«Я был под снежком»

Текст: Марина Круглякова Фото: Марина КругляковаФото: Марина Круглякова

Семьдесят лет назад состоялись два знаменательных события. Одиннадцать мировых ученых выступили против использования ядерной энергии в военных целях. В это же самое время в СССР прошли крупнейшие испытания ядерного оружия — с участием не только манекенов, но и живых собак, овец и коз. Солдаты и другие участники испытаний, работавшие на полигоне, получили десятки и сотни рентген облучения, о которых не имели права рассказывать даже врачам. Многие из них умерли сравнительно молодыми людьми. Но те, кто жив, могут наконец говорить во весь голос

Один из моих собеседников заметил, что до изобретения атомной бомбы человечество в принципе было невозможно уничтожить: пока изготавливают тротил, где-то все равно рождаются дети. Сегодня ядерным оружием все живое на Земле может быть ликвидировано за полчаса — примерное время полета ракеты из одной точки земного шара в другую.

Ровно 70 лет назад, в 1955 году, было опубликовано воззвание одиннадцати ведущих ученых мира против использования ядерной энергии в военных целях — так называемый Манифест Рассела — Эйнштейна. «Самые большие специалисты единодушно утверждают, что война с применением водородных бомб вполне может уничтожить род человеческий, — заявляли ученые. — Можно опасаться, что в случае использования большого количества водородных бомб последует всеобщая гибель, внезапная только для меньшинства, а для большинства — медленная и мучительная». 

Это подчеркивал и один из создателей советской водородной бомбы, физик-теоретик, академик АН СССР Андрей Сахаров: «Термоядерная война не может рассматриваться как продолжение политики военными средствами (по формуле Клаузевица), а является средством всемирного самоубийства».

В том же 1955 году начались ядерные испытания на полигоне на Новой Земле. 21 сентября на нем был осуществлен первый в СССР подводный ядерный взрыв. А 30 октября 1961 года было взорвано самое мощное ядерное устройство в мире — термоядерная (водородная) бомба с энергией взрыва 50–58 мегатонн (неофициальные названия — «Царь-бомба», «Кузькина мать»). Всего на Новой Земле было произведено 132 испытания ядерного оружия. На Семипалатинском, главном испытательном полигоне СССР состоялось не менее 468 ядерных испытаний.

В то же время проводились ядерные испытания и на других полигонах, устраивались и военные учения с применением атомного оружия. Со всех участников ядерных испытаний брали подписку о неразглашении на 20–35 лет. В течение этого срока они не только не могли раскрывать какие-либо подробности, но и вообще упоминать о том, что такой факт имел место в их жизни. 

Впоследствии у многих из них появились значительные проблемы со здоровьем. Не все догадывались, что это связано с участием в испытаниях или учениях, но и те, кто понимал, не могли об этом сказать докторам. В частности, участники так называемых Тоцких военных учений только в военном госпитале могли сообщить об этом кодовой фразой: «Я был под “снежком”», что означало: «Я был подвержен радиации», но далеко не все участники, да и врачи знали об этом. 

Только после Чернобыльской аварии 1986 года начали открыто говорить об участниках ядерных испытаний и пытаться привлечь к ним внимание государства. В 1990 году был создан Комитет ветеранов подразделений особого риска: он объединил непосредственных участников испытаний ядерного оружия и боевых радиоактивных веществ на Семипалатинском, Новоземельском, Капустино-Ярском, Ладожском и других испытательных полигонах. 

В 1991 году, казалось, справедливость восторжествовала: для ветеранов установили льготы, но в 2004 году под флагом монетизации большинство из них отменили, оставив мизерные выплаты. К тому же далеко не все смогли получить статус ветерана подразделения особого риска — не всегда и не всем удавалось найти документы, подтверждающие участие в испытаниях.

По данным ООН, на октябрь 2018 года в мире существовало более 15 395 ядерных боеголовок, 4100 из них были развернуты и находились в боевой готовности. Концепция ядерного сдерживания, в основе которой лежал тезис, что в атомной войне невозможно выиграть, так как она уничтожит весь мир, последнее время стала подвергаться сомнению. Все больше стран видят свою безопасность в создании ядерного оружия. И все чаще звучат угрозы и призывы его применить.

Американский астроном Карл Саган и советский геофизик Георгий Голицын в 80-е годы ХХ века высказали концепцию «ядерной зимы». Проведя расчеты, они пришли к выводу, что после крупномасштабных атомных бомбардировок на Земле возникнут климатические условия, несовместимые с жизнью.

В свою очередь, создатели Манифеста Рассела — Эйнштейна считали, что «всем, без исключения, грозит опасность и, если эта опасность будет осознана, есть надежда предотвратить ее совместными усилиями». Поэтому я считаю важным дать слово участникам ядерных испытаний и военных учений с применением ядерного оружия. Сегодня в своих воспоминаниях они рассказывают о пережитом опыте.

«Радости на лицах не было»

Александр Борисович Сычев

Участник испытаний ядерного оружия на Новой Земле

В 1955 году меня призвали в армию. Я служил на тральщике в Полярном в Мурманской области. В 1956 году мы пошли на Новую Землю — вывозили оттуда ненцев на Колгуев. Помню их маленький домик на берегу. Они плохо говорили по-русски, грузились на борт вместе с собаками. Радости на их лицах не было. Еще мы доставляли военным продукты, но где именно на Новой Земле располагались их части, нам не говорили.

Во время испытания мы спрятались за высокой скалой. С верхней палубы заранее все убрали, задраили вентиляционные люки и кубрики. Я не услышал и не почувствовал взрыва, видимо, из-за того, что нас закрывала огромная скала. Когда кубрики раздраили, мы ничего не увидели, хотя сейчас вспоминаю, вроде облако шло, но тогда мы мало что понимали и не обратили внимания. Вдруг раздался сигнал боевой тревоги. Метрах в пятидесяти всплыла подводная лодка, наверное американская. Я был старшиной первой статьи, стоял на носовой пушке. Зарядили орудия. Командир говорит: «Поводи стволами… Нет! Стой! Лучше не надо, а то она в нас пустит что-нибудь». Лодка погрузилась и ушла.

Александр Борисович СычевФото: Марина Круглякова

Утром меня и еще нескольких человек повезли на место ядерного взрыва (об этом я узнал позже) вынимать аппаратуру из бункера. Он был сделан как погреб: вход забаррикадирован множеством мешков с песком. Пока их таскали, что заняло много времени, наш шофер не выходил из машины. Сняв аппаратуру, загрузили ее в вертолет. А летчик, пока ждал, даже двигатель не глушил — так торопился убраться — и, как только мы закончили, мгновенно взлетел. На корабле нас помыли, но сколько мы там нахватали рентген — неизвестно, у нас не было дозиметров. Да и о том, что такое радиация, мы тогда ничего не слышали. 

Помню, в Маточкином проливе было очень красиво, один из нас хотел зарисовать пейзаж, но особист запретил, потом у этого матроса были неприятности. Нам ничего не говорили о том, что проводятся ядерные испытания. Об этом я узнал уже после демобилизации. С нас взяли подписку о неразглашении на десять лет. 

Вспышка ярче солнца

Борис Яковлевич Починков

Участник ядерных испытаний на Новой Земле

[В армии] меня направили на штабное судно «Эмба», где я четыре года прослужил в БЧ-IV (боевая часть связи) радиотелемехаником. Зимой 1956 года мы стояли на ремонте в Северодвинске, а летом перевозили людей и грузы на Новую Землю, в Мурманск, Архангельск. В 1957 году проводилось много ядерных взрывов. Мы ходили в зоны Д-1 и Д-8 на Маточкин Шар — в общем, везде, где проводились испытания. Там в определенных местах устанавливалась аппаратура, и после взрыва «науке» — так на Новой Земле называли ученых — было необходимо провести замеры и снять показания приборов. 

Я очень хорошо запомнил воздушный взрыв. Стояла ясная погода. Полный штиль. На высоте друг за другом шли два самолета. Начался отсчет времени: пять, четыре, три, два, один, ноль. Сброс. Самолеты развернулись и на форсаже стали удаляться на большой скорости. Нам сказали, что на палубу нельзя выходить, но как не поглазеть? Конечно, все выскочили. Смотрели через темные стекла, которые предварительно сами закоптили. Этот взрыв до могилы будет стоять у меня перед глазами. Очень красиво! Вспышка была ярче солнца, белая-белая. Образовался огненный шар и стал ломаться, разваливаться, появился огромный бело-серого цвета гриб и начал тянуться вверх. Он долго стоял на одном месте, ветра почти не было, пока его наконец не отнесло. Позднее пришел звук и взрывная волна. От удара «Эмба» закачалась, открылись все задраенные двери. Где и какие выпали радиоактивные осадки, мы, конечно, не знали. В то время у нас не было дозиметров. Да и вообще о том, что такое радиация, я узнал уже после демобилизации, когда устроился на завод и работал дозиметристом. 

Еще помню случай. «Изделие» (так называли атомную бомбу) установили на берегу. Мы ушли на безопасное расстояние, подали сигнал, а взрыва нет. Вернулись, встали на рейд, спустили катер. В него сел лауреат Сталинской премии Виктор Юлианович Гаврилов с запасной аппаратурой. Причем, помню, страха не было. Мы были молоды, ни о чем не задумывались, даже о том, что в любой момент могло рвануть. Море тихое, поверхность воды гладкая («мертвая зыбь»), и волна идет — очень красиво. Мы не понимали экстремальности ситуации, смеялись, шутили, жизнь для нас в тот момент шла обычным путем. 

Борис Яковлевич ПочинковФото: Марина Круглякова

На «Эмбе» работали и жили большие ученые и начальники, и никогда не было такого, чтобы они обращались в приказном порядке. Даже адмиралы, когда заходили, здоровались за руку, расспрашивали, как дела, просто, по-человечески, на равных разговаривали с нами. Меня поражало, насколько высок был профессиональный уровень специалистов, разрабатывавших аппаратуру для регистрации параметров взрыва. Например, один из них мог по звуку прибора определить, через сколько времени он выйдет из строя. И не ошибался. Будучи крупными учеными, они сами по вечерам паяли, все делали своими руками. Я многому научился у них. 

