Революция ради шанса грабить соседа

Я часто думаю, что в мире есть два типа восстаний. Одни рождаются из последней, оголённой нужды — когда человек идёт с камнем на баррикаду, потому что у него уже ничего не осталось, кроме этого камня. Другие возникают из куда более прозаического расчёта: теперь, в этой чудесной сумятице, можно наконец-то забрать чужое — и тебе ничего за это не будет.

Называют это «революционным перераспределением». По сути, возможность вывернуть карманы тем, кто всю жизнь, может быть, работал немного лучше тебя, немного удачливее, немного терпеливее. История полна народных вспышек, которые в учебниках потом рисовали героическим маслом — народ встал, народ смёл, народ победил. Но если соскрести этот густой слой патетики, под ним обнаруживается куда менее величественное зрелище: толпа с обожжёнными лицами, вытаскивающая шкафы и кувшины из чьих-то домов, топчущая чьи-то фотографии, забивающая чьих-то собак палками — так, чтобы никто не помнил, что здесь жили люди.

…подумай об этом — и загляни в мой Telegram-закоулок, если не боишься мыслей: там я складываю такие холодные заметки

Мне всегда казалось странным это коллективное лицемерие. Когда революция случается, человек мгновенно делит мир на «мы» и «они». «Мы» — бедные, справедливые, изувеченные системой. «Они» — те, у кого есть хоть что-то. В этот момент больше не нужно спрашивать себя, каким трудом это «что-то» добыто. Неважно, пахал ли хозяин ночами, собирал ли по копейке, не спал ли десятки лет, откладывая на будущую ферму. Сгорает всё в одном очищающем костре.

Я читал протоколы комиссий по «национализации» в Поволжье. Там в сухих, бездушных списках можно было увидеть настоящие миниатюры человеческого падения.

«Изъято: 2 подушки пуховые, 1 сундук дубовый, одежда тёплая (8 штук), сахар-песок 15 фунтов, самовар, 3 иконы…»

Сколько нужно угара, чтобы человек, живший через стену, пришёл и подал заявку: «Прошу выдать мне из национализированного имущества самовар купца П.»?

В эти моменты народное правосудие превращается в крошечную бытовую месть. Не за бедность. За унижение, что кто-то жил чуть лучше.

Я видел это и в других описаниях — Куба пятидесятых, когда революция Че и Фиделя позволила каждому служащему министерства вынести мебель из «буржуазных» особняков.

Маоистский Китай, где крестьянки шли в дома «богатых землевладельцев» и сметали с полок посуду, вытаптывали сады, разбивали зеркала, а потом вечером возвращались в собственные хижины, наполненные дымом и нищетой. Потому что здесь главное было не улучшить свою жизнь — а унизить чужую.

Вся эта риторика о справедливости — лишь покров, тоньше мольной кожи. Снимите его — и вы увидите странное ликование. Человеческий восторг от разрешения грабить, как будто это нечто святое.

Я думаю, самое противное в коллективной ярости — это иллюзия морального права. Когда толпа считает, что получила индульгенцию. Мол, если сто человек кричат, что ты вор и угнетатель — значит, так оно и есть. Даже если вчера ты был их соседом по лестнице и делился солью.

В этот момент исчезает сама возможность говорить об этике. Толпа не рефлексирует. Толпа не размышляет, не сомневается. Ей лишь нужно подтвердить, что любое насилие и грабёж теперь называется новым словом — «революция».

Я помню, как один старый преподаватель истории, эмигрант из Венгрии, говорил мне:

«Ни одна революция не существует без той минуты, когда кто-то впервые понял — можно брать чужое и не платить».

Он сказал это с такой усталостью, будто больше не надеялся ни на какое просветление.

В сущности, всё это страшное хоровое действо напоминает древние религиозные оргии — с тем отличием, что жертвенник там не из камня, а из живых судеб. Когда разрушено всё, что связывало людей до этого — уважение, память, общие правила — остаётся одна последняя радость: раскулачить, вынести, сломать.

Так заканчиваются народные эпопеи, так начинаются очередные очереди в пустых магазинах и тот же самый серый страх, только теперь уже у тех, кто вчера громил чужое. Потому что очень скоро толпа развернётся к ним.

… вот тут я оставил дверь открытой: мой Telegram-блокпост.

Иногда мне кажется, что истинная трагедия революции вовсе не в том, что она убивает тела.

Она убивает память о том, что справедливость и зависть — не одно и то же.

И когда человек перестаёт различать их вкус, он начинает думать, будто воровать — это форма освобождения.

И это уже болезнь, из которой редко возвращаются.