ШЕСТОВ НЕ ФИЛОСОФ - 2

ШЕСТОВ НЕ ФИЛОСОФ - 2

Часть II

Борис Ихлов

Заблуждения Шестова

«Достоевский, как и Ницше, не любил протестантства и всячески старался опорочить его в глазах людей. По обыкновению, средств не разбирал, вероятно, никогда даже не давал себе труда хорошенько ознакомиться с учением Лютера. Чутье его не обманывало – религия и мораль протестантства менее всего годится для него и ему подобных людей. Но разве это значит, что оно вообще никуда не годится, что можно на него клеветать и судить о нем, как это делал Достоевский, по этимологическому значению слова? Протестант – следовательно, он протестует, только протестует и сам не имеет никакого положительного содержания. Достаточно заглянуть в элементарный учебник истории, чтоб убедиться, как неправильно такое определение. Наоборот, в сущности, протестантство – наиболее утверждающее из всех существующих исповеданий христианства. Оно прежде всего стремится устроить человека на земле. Оно протестовало, правда, против католичества. Но оно возвысило свой голос именно против разрушительных тенденций этого последнего, во имя положительных идеалов. Католичество слишком уже надеялось на свою силу и обаяние и, главное, на непогрешимость своих догматов, в жертву которым оно безбоязненно приносило тысячи, даже миллионы человеческих жизней».

Читатель, сможешь ли ты найти в какой-либо другой книге более идиотский фрагмент?

С одной стороны, Шестов абсолютно прав. Действительно, когда Достоевский лечился в 1974 году в Эмсе, он писал  16 июня, что музыка в саду начинается «с скучнейшего лютеранского гимна к богу: «Ничего не знаю приторнее и выделаннее» (Достоевский, ПСС, Л., 1972-1990. XXIX(1), 331). 

Действительно, Достоевский понимал протестантизм как протест: «Во все 19 веков своего существования Германия, только и делавшая, что протестовавшая, сама своего нового слова совсем еще не произнесла, а жила лишь все время одним отрицанием и протестом против врага своего так, что, например, весьма и весьма может случиться такое странное обстоятельство, что когда Германия уже одержит победу окончательно и разрушит то, против чего девятнадцать веков протестовала, то вдруг и ей придется умереть духовно самой, вслед за врагом своим, ибо не для чего будет ей жить, не будет против чего протестовать… Лютеров протестантизм уже факт: вера эта есть протестующая и лишь отрицательная, и чуть исчезнет с земли католичество, исчезнет за ним вслед и протестантство, наверно, потому что не против чего будет протестовать, обратится в прямой атеизм и тем кончится (Достоевский, XXV, 8).

Но вот что касается элементарных учебников истории, на которые ссылается Шестов - он может засунуть их себе в жопу. Потому что протестантизм с латыни, protestatio – именно протест. Лютеранство – это протест против официального католицизма, а уж во имя чего – дело второе.

Да, Шестов прав: «религия и мораль протестантства менее всего годится» для Достоевского. Но не только протестантизм. 

Да, Шестов прав – Достоевский не разбирался в протестантизме. Но Достоевский понимал вещи более высокого порядка: он предвидел будущее противостояние в войне за мировое господство между католичеством (Францией), протестантизм (Германия) и православием (Россия).

Хуже: Достоевский утверждал, что всякий русский, искренне верующий в Бога, придерживается «исповедания православно-лютеранского». в тетради для записей (<Записи литературно-критического и публицистического характера из записных тетрадей 1872–1875 гг.»).

Однако Шестов не увидел в «Братьях Карамазовых», что Достоевский нападает не на протестантизм, а на католицизм. Причем, нападая на католицизм, писатель просто использует эзопов язык, он на деле нападает и на православие и н всю религию в целом. Ведь именно Достоевский на собраниях кружка Петрашевского дважды зачитывал письмо Белинского Гоголю, осуждавшего расшаркивание Гоголя перед религией. Именно поэтому мир знает, что Достоевский поднял «бунт против бога».

Наконец, отметим, что Шестову стоило бы знать историю Америки, как протестанты, которые доминировали среди переселенцев, уничтожили свыше ста миллионов индейцев (расчет по уравнению Ферхюльста дает 103 млн).

«Единение, - утверждает Шестов, - дает силу, а единение возможно только между людьми, одинаково думающими».

Мы, конечно, помним: «Когда народ един – он непобедим».Беда в том, что единство не означает одинаковость. Например, у стоящих в очереди за мясом одинаковый интерес. Но все они антагонисты друг другу. Семья – это экономическая сила, потому что едина. Но сказать, что муж и жена думают одинаково – насмешить трудящихся. Синтез одинакового – железка. Для поваренной соли нужны противоположные натрий и хлор.