Во время службы у меня вся кожа слезла с ног, корабельный доктор лечил. Мы тогда стояли в доке. Капитан смеялся: «Ну что, старичок? Сколько вам лет?» А я еле ходил. Причину так и не определили. И никаких записей и документов об этом не осталось. Потом понял, что, видимо, где-то схватил дозу. 

После демобилизации у меня начало резко падать зрение. Потом нашли опухоль желудка, я перенес несколько операций, все это связываю со службой на Новой Земле. Несправедливости у нас очень много, даже обидно за нашу страну, но я ни о чем не жалею, счастлив, что попал туда. Вот верни мне те годы, я бы снова пошел служить на «Эмбу», невзирая на то, что было опасно. Ядерные испытания необходимо проводить, все равно кто-то пострадает, ведь облучались не только рядовые, но и большие чины. Наука должна развиваться. Мы ковали ядерный щит страны — участвовали в создании ядерного оружия. Я сторонник того, чтобы армия была сильной. Не будет ее — не будет и государства. 

Царь-бомба

Владимир Васильевич Устинов

Участник ядерных испытаний на Новой Земле

С 1961 по 1963 год я проходил срочную службу в должности оператора приборного отсека бронеказемата в опытно-научной части на Новой Земле. Бронеказемат (БК) — это усиленно-защищенное сооружение на испытательном поле, где проводились воздушные ядерные взрывы. Обычно это металлический каркас, углубленный примерно на шесть метров в землю и засыпанный сверху толстым слоем грунта. Перед взрывом он закрывался мощными стальными воротами, которые баррикадировались мешками с песком. 

В начале января 1962 года первую группу испытателей, десять офицеров и двенадцать матросов, в числе которых был и я, доставили в губу Матюшиха. Ранее на этом поле уже проводились испытания. Мы должны были расконсервировать БК и подготовить аппаратуру для регистрации параметров ядерного взрыва. Жили в палатках. Обогревались печкой, сделанной из 250-литровой бочки, топили ее углем и дровами. Спали всегда одетыми. Нам выдали хорошее обмундирование: меховые брюки, летные куртки. Условия были сложными, но ничего, выжили.

Несмотря на то что стояла зима, в бронеказематах на потолке и стенах скопился конденсат, на полу полно воды. В течение двух с лишним недель мы вычерпывали ее, осушали, отогревали и продували помещение, доводили его состояние до требуемой влажности и температуры. Работали по 18 часов. Уставали дико. До августа 1962 года мы поддерживали бронеказематы в рабочем состоянии. 

5 августа был произведен воздушный взрыв. До него везде лежал снег, после он полностью растаял. За испытаниями мы наблюдали сквозь засвеченные пленки на безопасном расстоянии с корабля, кроме одного случая — когда взорвали «Царь-бомбу». Мы тогда были в 270 километрах от эпицентра, в Белушке (Белушья Губа — поселок, расположенный в юго-западной части острова Южного), где размещалось командование полигона. 

Владимир Васильевич УстиновФото: Марина Круглякова

По идее, все атомные взрывы похожи, поэтому опишу «Царь-бомбу». Мы приготовились, ждем. Вдруг в тишине — яркая вспышка, белая-белая, приблизительно как сварка, и очень короткая. Из-за горизонта начал подниматься огненный шар, как будто солнце всходило. Затем оторвался от земли, вытягивая за собой исполинский гриб. Как это завораживающе красиво! Смотришь, и еще хочется смотреть и смотреть. Как говорится, невозможно оторвать глаз. Потом услышали грохот. Прошла ударная волна, но никого не сбила, а как бы придавила, все присели. Звук начал отражаться от скал, и в итоге громыхало еще минут сорок.

Сразу после взрыва нас сажали на гатээски (ГАЗ-47, советский гусеничный транспортер-снегоболотоход) или на вертолет — и вперед, на БК. Самое приятное, это когда входишь туда и в полной темноте видишь зеленые огоньки. Значит, все приборы автоматики сработали и система отработала ядерный взрыв. Сначала извлекали фотопленку, ее тут же забирали и увозили. Помню, вертолет еще толком не приземлился, а оттуда уже нам кричат: «Быстрее!» Не успеешь отдать, он уже взлетает. А мы оставались, чтобы подготовить оборудование к очередному ядерному взрыву: снова зарядить фотоаппарат, настроить приборы, подсоединить к ним датчики и так далее. Нередко приходилось все это делать по три раза в неделю. С 18 по 25 декабря 1963 года было произведено шесть испытаний, которые мы обслуживали. На подготовку к каждому уходило не менее 15 часов. 

До работы нам выдавали индивидуальные дозиметры, после мы их сдавали (по их количеству судили, все ли на месте). У нас были костюмы химической защиты: от радиации они, конечно, не спасали, а вот от грязи помогали. В противогазах невозможно было работать, поэтому, чтобы не дышать радиоактивной пылью, мы надевали респираторы. Между собой мы договорились: когда приезжаем на БК, никаких измерений не производить, чтобы не расстраиваться. Кто-то все равно должен был выполнять эту работу. 

После демобилизации я уехал на юг, в Краснодарский край. Лето, тепло, красиво кругом, а я весь покрылся фурункулами размером чуть ли не с кулак. Потом появился шум в ушах, головокружения. Стоишь — и вдруг ни с того ни с сего все поплыло… Но я не мог врачам сказать, что это из-за радиации. Мы давали подписку на 25 лет, никто не знал, где я был, даже родители. Потом вроде все стабилизировалось.

Я с теплотой и благодарностью вспоминаю свою службу на Новой Земле. Меня окружали хорошие грамотные люди, которые многому меня научили. Трудность бытия настраивает человека совсем иначе, чем если бы он находился в цивилизованных условиях. Тут каждый виден в деле, и ты стараешься лучшим подражать. У меня часто возникает желание вновь побывать на Новой Земле. 

«Они, бедные, кричали день и ночь»

Валентин Леонидович Крючек

Участник ядерных испытаний на Новой Земле

В 1954 году я был призван на службу во флот. В один из июльских дней нас отправили в Молотовск (сейчас — Северодвинск), а оттуда — на Новую Землю, в Черную Губу. 

В Черной Губе были расставлены опытовые корабли, эсминцы, сторожевики, подводные лодки. Меня и еще нескольких матросов откомандировали работать на них. В машинном отделении, на капитанском мостике и других местах, где было положено находиться членам экипажа, мы расставляли манекены, одетые в новую военную форму. Размещали на судах овец, коз, свиней, собак, выполняли другую работу. Жили в палатках на берегу. 

Перед испытанием нас на плавбазе «Неман» вывезли в одну из бухт. Во время взрыва, сидя в трюме, я ощутил сильный толчок. Где-то через полчаса все выскочили на палубу. И как сейчас вижу: из-за сопок поднялся огромный, как настоящий, серый гриб высотой, наверное, километра два. Это было очень красиво! Гриб постоял, покачался; шляпку с ножкой стало размывать, и они превратились в несколько облаков. Сквозь них пролетели два самолета.

Валентин Леонидович КрючекФото: Марина Круглякова

На следующий день нас вернули в Черную Губу. Помню, вдоль берега шла широкая полоса выброшенных медуз, потом — водорослей, а за ними — мертвых крабов. Часть подопытных животных заживо сгорела. Тех, что выжили, обгоревших, в волдырях, поместили на огороженный, далеко вдавшийся в море песчаный мыс. Они, бедные, кричали день и ночь. Жутко было слышать блеяние овец, визг поросят, лай и вой собак, им было некуда деться: с одной стороны вода, с другой — колючая проволока…

О радиации мы знали, но не понимали ни как она воздействует на человека, ни как от нее защищаться, ни как это потом скажется на нас. Нам не говорили об этом. Мы давали присягу, а раз присягнул, должен выполнять то, что приказали. И мы выполняли, никто не отказывался. Мы были молодыми, и нам все было интересно. Насколько это было опасно, я понял, уже когда начал работать на заводе. Я стараюсь про ядерные испытания не вспоминать. Хочу все забыть. Это было очень страшно.

«Пойду домой умирать»

Василий Парфентьевич Кобелев

Участник испытаний ядерного оружия на Новой Земле

Я работал на Севмаше в Северодвинске. Осенью 1957 года нашу бригаду из десяти человек направили в командировку. Куда — никто не знал: ни мы, ни начальство. До отъезда мы готовили старые, прошедшие войну эсминцы «Грозный», «Гремячий» и «Разъяренный». Все они ржавые, нигде не закрывались ни иллюминаторы, ни крышки, ни двери. Меняли всё. В итоге корабли стали как новые. На них нас и отправили. Согласия не спрашивали. За сутки сказали, чтобы пришли с чемоданчиком. Предупредили: зимнюю одежду не брать, на месте выдадут. Я спросил: «Что делать будем?» Ответили: «Будете работать». А почему бы не поработать, поехали, так сказать, шутя. Информации о том, что едем на испытания ядерного оружия, не было. Рассказывать о поездке никому нельзя, с нас взяли подписку о неразглашении на 30 лет — сначала на заводе, потом и на Новой Земле. 

Пришли на Новую Землю, в Черную Губу. Она похожа на пятак размером пять-шесть километров. На сопке недалеко от берега виднелась вышка с усеченным конусом красного цвета — сказали, что это атомная бомба. В полутора километрах от нее, слева от выхода из бухты, на якоре стояла самоходная баржа, плавучая казарма (ПКЗ-100), где мы жили. На ней также находились столовая и каюты начальства.

Каждый день за нами приходил катер и отвозил на работу в зону «А» на корабли. Около месяца мы устанавливали на них контрольно-измерительную аппаратуру по схемам и чертежам, данным учеными. Приваривали обухи к подводным лодкам, обшивали свинцом, на эсминцах делали стойла для животных, ставили амортизацию на приборы и так далее. Нам не объясняли, для чего это все нужно, просто привозили на место и говорили: «Вот схема и материал, делайте». И так с утра до вечера, полный рабочий день с перерывом на обед.

