обожествлять вождей в лучших  языческих традициях.

Брежнев совершил колоссальную ошибку, не освоив печального опыта предшественника, когда начал уподоблять себя Великому и Ужасному Сталину: наградил себя Орденом Победы и произвел себя в маршалы и главные спасители Отечества….

 

Каждого нового правителя страны народ сравнивал со Сталиным – в пользу Сталина: «Тот был действительно велик, а эти строят из себя…»

Но если присмотреться, можно прийти к выводу, что величие товарища Сталина напрямую связано с длительностью его пребывания на вершине власти. Почти четверть во главе огромной державы – срок царский, а не президентский или премьер-министерский. Почти все русские цари, правившие на протяжение двух десятилетий и более, остались в памяти как фигуры очень крупные (Иван Грозный, Петр Первый, Елизавета, Екатерина Вторая, два Александра, Николай). Что легко объяснимо во-первых, тем, что с годами в любом деле приходит опыт, а во-вторых, долгие непрерывные славословия волей-неволей оставляют след в общественной памяти.

Второй по длительности правления генсек, дорогой Леонид Ильич, тоже оставил у многих в общем добрую память о себе, хотя грубая лесть и бесстыдные похвалы в его адрес звучали не весь период его правления, не все 18 лет, а лишь последние лет семь-восемь.

 

Любое критическое (а иногда и просто недостаточно восторженное) слово о товарище Сталине сталинисты объявляют попыткой ослов лягнуть мёртвого льва. Приемчик нечестный, ведь даже если считать антисталинисттов ослами, они-то Сталина львом не считают! И, по субъективному ощущению, лягают его , страшно сказать, как какого-нибудь шакала или гиену. В лучшем случае – как свирепого тигра.

Возьмем воспоминания главного «лягателя» - самого Хрущева: Великий Вождь предстает в них как фигура отвратительная и довольно жалкая, а отнюдь не величественная: трепач, мелочно мстительный, злобный, мнительный. Понятно, что Никита Сергеевич был пристрастен, понятен его интерес отплатить Сталину за все унижения и страхи. Но если с таким пиететом цитируются отзывы о Сталине сэра Уинстона Черчилля, почему бы не признать, что и в отзывах Хрущева содержится изрядная доля правды?

«Пляши, Мыкыта!» - приказывал Сталин, и Хрущев пускался в присядку. Смакуя эти эпизоды,  сталинисты уверены, что они позорят только «лысого кукурузника». А по-моему, гораздо более позорно поведение того, кто отдает подобные приказы: не Великий и Ужасный, а просто вздорный самодур.    

Некоторые мои знакомые на старости лет сделались яростными сталинистами. Мне это не грозит, мощный заряд ужаса и отвращения я несу с отроческих лет.