«Психологические изыскания обыкновенно приводят объективного исследователя к заключению, что самые великодушные человеческие стремления в последнем счете вырастают из эгоистических мотивов и побуждений. Так, например, проповедуемая гр. Толстым «любовь к ближним», бескорыстная и самоотверженная на первый взгляд, при ближайшем рассмотрении оказывается своеобразной формой любви к самому себе… Материалисты, как известно, были большей частью очень добрыми людьми – обстоятельство, немало смущавшее историков философии. Проповедуют материю, ни во что не верят, а готовы на всяческие жертвы ради ближнего. Как это примирить, как понять? Но ведь тут пред нами один из типических случаев яснейшей логической последовательности: человек любит ближнего, видит, что небо безучастно к земному горю, и потому сам берет на себя роль благого провидения. Если бы он был равнодушен к страданиям других, он легко бы стал идеалистом, поручил бы, как это часто делалось, ближних судьбе, а сам занялся бы собственными делами и заботами. Любовь к ближним и сострадание убивает в человеке веру и делает его в философских воззрениях позитивистом или материалистом» 

То есть. Подлые идеалисты, Платон, Гегель, позитивисты, Беркли, Юм и пр. – бессердечные люди, лишенные сострадания. Зачем сострадать, если все в руках божьих. А вот материалисты, Маркс, Энгельс, Ленин, Плеханов, только и бегали, утешали больных и страждущих. Соболезновали всем на свете!

Был ли Шестов психически здоров? Но откуда Шестов выкопал, что у психологов альтруизм истекает из свое противоположности, эгоизма?? А вот дальше у Шестова – абсолютно точно: «Любовь к ближнему и сострадание убивает в человеке веру».

Наблюдения Шестова

«Отрыжка прерывает самые возвышенные человеческие размышления. Отсюда, если угодно, можно сделать вывод – но, если угодно, можно никаких выводов и не делать».

Собственно, здесь наблюдение за самим Шестовым: ему обязательно вылить ушат помоев на всё светлое, высокое, низвести его до своего уровня.

Что ж, можно ведь и продолжить, какие именно бытовые моменты гасят вселенские мысли: пуканье, поход в туалет, чистка зубов, мытьё посуды, пола, стирка, насморк, гастрит, узкая обувь и т.д., и т.п. Думаете о чем-то высоком – и тут вам кирпич в голову. И как-то все ваши высокие мысли куда-то ушли сами собой… Америки Шестов явно не открыл.

«Говорят, что нельзя обозначить границу между «я» и обществом. Наивность! Робинзоны встречаются не только на необитаемых островах, но и в самых многолюдных городах».

В общем-то, тут нет ничего нового – Шестов просто отмечает тотальное отчуждение человека от классового общества.

«… человек, потерявший надежду искоренить в себе какой-нибудь недостаток или хотя бы скрыть его от себя и других, пытается найти в этом недостатке свое достоинство. Если ему удается в этом убедить окружающих, он достигает двойной цели: освобождается от угрызений совести и становится оригинальным».

Как это тонко. Все воры, насильники, грабители, убийцы, калеки, алкоголики и пр. – весьма, весьма оригинальные люди!

«Люди часто начинают стремиться к великим целям, когда чувствуют, что им не по силам маленькие задачи. И не всегда безрезультатно…» Очень полезное наблюдение.

А вот это уж совсем замечательно: «Лучший способ доказательства – начать рассуждения с безобидных, всеми принятых утверждений. Когда подозрительность слушателя усыплена… тогда наступил момент открыто высказаться, но непременно как ни в чем ни бывало, спокойным тоном, тем же, которым говорились раньше трюизмы. О логической связи можно не заботиться. На человека обыкновенного гораздо более действует последовательность в интонации, чем последовательность в мыслях. Так что если вам только удастся, не нарушив тона, вслед за рядом банальностей и общих мест, высказать заготовленное ранее подозрительное и непринятое мнение… читатель не только не забудет ваших слов – он будет ими терзаться, мучиться, пока не согласится с вами».

И еще:

«… глубокое убеждение само по себе – огромная сила, с успехом заменяющая и даже во многом превосходящая самую последовательную аргументацию. Иногда стоит только здоровым, грудным, дрожащим голосом, какой бывает у убежденных людей, гаркнуть какую-нибудь короткую фразу, и многочисленная аудитория до того сомневавшихся слушателей покорена. Так уж исстари ведется, что все думают, будто бы истина умеет громко и сильно кричать. На самом деле истина очень часто бессловесна, особенно новая истина, больше всего боящаяся людей и обладающая почти всегда слабым, даже хриплым голосом. Но в данном случае важно не то, что бывает на самом деле, а то, что влияет на толпу. Для общественного деятеля убеждения прямо необходимая вещь, и тот, кто слишком умен для того, чтобы верить в себя и недостаточно актер для того, чтобы с нужной ловкостью притвориться верующим, лучше всего сделает, если совсем откажется от общественной деятельности».

Замечательно, но… ведь это же тривиально.

Здесь Шестов точно показывает один из методов манипуляции массовым сознанием. Но это не всё. Здесь он говорит: «Народ, а народ? Ох, и глуп же ты, народ!»

Ох, какое глубокое наблюдение!