На 7 сентября 1957 года был назначен наземный атомный взрыв — ФО-3 (физический опыт № 3). Перед этим нашу казарму утащили и поставили на якорь где-то за 20 километров, спрятав за сопку. Помню, сидим на палубе, ждем взрыва в 17:00. А его нет. Позднее выяснилось: перегорел предохранитель. Через несколько дней привезли запасной из Ленинграда, и взрыв состоялся. Очень вредная зараза! Радиации от него было очень много. Звука я не слышал, мы же за сопкой стояли. Смотрю, как будто начинается рассвет, становится все светлее и светлее, и вот уже совсем нестерпимо светло… Затем все погасло, и все разошлись по кубрикам. Нашу ПКЗ вернули на прежнее место, и на следующее утро часов в десять мы уже были на кораблях. Картина жуткая. Все суда черные, обгоревшие, покореженные, мачты погнуты, носы загнуты, металл оплавился. Страшно. Подъехали к «Гремящему». На нем заканчивали дезактивацию. Матросы в химкомплектах поливали корабль каким-то раствором из брандспойтов. Я слышал, как дозиметристы сказали, что все равно радиация высокая, работать нельзя. Но на их слова никто не отреагировал. Потом нам объяснили: начальники, капитаны первого ранга, написали бумагу, что снимают с себя ответственность за работу прикомандированных гражданских сотрудников в зоне «А». Тогда мы этого не ведали, но если бы и узнали, что толку? Кругом вода и сопки, транспорта нет, никуда не убежишь…

Восемь дней всю смену (а порой и дольше) мы снимали и укладывали в ящики аппаратуру. Без специальной защитной одежды — нам выдали только теплое солдатское обмундирование. Работы было много, но она несложная, если бы не эта гадость — радиация. Разговоров про нее не было, паники тоже. Первые два-три дня сковывал страх неизвестности. Знали, что это новое оружие, а чего от него ждать? Откроешь кубрик, а что там будет? Потом перестали бояться, хотя понимали, что облучаемся и тут работать нельзя, но о последствиях не имели никакого понятия. Дозиметристы нас не проверяли. Если штормило, то катер за нами не приходил: мы сидели в этой гадости, ждали, пока ветер не стихнет. 

На ПКЗ был душ с горячей водой. В него почти никто не ходил. Я говорил коллегам, чтобы шли мыться, они отказывались. Может, поэтому они уже все умерли, а я еще жив, что душ каждый день принимал…

Василий Порфентьевич КобелевФото: Марина Круглякова

Чувствовал я себя неважно — часто тошнило, как будто с похмелья, рвота, кружилась голова. Но я был молод, на здоровье никогда не жаловался и отнесся к этому безответственно. Даже в голову не пришло, что надо обратиться ко врачу, хотя не знаю, был ли он там. Из коллег на плохое самочувствие никто не жаловался. Может, скрывали, ведь и я о своем никому не говорил. Ребята из бригады немного выпивали — там был спирт. Мне предлагали, но я отказывался.

На 10 октября 1957 года в Черной Губе было намечено испытание торпеды Т-5 с ядерным зарядом. Перед ним мы снова устанавливали на корабли и подводные лодки регистрационную аппаратуру. Крепили ее на место снятой, но приборы были уже другие и не подходили по размерам. Мы измучились с ними: инструментов не было, при помощи электросварки кое-как закрепили. Затем на самолете нас доставили в Рогачево — это аэродром в горах, где вместо взлетной полосы настелены железные перфорированные, скрепленные между собой листы. Из Рогачева привезли в Белушью Губу. Поселили в гостиницу — обычный барак, где стояли железные койки без матрасов. На довольствие не поставили, а мы голодные. Стройбатовцы нас покормили, но больше сказали не приходить, посоветовали обратиться в штаб. Пошли. Стоит часовой, вскинул ружье, кричит: 

— Стой!

— Не стреляй! Мы свои. Вызови дежурного офицера. 

Тот вышел и, увидев нас, схватился за пистолет. 

— Не надо, мы не нападаем! — кричим офицеру. — Мы голодные, накормите нас.

В штабе начфин уперся, что, мол, не дам, ничего нет. Тогда начальник полигона говорит:

— Выдай им деньги, если что, я сам заплачу. 

На эти деньги мы в магазине купили сухой паек, кстати, потом эту сумму у нас вычли из зарплаты. Меня поразило: когда нужно было, чтобы мы выполняли работу, нам говорили, мол, ребята, делайте, отблагодарим вас, а как все выполнили, бросили нас голодных в этой Белушке. Никому ничего не надо, ни к кому не обратиться. 

После возвращения на завод с нас еще раз взяли подписку о неразглашении. А что мы могли разгласить? Мы же рабочие, никаких секретов не ведали, только то, что производились ядерные взрывы. Так об этом уже все знали. Через некоторое время подошел товарищ из первого отдела и спрашивает, мол, как мы смотрим на то, что они уничтожат все данные о командировке. Меня как ошпарило. «Зачем? Пусть будут!» — говорю. А ребята промолчали, все же тогда боялись. 

Я понимаю, атомная бомба нужна стране для обороны, но мы все делали голыми руками, и о нас никто не думал и потом не вспоминал. Сколько погибло ради того, чтобы у Советского Союза появилось ядерное оружие… Все из моей бригады в скором времени умерли, и эровцы (сотрудники северодвинского предприятия «Эра», которые с нами были на испытании) тоже. И там не только мы были, но и срочники. Все писали расписки, затем молчали и почти все поумирали. С погонами и без. Один из нашей бригады умер через год, другой — спустя три года, так постепенно все и ушли. 

Я после возвращения начал болеть. У меня было прекрасное зрение, после командировки оно стало падать, через два года я уже без очков не видел. Вскоре капитально заболел, положили в больницу. Документов, что я находился под воздействием радиации, не было, прошел два курса лечения, лучше не стало. Таблетки пил пригоршнями, а не поправлялся. Заплакал тогда, говорю: «Все, выписывайте, пойду домой умирать». Хорошо, жена меня не бросила, выходила. Брала в деревне молоко и отпаивала, словно маленького ребенка. Немного оклемался. Дали третью группу инвалидности. Вышел на завод: у меня двое детей, а работать не могу, пот течет, голова кружится. Там подводные лодки, надо спускаться и подниматься по вертикальным трапам, руки и ноги не гнутся, все суставы болят. Старший мастер говорит: «Нам таких не надо». Уволили. Сейчас у меня онкологическое заболевание, перенес операцию, два инфаркта…

Уже более 20 лет я не могу получить статус участника ядерных испытаний и положенные льготы. Если бы все вернуть, с учетом того, как ко мне отнеслись, ни я, ни один здравомыслящий человек, зная это, не поехал бы. Потому что жизнь — это жизнь. Она одна. А мы тогда были молодые, комсомольцы, нас воспитывали так: отдадим жизнь и здоровье, лишь бы Америку догнать. А я думаю, что атомной войны не миновать: раз оружие сделано, оно будет применено. Если бы я был Богом, я бы вообще запретил стрелять — из ружей, автоматов, из чего угодно. Смерть, убийство людей — грешное дело. Ведь если атомную бомбу на город бросить, например на Северодвинск, это же всё. Строили, строили — и ни людей, ни заводов, ничего… Я был на месте взрыва и знаю, что это такое.

«Вся верхняя часть горы скатилась»

Георгий Петрович Кононов

Участник ядерных испытаний на Новой Земле

В ноябре 1969 года меня забрали в армию, и в начале декабря я уже был на Новой Земле. В течение месяца проходил в учебной роте курс молодого бойца. Строевая подготовка, изучение устава, стрельба и, что забавно, ни слова про полигон или атомное оружие. Затем меня направили в научно-испытательную часть 77510, которая занималась подготовкой и проведением ядерных взрывов. Нас называли «детьми подземелья». В 1963 году был принят мораторий на все виды испытаний, кроме подземных. В них мы и участвовали: самих взрывов не видели, только последствия, хотя нештатные ситуации тоже происходили. 

Пока находились в Белушке (Белушья Губа — поселок на острове Южном архипелага Новая Земля), каждый день ходили на службу, словно на работу. Вся зима уходила на то, чтобы подготовить к испытаниям два-три комплекта аппаратуры. Бытовые условия нормальные: душ, тепло. Как в пионерском лагере. В казарме стоял бильярд, теннисный стол, можно было хоть каждый день смотреть кино. А вот когда попадали на полигон, там уже крутились. Пока шли организационные работы, еще было свободное время, но чем ближе к взрыву, тем жестче становился рабочий ритм. Напряжение нарастало, тут уже приходилось сутками не спать — по очереди следили за микроклиматом в сооружении, так как приборы функционировали при определенных влажности и температуре.

Перед взрывом проводились генеральные репетиции. Несколько раз проверяли прохождение всех сигналов от командного пункта. До самого «изделия», то есть бомбы, они не доходили, блокировались. Все дублировалось не один раз. Потом всех, кроме нас, восьми человек, отправили на базу. Мы в ожидании погоды (направления ветра в сторону от континента) следили за тем, чтобы аппаратура работала в требуемом режиме. Когда синоптики дали добро, назначили время «Ч». Последний раз провели полную проверку, и нас увезли на безопасное расстояние.

Георгий Петрович КононовФото: Марина Круглякова

Подземные взрывы происходили в штольне, все выходы и проходы заливались бетоном, это надежно защищало, но иногда не выдерживала сама гора. Так случилось и у нас. После взрыва произошел выход на поверхность радиоактивных газов. Когда прилетели на демонтаж, я ахнул. Еще та картина! Вся верхняя часть горы скатилась. Казалось, что сопка подпрыгнула и села на место. У ее подножия раскололась и разошлась земная кора, образовав две гигантские траншеи — одну чуть поодаль от другой. Обвалом засыпало шахтерский городок и домики роты охраны. Мегаогромный валун, катясь, снес все на своем пути, и крыша одного из домов оказалась «надетой» на него. Еще бы метров пятьдесят правее, и нам бы не пришлось ничего демонтировать. 

О радиации молчали. Знаю, что сразу после взрыва около сооружений было 250 рентген/час (безопасным считается уровень до 50 микрорентген/час), к моменту нашего приезда стало чуть меньше, но насколько — нам никто не говорил. Дозиметристы замеряли, но их спрашивать бесполезно, у них всегда рот на замке. Никакой дезактивации не было. Мы там две недели жили в палатках без мытья и бани. Под дождем выскочишь, постоишь — и обратно к печке. Но, видимо, нахватали, если почти все, с кем я служил, уже поумирали, многие не дожив и до 50 лет.

Службу на Новой Земле я вспоминаю с удовольствием. Мы участвовали в создании ядерного щита России. Мне улыбнулась удача, я попал не в строевую, а в научно-испытательную часть. Коллектив был замечательный, отношения нормальные. Никакой дедовщины. Все было просто: надо идти — значит надо. Шли и делали. И на испытаниях я был не в таких экстремальных ситуациях, как старшие товарищи во время воздушных взрывов. У нас было всего понемножку. Не мы, так были бы другие. Кто-то должен был это делать. Повезло, что время выбрало нас. Мы отслужили фактически как в раю и участвовали в том, о чем большая часть человечества не знает. И толика моего участия в ядерном щите тоже есть. Была и до сих пор есть гордость, что именно там, именно так — и за то, что сделали. Мы прикоснулись к великому.

«Верти дырку, у тебя высшая награда Родины будет»

Константин Александрович Сесь

Участник ядерных испытаний на Новой Земле

В 1955 году меня призвали в армию, и я попал в Кронштадт, где окончил курсы специалистов паросиловых установок. После сдачи экзаменов нас направили в Молотовск (сейчас — Северодвинск) в 241-ю бригаду опытовых кораблей, или «бердяшкину бригаду», так ее называли по имени командира — капитана первого ранга Бердяшкина. В ее состав входили подводные лодки и корабли, в основном уже неходовые, воевавшие по ленд-лизу. Мы должны были ввести их в строй, в том числе устанавливали и противоатомную защиту — мы, конечно, знали про Хиросиму и Нагасаки и понимали, почему это необходимо. Но мы думали, что ставим ее для будущих поколений. И не подозревали, что готовимся к испытаниям ядерного оружия. 

В увольнение никого не отпускали, говорили, что якобы в городе какая-то эпидемия. 

В 1957 году в день Военно-морского флота вся наша армада снялась с якорей, и шуранули мы в Черную Губу, на Новую Землю. Дату и время выхода держали в строжайшей тайне, но все равно почти весь Молотовск вышел нас проводить. Шли мы двое суток. Караван состоял из 30 кораблей, среди которых был и мой «Разъяренный». 

В Черной Губе на берегу уже стояла 15-метровая вышка, на ней находилось похожее на бочку «изделие» — так тогда называли бомбу. В бухте по кругу на разном расстоянии от нее пришвартовали корабли и подводные лодки. Ученые хотели знать, как на них будет воздействовать ядерный взрыв. Наш «Разъяренный» разместили в 800 метрах от «бочки». Установили на него различные приборы, принесли на борт козочек, собачек, крыс, мышей, цветы. Развесили какую-то цветную материю. 

Весь личный состав с кораблей и лодок разместили за скалами в палаточном городке примерно в 25 километрах от берега. Нашу первую шлюпку, то есть меня с шестью матросами, командир отправил в распоряжение ученых. Мы были здоровыми парнями, на всех соревнованиях всегда брали первые места, каждое утро бегали по пять километров, гири тягали, штангу поднимали, по канату лазили, на шлюпке своими веслами перелопатили всю воду в Белом море. Меня назначили старшим, так как на корабле я был командиром трюмной группы. Поселили нас в двух финских домиках, расположенных примерно в 400–500 метрах от бомбы, но напрямую к ней было не пройти — нас разделяла ледяная пропасть.

Каждую неделю сухогруз привозил на Новую Землю продукты. Все первосортное. Склад был ими забит. Чего там только не было: окорока, масло сливочное, сгущенное молоко, болгарские голубцы с рисом и мясом, омули в банках и другие консервы, продукты, названия которых мы даже и не слышали. На сухогрузе был магазин, где мы закупали водку. Пили только после работы, может быть, благодаря ей я и жив до сих пор. 

В 150 метрах от уреза воды находился бункер — огромное помещение под землей, стены которого были увешаны направленными на залив фото- и видеокамерами, осциллографами с самописцами, различными датчиками и другими приборами, фиксирующими параметры атомного взрыва. Все это оборудование устанавливали мы, конечно, под руководством «науки», как на Новой Земле называли ученых. 

Перед взрывом, когда весь личный состав, запустив на кораблях установки и оставив их работать в автоматическом режиме, ушел, аппаратура в бункере была уже включена, мы заперли и опломбировали вход. Закрыли его свинцовым листом, затем деревянными брусьями 200 на 200 миллиметров, снова свинцом и еще раз брусьями и железом. Все это заложили 500 мешками щебня. Повесили на входные двери замок и ушли, доложив на командный пункт, что в «доме охотника» (так называли бункер) все готово. Теперь в зоне «А» не осталось ни одного человека.

Константин Александрович СесьФото: Марина Круглякова

Нас отвезли в палаточный городок, где мы, надев противогазы, легли за скалой ногами к взрыву в ожидании времени «Ч» — 17:00. Оно прошло, потом еще 15 минут, 20, 45… Все тихо. Нас посадили в вертолет — и к бункеру. Мы сразу же начали это дело все вскрывать…. В общем, в итоге выяснилось, что перегорел предохранитель. Прошла неделя. Опять все заделали, снова легли, и в этот раз ухнуло. Блеснуло сильно. Потом здорово жахнуло. Но я не удивился: во время войны, как по 90 самолетов нас бомбили, так оно погромче и пострашнее было, особенно когда бомбы падали вокруг нас. Вырос гриб — как в кино показывают, так оно и было. Минут пятнадцать — двадцать разрастался, поднялся высоко над сопками. Красиво. Потом потемнело, и мы разошлись спать.

Рано утром нашу команду на вертолете доставили в зону. На месте, где стояла вышка, зияла огромная яма. Мы долго искали бункер, взрывом насыпало много земли, наконец нашли. Начали разбирать мешки со щебнем, брусья, листовой свинец… Начальство требовало все складывать аккуратно, чтобы использовать это хозяйство в следующий раз. Мешки весом по 50 килограммов каждый, быстро не перекидаешь. Как только открыли, они [ученые] тут же кто с вертолета, кто с буксира бегом в бункер, заскочили, схватили каждый свой прибор и скорее обратно. И все они, понимаешь, были в таких интересных просвинцованных костюмах… Нам тоже дали комплект химзащиты — резиновые комбинезоны. А ты попробуй в них поработать и покидать мешки… В общем, сняли мы их и надели свои робы. Потели мы тогда страшно, у меня через неделю от пота и соли лопался на спине воротник, благо новой одежды там хватало. На дезактивации вымоешься, а тебе говорят: «Светишься, иди еще под душ». И так раз десять. Да и что давала эта дезактивация? После мытья в той же атмосфере ходишь дальше. Нас успокаивали, мол, что вы волнуетесь, какая радиация, не переживайте. Мы и не переживали, шутили. Дозиметрист восклицал: «Ой, накопили!» А я: «Так куда ее девать? Может, кому сдачи дать?»

После первого [взрыва] мы еще месяц готовили ко второму, подводному взрыву бункер и [потом] разбирали его. Когда закончились испытания, личный состав поздравлял контр-адмирал Луцкий, он тогда был начальником полигона. Около палаток соорудили трибуну, с которой он объявил всем благодарность с занесением в личное дело и добавил, что троих, в том числе и меня (мне это передали, я в это время собирал инструменты), представили к государственной награде. Наш командир это подтвердил: «Константин, верти дырку, у тебя высшая награда Родины будет». 

В октябре мы вернулись в Молотовск (его к тому времени переименовали в Северодвинск). Многих демобилизовали, а нас, старшин, оставили. Еще на Новой Земле у меня по всему телу, сил нет как, пошла крапивница. Как я потом узнал, похожее было у тех, кто тушил пожар в Чернобыле. Меня отправили в госпиталь в Ленинград, там был врач, который принимал тех, кто облучился во время аварий на подлодках. Выписал какую-то микстуру. Наш командир посоветовал, чтобы я лучше питался. Я так и делал, и вроде все прошло, но один сын у меня родился с ограниченными возможностями. А моих ребят, с которыми я работал около «бочки», уже давно никого нет в живых.

Конечно, начальство понимало, что происходит. Мы три месяца жили и работали на том месте, где взорвалась бомба, где все берега были оплавлены и каждый сантиметр пропитан этой атомной заразой. Рядом с нашими домиками и столовой стояли баннеры, где было написано, что в зоне «А» ни в коем случае нельзя курить, пить и принимать пищу. А в столовой все ели, помню, там две женщины работали. Мы знали, что есть радиация, но не боялись ее, не понимали, что это такое, и не осознавали, каковы будут последствия. И отказаться мы не могли — не то время было. 

Сколько за годы войны мы натерпелись: голод, бомбежки, оккупация… Мне всегда хотелось, чтобы наша страна была крепче всех, лучше вооружена, чтобы враг не застал нас врасплох, как в сорок первом. Поэтому у меня, несмотря ни на что, воспоминания о Новой Земле хорошие. Я доволен, что помог ученым обуздать силу атомной энергии и что моя Родина стала сильнее и умнее, хотя мы и были расходным материалом. Но кто-то должен командовать, а кто-то выполнять. А награду я так и не получил. 

Фонтан воды до неба

Николай Игнатович Парамонов

Участник испытаний ядерного оружия на Новой Земле

Меня призвали в армию в 1955 году и направили в минно-торпедную школу в Северодвинске (тогда — Молотовск). Перед выпуском дали заполнить анкету, собирали данные вплоть до седьмого колена. Зачем — не сказали. Случайно услышал, как командир взвода, подписав ее, сказал: «Парамонова жалко». Я тогда подумал, что что-то тут не так. После учебы всех отправили на Север на корабли, а нас, десять человек, оставили в Северодвинске. Я попал на знаменитый гвардейский эскадренный миноносец «Гремящий». Нам ничего не говорили, хотя ходили слухи, что бригаду специально сформировали для атомных испытаний. Но деваться было некуда — это же срочная служба.

В 1957 году в день открытия Всемирного фестиваля молодежи и студентов нас потащили на буксире на Новую Землю. «Гремящий» к этому моменту полностью отремонтировали, перекрасили и нашпиговали множеством приборов и датчиков. 

В ночь с 31 июля на 1 августа нас затащили в Черную Губу. Стояли белые ночи, было тепло, но на сопках лежал снег. Там растений почти нет, скалы, щебенка и кое-где травка зеленеет, но красиво. Вода чистейшая, много медуз, плавали тюлени. Экипажи с кораблей сняли и поселили в палаточном городке.

Мы таскали ящики и прочее, в общем, работы хватало.

О взрыве нас предупредили. День был пасмурный, солнца не было видно. А тут словно что-то взошло ярче него. Такая ослепительная вспышка, что и не описать. И тишина. Начали потихоньку вставать. Вдруг накатил резкий звук, как будто лопнула тонкая, крепкая струна, и так со стоном дал по ушам и мозгам, что мы с перепугу попадали. Но больше ничего не произошло, и все разошлись по палаткам. Радиации в лагере не было, все унесло в сторону далеко от нас. 

После взрыва ребятам надо было снимать регистрирующую аппаратуру, и меня в противогазе, в прорезиненном комбинезоне и резиновых сапогах отправили на «Гремящий» — замерять уровень радиации. Корабль был весь черный, обгоревший, мачта погнута, но заражен не очень сильно, кроме одного места.

Николай Игнатович ПарамоновФото: Марина Круглякова

Второй взрыв был подводным. День был солнечный, но уже клонился к вечеру. Мы сидели по палаткам. Я случайно вышел, глянул в сторону залива, а там фонтан воды и водяной пыли поднялся в небо, наверное, на километр. Очень красиво! Потом только и слышал от матросов со всех сторон: «Наш корабль затонул, и наш…» «Гремящий» тоже пошел на дно. 

Мы вернулись в Северодвинск на другом судне. Нас поселили в бараке. Приехал командир отделения — надо было списывать дозиметр и прочее имущество, что привезли с собой. На всем было полно «грязи». Конечно, я ее тоже нахватал. Радиация — не знаешь ведь, где она витает, ее не слышно, и запаха нет. Дозиметр был, но он определяет, какая доза идет в минуту или секунду, а сколько ты «наловил», измеряется другими приборами — их у нас не было. Я понимал, что это вредно, а что сделаешь? Отказаться мы не могли, мы же давали присягу.

Проблемы со здоровьем у меня начались сразу после демобилизации. Лейтенант не зря говорил, что «Парамонова жалко». Сейчас спрашивают, горжусь ли я тем, что участвовал в испытаниях ядерного оружия. А какая может быть гордость, когда тебя сунули, как кролика, под атомный взрыв?

«Никогда не видел, как собаки плачут»

Сергей Герасимович Минушкин

Участник испытаний ядерного оружия на Новой Земле

Осенью 1955 года меня призвали на флот. Я служил трюмным машинистом на трофейной немецкой подводной лодке С-84, входящей в состав 241-й бригады опытовых кораблей.

В один из теплых, солнечных дней конца июля 1957 года мы пришли в Черную Губу. На сопке метрах в ста от берега стояла металлическая вышка с красным устройством наверху — это и была атомная бомба. По обе стороны на разном удалении от нее были расставлены танки, самолеты, пушки и другая боевая техника. 

Мы поставили наши корабли в акватории губы на определенных расстояниях от бомбы по схеме, данной учеными. Наша лодка стояла ближе всего к ней, прямо напротив, в 500–600 метрах, на двух мертвых якорях (бетонных чушках, брошенных одна с носа, другая с кормы). Жили мы в палаточном городке в 20–25 километрах, за сопкой, на другой стороне губы. 

Каждый день нас возили на корабли для подготовки их к взрыву. На своей С-84 мы устанавливали различные приборы, датчики, настраивали и проверяли их работу. Перед испытанием привезли подопытных собак. Трех овчарок спустили в центральный отсек, трех привязали на верхней палубе. 

Наконец, озвучили время «Ч». Нас выгнали из палаток, приказали лечь на землю, лицом вниз, головой в сторону «изделия», и укрыться накидками из пластикатора. Нам ничего не говорили ни о радиации, ни о последствиях воздействия ее на человека, ни о том, как защищаться от нее. Не выдали даже индивидуальных дозиметров… Пять, четыре, три, два, один, ноль. Я приподнял накидку и посмотрел в сторону взрыва. Вспышки не видел, наверное, потому что мы были за сопкой. По небу пошли багровые лучи, расходящиеся по радиусам. Все затряслось, загудело, загрохотало. Земля дрожала. Высоко в небо поднялся шар, как облако. Начал расплываться, разрастаться во все стороны и вдруг пошел на нас. Раздалась команда: «Приготовиться!» Но его ветром развернуло и понесло в океан. Отбой тревоги: «Разойдись!» Потом выяснилось, что облако совсем немного не дошло до нас, задев озеро рядом с городком, из которого мы брали воду. 

На следующее утро нас посадили на машины и повезли к эпицентру взрыва. На берегу мы пересели на катера и пошли каждый к своему кораблю. То, что увидели, было страшно. Сопку, на которой стояла вышка с «изделием», снесло. Вместо нее зияла огромная яма. Один из танков откинуло взрывом, превратив в бесформенный оплавленный кусок металла. С другого сорвало башню и куда-то унесло… Нашу С-84 взрывной волной сорвало с мертвого якоря, несколько раз кинуло и развернуло. Снесло листы легкого корпуса. Ограждение боевой рубки, к которому были привязаны собаки, будто срезало газорезкой. 

Меня назначили старшим группы. Сначала нам приказали снять с лодки подопытных собак. Открыли люк. Матросы говорят: «Ты главный, вот и лезь сам за ними». Собаки визжат, забились в угол, трясутся. Я их боюсь, а они меня. Начал уговаривать, сказал, что пришел их спасать, подманил, погладил, они окружили меня. Я до этого никогда не видел, как собаки плачут. До сих пор они стоят у меня перед глазами. Хочу забыть, а не могу. Жуткая картина, трудно представить, что они пережили. Овчарок увезли на катере, а мы остались на лодке. Время там как-то иначе текло, мы непрерывно работали, но почти ничего не сделали, только наладили освещение.

Сергей Герасимович МинушкинФото: Марина Круглякова

Катер за нами пришел через пять часов, если не позже. Огородили нас в углу концами (так называют веревку или трос на флоте) и отвезли на корабль дезактивации, где стали отмывать разными жидкостями. Моют и моют, подносят «клюшку» — прибор, измеряющий радиацию, а он все зашкаливает и зашкаливает. Плюнули, повезли на берег. Там капитан и два солдата. Тоже с приборами. 

— Капитан, умираем — есть хотим, — говорю ему.

— А я вас не пущу, — отвечает, глядя на «клюшку».

А нас же не только мыли, но и полностью сменили нам одежду и обувь.

— Тогда утопи нас! — кричу ему.

— Эх, ребята, жалко мне вас, что же с вами делают, вам же нельзя туда больше, — говорит капитан, пропуская нас. — Вы не понимаете, что потом с вами будет. 

Отправили нас на грузовике к следующем посту, там тоже мыли часа два или три. Наконец отвезли в палаточный городок, где уже нас встретило начальство. Обед был шикарный. Вообще, кормили на убой. Помню шведскую свинину в красных банках: откроешь, а оттуда такой аромат! Какие борщи коки нам заворачивали! Мы были молодые и здоровые. Аппетит хороший. Ели, что и сколько хотели. Продуктов было завались. Мясо, свежие овощи, фруктов было меньше, в основном урюк, чернослив, изюм.

Все последующие дни мы жили обычной военной жизнью. Вставали в семь утра. Зарядка. В восемь — завтрак, потом ехали на лодку снимать датчики и приборы. Пытались восстановить и запустить механизмы — их все сорвало с фундаментов взрывной волной. Возвращались в лагерь, ели, выпивали по 250 граммов спирта (и ни в одном глазу) и шли смотреть кино. На следующее утро снова на лодку. И так день за днем. Без выходных. Нас каждый раз мыли, меняли одежду, приборы все равно зашкаливали, но мы уже к этому привыкли. Дозиметристы всегда вставали так, чтобы нам не было видно показаний приборов. Потом один из офицеров предупредил: «Будьте осторожны, есть районы, где можно находиться не больше 15–20 минут. Вы знаете, в какой зоне будете работать?» Ничего мы не знали! Мы были неопытными и неграмотными, всё смеялись и шутили. А у радиации ведь нет ни вкуса, ни запаха, ее не видно. Слова военного насторожили, и мы уже старались сделать всё побыстрее и просили ребят на катере, чтобы не тянули, сразу приезжали за нами. Вплавь же не доберешься, до берега идти больше часа. 

Позднее мы начали готовить нашу С-84 ко второму взрыву — испытанию торпеды с атомным зарядом, после которого она, как и все опытовые корабли, утонула.

Демобилизовался я в 1959 году. В 1964-м или 1965-м стал плохо себя чувствовать. Болела голова, сильно похудел, пропал аппетит. Однажды иду на работу, подхожу к перекрестку, и вдруг мне в голову что-то: бух! И я ничего не вижу. Перед глазами «крутятся шарики». Стою. Сколько это длилось, десять секунд или десять минут, не знаю. Потом вроде начало проясняться. Какая-то женщина спрашивает: 

— Молодой человек, вам плохо? Может, помочь вам дорогу перейти?

— Нет, ну что вы, — отвечаю, мне как-то стыдно стало, я же молодой. 

Пошел в поликлинику, рассказал, что произошло со мной. Они принесли стакан и заставили в него дышать. 

— Я перед работой никогда не пью, — говорю им. 

Одна из врачей только приехала из Москвы с курсов повышения квалификации, где они как раз изучали атомные болезни. Она тут же вызвала скорую, и меня отвезли в больницу. Когда выписался, отправили на комиссию, где сказали: «На заводе вам работать нельзя, мы вам дадим вторую группу инвалидности». А у меня как раз дочь родилась. Я взмолился: «Что-то сделайте, чтобы я без работы не остался». Уговорил. Но болячки продолжали валиться одна за другой. Врачи не говорили, что у меня лучевая болезнь. Ото всех это тогда скрывали. Из медицинских книжек листы с диагнозами «лучевая болезнь» исчезали. 

Я трудился на Севмаше, участвовал в строительстве многих подводных лодок. В 1975 году должен был сдавать свою работу одному из военпредов. Им оказался старый знакомый по испытаниям на Новой Земле. 

— Ты еще живой? И еще работаешь? — поразился он. — Мы же вас всех давно похоронили. Приеду, мужикам расскажу, они не поверят!

Вот так я узнал, что все ребята, с кем я был на Новой Земле, уже умерли. А я вот дожил до восьмидесяти с лишним лет. Может, спирт и хорошая кормежка помогли. Кто знает? Но я ни о чем не жалею, у меня нет обид и жалоб, я никого ни в чем не виню. Я выполнял свой воинский долг. Мы крепили ядерный щит нашей Родины, испытывали атомное оружие, чтобы знать его силу, а без участия людей это сделать невозможно. Но мощность этой бомбы — это что-то страшное. 

«Последствия ужасны»

Владимир Петрович Гребнев

Участник ядерных испытаний на Новой Земле

Мы тогда ничего не знали и не понимали, чем это может кончиться для нас. У меня была операция, связанная с радиоактивностью. Понятно, что ядерное оружие создается для защиты, но применять его никогда нельзя. Последствия ужасны.

Владимир Петрович ГребневФото: Марина Круглякова

«На поле лежали обгоревшие трупы птиц»

Вера Григорьевна Кузьмина

Подполковник медицинской службы в отставке, участница военных учений с применением ядерного оружия на Тоцком полигоне

В 1954 году мы с мужем работали в военном госпитале. Часть, в которую он входил, дислоцировалась в Бресте. В один из июньских дней нас подняли по тревоге, посадили в теплушки, повезли. Куда и зачем, не сказали, но ходили слухи, что едем на испытания нового оружия. Солдатам сообщили, что они отправляются на учения. Правдой оказалось и то и другое. Высадили нас в Оренбурге и на машине доставили на Тоцкий полигон примерно в 250 километров от города. Полевой госпиталь развернули прямо в чистом поле, в большой палатке. Днем жара 40 градусов, а как солнце зайдет, хоть шубу надевай. Недалеко от нас был густой красивый лес. В 30 километрах находилась деревня, но нам запрещалось туда ходить. 

Три месяца все готовились к учениям. Солдаты рыли окопы и блиндажи. Началась эпидемия дизентерии, причем болели в тяжелой форме, но врачам велели никому об этом не говорить. 

Учения начались теплым солнечным утром 14 сентября. Небо было ясным. Перед взрывом мы спустились в блиндаж на расстоянии пяти километров от эпицентра. Его стены и дверь были защищены свинцом. Нам выдали резиновые передники, перчатки и противогазы. 

Бомба взорвалась в 350 метрах от земли. Когда я была на фронте, под Сталинградом, появились «Катюши», помню, что шум от них был страшный. А тут — один хлопок. Блиндаж качнуло, как будто на качелях. Думаю: надо посмотреть. Я любопытная была. Выскочила. Темно, словно уже полночь. Стянула противогаз — в нем и так плохо видно, а нам еще велели затемнить стекла. Смотрю на небо. Говорили, что будет облако от взрыва. Ничего не увидела. Начал накрапывать дождь, такими крупными, тяжелыми каплями. А я, когда открывала свинцовую дверь, зацепилась и потеряла часы. Они по тем временам были большой редкостью. Мне кричат: «Иди обратно!» А я шарю по земле: «Никуда не пойду, пока не отыщу». Меня насильно затащили в блиндаж, а часы я так и не нашла.

Вера Григорьевна КузьминаФото: Марина Круглякова

В ходе учений репетировали военные действия. Войска разделили на две армии: красные и синие. Красные — наши, синие — враги. Самолет сбросил атомную бомбу. Сопровождавшие его истребители должны были пролететь через образовавшееся облако. Солдаты в окопах, укрывшись плащ-палатками, ждали взрыва. Через некоторое время после него пошли друг на друга в атаку с криками «Ура!».

Главный врач и еще несколько медиков не стали спускаться в блиндаж, боялись, что завалит, и пережидали взрыв, лежа на земле. В результате их спины и затылки обожгло световым излучением. Волдырей не было, но краснота приличная. Все они умерли в течение последующих нескольких лет. 

Почти сразу после взрыва мы начали собирать и упаковывать инструменты. Ничего не мыли, никакой дезактивации не проводили — тогда о радиации особо не задумывались. На третий день перед отъездом мы захотели увидеть воронку и поехали на санитарном автомобиле в эпицентр взрыва. Машина была открытая, мы во все глаза смотрели по сторонам. Вместо густого леса чернела обугленная земля, из которой торчали одни палки. На поле лежали обгоревшие трупы птиц и подопытных животных. Вся боевая техника была искорежена, разрушена, оплавлена и раскидана взрывной волной. Доехали до воронки. Я спустилась в нее. Песок серый, словно поджаренный на свечке, хрустел под ногами, как лед. Я набрала мешочек оплавленной земли. Говорили, что после ядерного взрыва на ней ничего никогда не будет расти, я хотела это проверить, но из-за частых переездов мешочек где-то затерялся.

Я не знала последствий, поэтому не боялась, верила, что ничего плохого не случится. Мы не могли отказаться от участия в испытаниях, потому что были военными и это было нужно для страны. Мы же будем впереди планеты всей! Военный человек все время ждет приказа свыше и, когда он дается, выполняет его. Куда Родина посылала, говорили: «Есть!» — и ехали, выполняли поставленную задачу. Тот, кто пошел в армию, уже сознательно выбрал такую судьбу. Приказы не обсуждаются. Надо — значит надо — такова была наша служба и жизнь. 

После возвращения нашу часть, чтобы не было лишних разговоров, расформировали. Офицерам в качестве поощрения дали назначения в хорошие места службы. Нас с мужем направили в Румынию, это тогда считалось престижным. 

У меня такой характер, что я не обращала внимания на свое самочувствие. Если становилось не по себе, пила таблетки. Мне все было интересно, я работала с разными врачами, ассистировала на многих операциях, знала все болезни. Всегда была шустрая, никто не догадывался о моем возрасте. На пенсию ушла в 91 год. Мне предлагали остаться, но я сказала, что уже стыдно. Пусть молодые работают.

Пехота уходит в рай

Ирек Садыкович Ахметов

Участник военных учений с применением ядерного оружия на Тоцком полигоне

Когда я учился на выпускном курсе военного зенитно-артиллерийского училища в Чкаловске (сейчас — Оренбург), нас подняли по тревоге, сказав, что едем выполнять партийно-правительственное задание. Позднее узнали, что Жуков перед началом Тоцких учений, осмотрев подготовленные позиции, заметил, что воздушная оборона слабовата. Укрепить ее решили курсантами нашего училища, благо оно находилось всего в 200 километрах. Так за неделю до атомных испытаний мы оказались на Тоцком полигоне. 

В день проведения ядерного взрыва нас привезли к заранее вырытым траншеям глубиной 1,5–1,8 метра. По сигналу «Уран» мы должны были присесть и закрыть руками глаза. Сначала полыхнула вспышка, озарив все ослепительно ярким светом. Даже с закрытыми глазами казалось, что смотришь на электросварку. Затем пришла ударная волна. Она пробила мне барабанную перепонку на правом ухе, с тех пор я им практически не слышу. Траншею раза три мотнуло, но страшно не было, как будто на качелях покачались. Когда встали, увидели атомный гриб. Черное, серое, все это месиво бурлило и быстро поднималось вверх. Нас на машинах повезли на позиции. Они располагались около лощины, где и находился эпицентр взрыва. Местность было не узнать, вместо леса и зелени — обугленная земля. Ужас! Прибыв на место, начали стрелять по [«вражеским»] самолетам. Мы, конечно, их не сбили, так как палили холостыми. После взрыва началось наступление. Мимо нас проехали танки. Туда, где все было черное, сожженное, пошла пехота. Они прошли через эпицентр, а потом потихоньку уходили в рай… Радиацию же не почувствуешь.

Ирек Садыкович АхметовФото: Марина Круглякова

Учения длились до 16 часов. В тот же день мы собрали пушки и отправились в Оренбург. Ехали в открытых машинах. Когда проезжали Сорочинск — крупный районный центр в 40 километрах от эпицентра взрыва, местные жители — и взрослые, и дети — показывали нам кулаки, кидали в нашу сторону камни. Мы не понимали почему. Потом узнали. Утром, во время учений, шли занятия в местной школе. Когда сверкнула яркая вспышка, дети кинулись к окнам посмотреть. Ударная волна выбила стекла и осколками поранила их. 

После учений пушки и радиолокационные станции, которые выставляли в качестве опытной боевой техники во время ядерного взрыва, привезли в училище. Стволы пушек были согнуты в бараний рог, у радиолокационных станций стенки сплющены…

Проблемы со здоровьем я стал замечать где-то через два-три года. Появились головные боли, ухудшился слух — из-за этого я не смог поступить в академию. Сейчас плохо вижу, перенес несколько операций на глазах. Многие после учений болели, не могли иметь детей. И ужас был в том, что нельзя было сказать врачу, что облучились, и медики не могли правильно поставить диагноз и назначить лечение. С нас взяли подписку: 25 лет мы не могли никому рассказывать о Тоцких учениях. Вот все и молчали. Стали говорить об этом, только когда Чернобыль случился. Мы с Владимиром Яковлевичем Бенциановым, тоже участником Тоцких учений, стали создавать Комитет ветеранов подразделений особого риска. Он был его первым председателем. 

«Укатить и закопать!»

Сивирьян Александрович Румянцев

Участник испытаний ядерного оружия на Семипалатинском полигоне

Осенью 1961 года меня забрали в армию. А в середине апреля 1962-го нас погрузили в поезд и повезли, не сказав куда. Пассажирские вагоны чередовались с техникой, закрепленной на платформах. Позднее узнал, что в 1962 году на базе воинской части 41713 было сформировано ракетное подразделение и отправлено на Семипалатинский полигон. Шестьдесят человек, больше половины — офицерский состав, остальные в основном водители, в их числе был и я. 

На полигон приехали ночью. Нас поселили в казармы — срубленные крепкие дома, наполовину вкопанные в склон сопок — для защиты от ударной волны. 

Испытания начались в начале мая. Их проводили по очереди: авиация, ракетное подразделение и сухопутные войска. Мы привозили ракеты и боеголовки на площадку, где их автокраном устанавливали на козлы и стыковали. Все обычно шло как по маслу, кроме двух случаев. Обычно авиация доставляла по пять носителей и боеголовок. Один экземпляр был пробный, с тротиловым зарядом. Сначала запускали его; если все проходило нормально, переходили к ядерному. И вот, когда пришла очередная партия, произошло возгорание на козлах. Ракета задергалась, задымилась и уткнулась носом в землю. Весь личный состав, как зайцы, убежал за сопку. Хотя машина стояла рядом, но от страха про нее забыли. Всю партию отправили обратно. В другой раз пробная ракета взлетела и взорвалась не в 300 метрах от поверхности, а на земле. Значит, не сработал какой-то датчик. Всю партию тоже завернули. 

Первое время шли в основном воздушные испытания, то есть взрыв происходил в 300 метрах над землей. Обычно взрывали в 40 километрах от расположения частей над одним и тем же местом, которое называли эпицентром. Если ветер дул в нашу сторону, испытания не проводились.

О взрыве нас предупреждали. Мы уходили за склон сопки, противоположный тому, откуда должна была идти взрывная волна. В заданное время показывались два самолета, один нес «изделие», другой его сопровождал. Сбросив бомбу, они веером разлетались и уходили. Мы ложились на землю, лицом на руки. Взрыв. Сначала яркая вспышка. Потом приходила, засыпая нас песком, ударная волна. После нее можно было вставать и смотреть на огненный шар. Я им любовался. Очень красиво! Те, кто уже был на испытаниях на Новой Земле, пользовались темными стеклами, а мы глазели просто так. Шар висел высоко в небе, казалось, что это доменная печь с кипящим металлом, хотя жара не ощущалось. Постепенно он начинал тускнеть, но еще что-то в нем яростно бурлило. Какое-то время шар, уже больше похожий на облако, еще висел, пока ветер не уносил его за горизонт. 

После серии воздушных испытаний начались наземные. Это почти то же самое, только взрыв производился на земле и вместо огненного шара образовывался атомный гриб. Взрывали и днем, и ночью. Ночью это выглядело страшнее. К ноябрю выпал снег, он как бы вбирал все световое излучение, даже днем такого света нет, все было настолько освещено, что не нужны фонари…

После 40 атомных взрывов я перестал их считать, потому что они проходили чуть ли не каждый день и стали обычным делом. Помню, был день авиации, то есть авиация проводила испытания, но в них участвовала и наша техника. Она стояла между двумя холмами. Меня отправили отвезти обед охранявшему ее часовому, предупредив, что в два часа будет взрыв. Я видел два летящих самолета, но подумал, что успею дойти до поста. Вдруг вспышка. Кинулся на землю, подождал, пока пройдет ударная волна, поднимаю голову и… ничего не вижу. Все белое. Слепой. Абсолютно слепой. Я упал, уткнулся лицом в руки и заплакал. Лежал и думал: как теперь жить? Двадцать лет — и слепой. Потом появилось ощущение, что высоко надо мной плывут мелкие облака. Поднял голову, смотрю, сквозь плотный, густой белый туман начали проступать силуэты холмов. Я опять голову опустил, но на душе уже стало немного легче. Снова поднял. Ясное голубое небо! Солнечный день. Я перевернулся на спину. Такой радости я больше в жизни не испытывал никогда. Беда прошла! Я еще немного полежал и побежал кормить часового. Мне повезло, что вспышка была у меня за спиной, если бы спереди, то я бы полностью ослеп. Я сильно тогда перепугался. С тех пор не только ложился лицом вниз, клал голову на руки и закрывал глаза, но и бушлат на себя натягивал. 

Сивирьян Александрович РумянцевФото: Марина Круглякова

Меня поразил один случай. Я поехал за водой. Часовой остановил меня и предупредил, что дальше ехать нельзя — должен состояться взрыв, но не ядерный, а тротиловый. Где-то метрах в трехстах от дороги был привязан пес. Тогда часто использовали подопытных животных для проверки воздействия взрыва. Собака сидела спокойно, а минут за пять до испытания вдруг начала с диким криком рваться и оторвалась в тот момент, как произошел взрыв. Ее как перекати-поле потом крутило. Вот какое чувство опасности у животных.

Однажды все воинские части накрыла радиация. Где-то в шесть часов вечера на большой скорости прикатила штабная машина с сигналом «Полная эвакуация». Синоптики ошиблись, и облако после взрыва пошло на нас. Началась паника. На склонах находились три подразделения: ракетное, связь, инженерно-технические войска… Всех в кучу! Даже полевую кухню забыли подцепить. Вывезли нас в степь. Прошлись прибором, он трещит. Вся техника «светится», личный состав тоже. Водой пообливали и успокоились. Через сутки пришел приказ «занять позицию, местность обработана». Нам даже смешно стало: кто мог обработать лагерь, когда все пожарные машины были с нами? Никто. Когда вернулись, убедились, что никакой дезактивации не проводилось. Каша в полевой кухне с плотно закрытой крышкой фонила так, что проверяющий отскочил, завопил: «Укатить и закопать!» Через металл пролезла радиация, а что тогда говорить об остальной территории? Она вся в рентгенах. Мы знали об этом, но что мы могли сделать? Приказ есть приказ. У нас даже дозиметров не было… Заняли свои койки в казарме и еще три месяца жили в этой зараженной местности. Последствия ощутили уже на гражданке.

Через четыре года после демобилизации у меня возникли большие проблемы со здоровьем. При любом резком движении, ускорении шага, прыжке перехватывало дыхание и возникала острая, колющая боль в печени. Я был в шоке — я же спортсмен, танцор. Думал, что все, мне конец, но старался не паниковать, никуда не пошел, не стал жаловаться. А что я мог сказать? О том, что был на испытаниях, говорить было нельзя, я давал подписку о неразглашении на 35 лет. Никто об этом не знал. У меня три брата, у всех семьи, по два-три ребенка. Я этого лишен из-за испытаний. Через два года после армии ходил проверяться и получил заключение: «Крепись, детей у тебя не будет». Вышел на крыльцо, слезу пустил, но делать нечего. Так мы с женой и живем без детей. Это настоящая трагедия. Люди думают, что обязательно надо лишиться какой-то части тела, чтобы стать инвалидом, а внутренняя, психологическая травма не в счет. С меня еще вычитали налог за бездетность! А разве я виноват в том, что у меня нет детей?

Мы были молоды, у всех было развито чувство патриотизма. Делали то, что приказывали. Никто никогда не отказывался, заражено, не заражено, куда скажут, туда и ехали. Это сейчас, по прошествии времени, люди начинают что-то понимать и уже подумают: «Мне будет плохо, а мое государство от меня откажется, бросит». И не пойдут. А тот, который все это испытал, все равно пойдет, потому что знает: если не он, то другого пошлют. Мы были иначе воспитаны.

«Тут тише, там — ползком, по стеночке»

Иван Владимирович Бригадин

Полковник в отставке. Закончил службу заместителем начальника научно-испытательного управления Семипалатинского полигона. Участник более 200 полномасштабных ядерных испытаний, награжден орденом Мужества. Заслуженный изобретатель РФ

В 1972 году после окончания Суворовского училища я поступил в Серпуховское высшее военное командное училище на факультет ядерных вооружений. После учебы в 1977 году был направлен на Семипалатинский полигон, где прослужил 16 лет. Такое назначение получали только выпускники с красным дипломом — это было престижно. На полигоне работали специалисты со всего Советского Союза: создатели ядерного оружия, испытатели, ученые, представители Министерства обороны, среднего машиностроения, здравоохранения, сельского хозяйства, Академии наук… Это был своеобразный университет, где мы постоянно учились и находились на передовых научных рубежах. Больше половины жителей Курчатова (город при полигоне) имели высшее образование и ученые степени. Случайные люди сюда не попадали, так как все проходили через «сито» особого отдела.

Я служил в научно-исследовательском отделении. Мы занимались самими ядерными зарядами, изучали их характеристики. В то время проводились только подземные испытания: ядерные заряды либо опускали в скважину, либо закатывали в штольню. 

Во время взрыва мы стояли на улице в километре или двух от скважины. Самое интересное начиналось с системы обратного отсчета. Когда всех сотрудников вывели, шел первый отсчет: «до взрыва осталось тридцать минут». Потом — «до взрыва осталось пять минут»… Сорок секунд, десять, девять… Три, два, один… И когда говорили: «Ноль», возникало ощущение громадности явления. Земля тряслась под ногами, как во время землетрясения, и порой качало так, что было трудно устоять на ногах. Сначала пузырем поднималась гора: в середине, где заряд, повыше, по краям — пониже. Из нее на 15–50 метров летели камни. Практически одновременно происходил сейсмический удар по ногам. Потом приходил звук: глухой — у-у-у-у — гул. Его громкость зависела от места, погоды, ветра — бывало похоже на хлопок или гул был очень громкий, но ни о каком травмирующем воздействии на уши и речи нет. Рядом с нами работали те, кто участвовал в воздушных ядерных взрывах. Они себя вели так: ну подумаешь, взрыв (для них подземный взрыв по сравнению с воздушным действительно был «ну подумаешь»). И мы перенимали их манеру: ну взорвалось, подумаешь… Они заражали нас своим спокойствием.

Иван Владимирович БригадинФото: Марина Круглякова

Подготовка штольни к испытаниям обычно длилась месяц. Одной из основных задач было не допустить или максимально ослабить выход радиоактивных продуктов на поверхность. Случались и внештатные ситуации. Если шел дым или пар — очень плохо — это выброс, а когда происходил интенсивный «выход», его фиксировали только приборы: радиацию же не видно. Дозиметристы говорили, что пошел «выход», тогда мы бежали в сторону, противоположную направлению ветра. Пути отхода намечались заранее. 

Порой приходилось рисковать. Например, существовали приборы, от которых нельзя было протянуть на поверхность кабель, и, чтобы их извлечь, необходимо было зайти в штольню. Специальных защитных костюмов мы не носили, работали в обычной одежде, но, если попадали в радиацию, вся одежда подлежала уничтожению. Нас загоняли в душевую и мыли до тех пор, пока следы радиации не смывались. И даже если вода была теплая, помещение никто не отапливал, а на улице плюс 7–10 градусов. А бывало, что все и не смыть — так и ходим до сих пор… Главное — надо было заходить в изолирующем противогазе, чтобы при вдохе радиоактивные частицы не попали в легкие. А в нем не то что работать — дышать тяжело, стекла запотевают, пот льется по лицу. 

До взрыва штольня освещалась, после свет включать нельзя, иначе поразит электрическим током, ходили с фонарями. Чем дальше от входа, тем больше пыли, бывало, шли в двух метрах друг от друга, я видел того, кто передо мной, а остальных скрывал пыльный туман. Кругом завалы, приходилось ползти на коленках, пролезать в узкие щели. Чем ближе к эпицентру, тем становилось опаснее и все более неустойчиво. В любой момент могло что-то обвалиться, и никто бы уже тебя не спас. Иногда до приборов было невозможно добраться — слишком рискованно. Всего поход по штольне обычно занимал час, из них в зоне, где высокие уровни радиации, минут пятнадцать — двадцать, но порой и дольше. 

В штольне нельзя кричать и громко разговаривать. Все команды — «стой», «опасно» и другие — подавались знаками, в противогазе же ничего не скажешь. Ходили, как правило, с горными спасателями. Они шли впереди, за ними — работники службы радиационной безопасности, а потом уже мы, специалисты по информации. Это было интересно и тревожно одновременно. У меня был случай, когда сняли аппаратуру, пришли на следующий день, а в штольню попасть уже нельзя — все обвалилось. Нам очень повезло, ведь обвал мог произойти, когда мы были там.

Конечно, все понимали, что это опасно. Могло быть так: заходишь — низкий уровень радиации, а чуть прошел — и уже в десять раз больше. Я, конечно, боялся — и что завалит, и что будет высокий уровень радиации, но страх нивелировался тем, что я не шел впереди. Первым всегда продвигался неординарный человек Рудольф Сергеевич Блинов — бесстрашный сталкер, ходивший в зоны с очень высоким уровнем радиации. К сожалению, он умер от лучевой болезни в 53 года. За его спиной мы себя чувствовали уверенно. Он предупреждал нас: тут тише, там — ползком, по стеночке. Конечно, пульс зашкаливал. Если бы у меня был выбор, идти одному или нет, то я бы, наверное, не пошел, но, так как впереди шел Рудольф Сергеевич, я шел за ним. Когда выходишь, испытываешь чувство облегчения: слава Богу, все обошлось. 

Некоторые сотрудники очень сильно рисковали, потом это сказывалось на их здоровье. И дело не в том, что они пренебрегали техникой безопасности. Они понимали, что, если не снять аппаратуру, будет потеряна информация, и добровольно вызывались идти. Сами обращались к командиру, а тот отвечал: «Ты идешь сам, я тебя туда не посылал». Конечно, они понимали, чем это грозит. Некоторые из них и меня научили такому риску во благо. «Надо снять информацию, пойдешь?» — «Пойду». А куда деваться? Можно было отказаться, на карьеру это не влияло. Я знаю людей, которые так и делали, вызывали к себе пренебрежительное отношение, но они дослужились до высоких званий и получили такие же ордена и медали, что и мы. Спектр «геройство, разгильдяйство, трусость» везде одинаков.

Порой, не успев отработать на одной штольне, я спешил на вторую, с нее — на скважину, и так в течение месяца. Все время надо было быть на площадке, хорошо, если успевал приехать домой переодеться. Ко всему привыкаешь, и для меня ядерные взрывы со временем стали рутиной. Я больше волновался о том, чтобы программа испытаний была строго выполнена, четко сработала аппаратура и была получена полная информация. Переживал, верно ли я спрогнозировал эффект и установил датчики. Это все зависело от меня. 

С 1978 года взрывы обычно проводили только по воскресеньям, чтобы не останавливать производство в близлежащих населенных пунктах. В день взрыва заводы с утра из соображений безопасности прекращали работу. В субботу или пятницу мы вылетали в то или иное село, под подпись предупреждали областные и районные власти, что в такое-то время будет проведено «учение» — так для конспирации называли взрыв. Все, конечно, понимали, о чем идет речь, но делали вид, что ничего не знают. На следующий день на сейсмической площадке (они у нас были в каждом поселке) устанавливали аппаратуру, фиксировали взрыв. Обходили с главой администрации поселок — нет ли жалоб. Обычно те, у кого возникали проблемы, сами прибегали. Если такие случаи были (например, стена дома треснула или крыша повредилась), мы докладывали по инстанции, выезжали строители со своими стройматериалами (у нас было специальное подразделение) и ремонтировали. 

12 февраля 1988 года после испытаний в скважине 1365 вышедшие благородные газы из-за погодных условий не рассеялись, а собрались в облако. Оно начало «гулять», захватив в том числе и Курчатов. Когда солнце выглянуло, облако рассеялось. Никто ничего не скрывал, но за этот факт зацепились и начали раздувать конфликт. Стали останавливать наши машины, избивать офицеров. Мы даже перестали ездить в форме. 

Мне было 38 лет, когда в 1994 году закрыли полигон. Это стало для меня трагедией. Столько было планов — научных, военных, семейных… Уезжать было тяжело. Годы, проведенные на полигоне, я вспоминаю как самое лучшее время. Было чувство причастности к серьезному делу, я ощущал себя нужным, и большинство моих коллег чувствовали то же самое. 

«Кто первым нажмет кнопку, тот не выиграет»

Николай Трофимович Мельниченко

Участник испытаний ядерного оружия на Новой Земле

Я инженер-сварщик, специальность многосторонняя и по тем [советским] временам редкая. Мы и электрики, и металлурги, и механики, ведь от нас зависит прочность всего, что сделано. В 1956 году меня отправили в командировку на Новую Землю — там требовалась ручная сварка. 1 мая мы начали выгружаться в зоне Д-1 в губе Матюшиха, где тогда еще взрывы не проводились. Мы должны были построить полигон для испытаний атомного оружия и его основной объект — центр Д-2. Передо мной стояла очень сложная задача — перевезти туда [на место строительства] пятитонные металлические конструкции и там их собрать. Погрузили три секции на арктические сани, зацепили трактором и пошли. Пока ехали по укатанной дороге, было все нормально. Сложности начались, когда вышли на снег: тракторы по нему идут, а сани тонут. Тракторы стали буксовать и тоже погружаться в снег, и уже надо вытаскивать и те и другие… Когда стыковали секции, выяснилось, что кромки повреждены, нужно выправлять… В общем, пришлось решать множество проблем.

Я на этой Новой Земле работал по 20 часов в сутки. На Д-8 находилось антенное поле, откуда все управлялось, запускалась дистанционная аппаратура, сигналы направлялись на ГПА (главный пункт автоматики). Вокруг него было установлено много других сооружений с приборами. Их все — и до, и после испытаний — готовили мы. Самих взрывов мы не видели — делали свою работу и быстро сматывались. Все же приятно осознавать, что наши бронеказематы успешно выдержали несколько десятков атомных и термоядерных взрывов, в том числе и «Кузькину мать» [«Царь-бомбу»] мощностью 580 мегатонн.

Николай Трофимович МельниченкоФото: Марина Круглякова

Что касается радиации, всем было до лампочки, есть она или нет. В 1958 году нам нужно было вновь подготовить опытное поле к испытаниям. В частности, восстановить ПУИ (пульт установки «изделия»), на который подвешивали бомбу, причем на прежнем месте, чтобы не переориентировать все сооружения полигона. Знакомый пейзаж стал к тому времени неузнаваемым. На месте, где размещалось «изделие» и где был твердый бугор с выступающими на поверхность скалами, сейчас зияла яма диаметром примерно 100 метров и глубиной 15 метров. Вокруг стояла мертвая тишина. Чувствовалась какая-то напряженность. Там огромное излучение после проведенных испытаний. Чтобы его уменьшить, начальство решило засыпать всю площадку строительства нового ПУИ слоем песка толщиной 60 сантиметров. Он на Новой Земле стоит столько, сколько сахарный, но дело даже не в этом, а в том, что где же его взять — надо было предусмотреть в планах и заказать его еще в прошлом году.

Арктика — это прежде всего сроки, «погодное окно» очень узкое, и мы за него должны умереть, но все сделать. В итоге надумали засыпать все морской галькой. Послали экскаватор на берег Баренцева моря, загрузили самосвал. Солдат, сидевший за рулем, только недавно научился его водить, в общем, за короткое время сломали и экскаватор, и самосвал. Хватило этой гальки только на часть пути. И слоем не 60, а только 10 сантиметров. Тут и лето ударило — жара, как в Сочи, 30 градусов. Машина едет по насыпной дороге, галька под колесами расходится, как вода под форштевнем катера; пыль столбом, а она радиоактивная… Дали нам респиратор «Лепесток», а что толку от него, когда в тебя со всех сторон втыкаются эти рентгены? Но ПУИ кому-то надо монтировать. Мы же дети войны, пережили 1941 год, когда нас всех, как поросят, на штык брали, а ядерное оружие нужно было стране, чтобы такое больше не повторилось.

Передо мной стояла задача придумать, как ускорить монтаж цеха ПУИ. В итоге благодаря новому методу подъема мы сделали все за час. Если бы монтировали обычным способом, то получили бы дозы облучения в десятки раз больше. Помню, у меня был водитель ГТС. Подъезжаем к зоне, он говорит: «Вы же знаете, я не женат». Не хотел дальше ехать, панически боялся радиации. Можно было заставить, но я сам садился за рычаги и ехал в зону. Там же все было радиоактивное. Причем участки, которые ближе к эпицентру, могут быть менее заражены, чем те, что дальше. Все зависит от того, как движется «гриб». Он поднимается на 20 километров, куда ветер его несет, там он и оставляет свой след. 

Нам выдавали «слепые» дозиметры. Когда выходили из зоны, дозиметристы записывали их показания в журнал, закрывая прибор рукой, чтобы ты не увидел дозу, которую получил. Ничего не проходит бесследно, но в конечном счете все упирается в индивидуальность, сопротивляемость и черт еще знает что. Мы думаем, что облучился — сразу будет рак, лейкемия. Это все, конечно, будет, но не сразу. А вот суставы, кости начинают болеть уже скоро, да так, что до невозможности. Болит спина, руки, ноги, и нарушается психика. Много раз после Новой Земли появлялось ощущение, будто мне воткнули в грудь нож. Вдохнешь — и больно. Я разработал собственную систему лечения: начинаю дрова рубить, копать или куда-нибудь бежать. Вроде проходит…

Причина применения ядерного оружия только одна — амбиции вождей. Конечно, и кучи всяких прихлебателей. Придумывают красивые слова и лозунги, а сами же они туда не лезут, посылают других. Я думаю, атомное оружие будет обязательно применено. Кто первый нажмет кнопку, тот подумает, что выиграл. Но он не выиграет.