Поход против науки

«Убеждать людей и скучно, и трудно, и, в конце концов, право, даже не нужно. Гораздо лучше было бы, если бы каждый человек имел свои собственные мнения. К сожалению, этого никак нельзя добиться! … ты все-таки должен признать закон тяготения. Кой-кому кажется, что необходимо признать происхождение человека от обезьяны… есть общеобязательные истины, с которыми не справится никакой бунт. С какой бы радостью заявили бы мы представителю научной мысли, что огонь вовсе не жжется, что гремучие змеи вовсе не ядовиты, что можно сброситься с высокой башни на землю и не расшибиться и т. д., и т. д. – если бы он был обязан доказать нам противное. Но, к сожалению, ученый свободен от обязанности доказывать, за него доказывает природа – и как доказывает! – совершенно без помощи логики и морали. Если бы природа, как метафизики, вздумала бы принуждать нас к заключениям проповедями или силлогизмами, как вы полагаете, добилась бы она от нас чего-нибудь?! Но она куда догадливей и, главное, могущественней метафизиков. Логику и мораль она предоставила Гегелю и Спинозе, а себе в руки взяла дубину. Вот тут поди, попробуй спорить: поневоле уступишь!»

Да… Маленькие радости Шестова – объявить ученым, что можно сигануть с десятого этажа без всякого вреда для здоровья. Вот только поверят ли… А если на самом деле? Тогда легко продолжить: как радостно бы нам всем было, если надеваешь утром ботинки – а они уносятся от тебя вскачь, наливаешь в стакан молоко, а оно вцепляется тебе в горло как ядовитая змея, умножаешь два на два и получаешь 387,  все кругом называют собак кошками, а кошек – собаками…

Кьеркегор вполне резонно возражает Гегелю, но ведь именно диалектика Гегеля дала повод Энгельсу объявить, что всё существующее изменяется, все, что возникает, достойно гибели, чтобы вновь родиться. Любой ученый в курсе, что ни один закон не вечен, рано или поздно ему придется уступить место другому закону. Любой ученый знает, что у каждого утверждения, у каждого явления есть ограничения области применения и существования. Но ни Гегель, ни Энгельс, ни Шестов не заметили, что во этом всё разрушающем и создающем движении есть островки, которые не погибают, во всяком случае, пока: это электроны, протоны и нейтрино. Если бы огонь не обжигал, существование звезд, планет и живой материи было бы невозможно.

«… Шекспир пригодится. Он расскажет, что есть неизвестное, которое никоим образом не может и не должно быть сведено к известному. Что порядок, о котором мечтают философы, существует только в классных комнатах, что твердая почва рано или поздно уходит из-под ног человека, и что после того человек все-таки продолжает жить без почвы или с вечно колеблющейся под ногами почвой, и что тогда он перестает считать аксиомы научного познания истинами, не требующими доказательств, что он перестает их считать истинами и называет ложью. И что мораль, если только можно, не играя словами, назвать моральным его отношение к миру и людям, называет знание по причинам самым несовершенным знанием. Его девиз: апофеоз беспочвенности…»

Скажите, причем здесь Шекспир?

Что Шекспир мог знать об аксиомах геометрии или о законах Кеплера? Почему бы скоморохов или менестрелей, а еще Вивальди с Ботичелли не привлечь в свидетели?

Да, редукционизм потерпел крах, химию нельзя свести к физике, а социологию к биологии. Но неизвестные траектории автомобилей, поездов, самолетов сводятся к известному.

Да, аксиомы могут быть поколеблены, тогда почва уходит из-под ног. И каждый ученый знает, что придет час, когда аксиомы будут поколеблены, неужто Шестов не в курсе? Но это не значит, что аксиома, что параллельные прямые не пересекаются, обращается в ложь!

Да, механистический порядок существует только в головах Декарта, Канта, Гольбаха или в классной комнате. Но и в недрах Земли, и в ДНК, и на заводе и даже во Вселенной существует определенный порядок, пусть гораздо более сложный, чем мог представить себе Шестов. А если бы почва постоянно колебалась под ногами, невозможно было бы плаванье кораблей, ведь физик должен всё рассчитать, инженер, используя научные методы, воплотить в материале, а капитан повести по курсу, используя гироскоп, карты и астрономию. Шестов желает, чтобы все корабли, едва выйдя з гавани, тонули в океане.

«Столетия прогрессивной научной работы дали блестящие практические результаты, но в области теоретической мысли новое время почти ничего не сделало, хотя мы и насчитываем длинный ряд громких имен, начиная с Декарта и кончая Гегелем. Наука покорила человеческую душу не тем, что разрешила все ее сомнения... Она соблазнила людей не своим всеведением, а житейскими благами, за которыми так долго бедствовавшее человечество погналось с той стремительностью, с какой измученный продолжительным постом нищий набрасывается на предложенный ему кусок хлеба. Венцом положительных наук считается социология, обещающая выработку таких условий общежития, при которых нужда, горе и страдания навсегда исчезнут с земли. Это ли не соблазн?»

Оцените уровень невежества Шестова, если он считает, что новое время в области теоретической мысли ничего не сделало. Одна плеяда великих русских математиков чего стоит: Ляпунов, Чебыщев, Остроградский, Лобачевский, Ковалевская, Якоби, Марков и т.д.

Что касается житейских благ – надо быть не то, что ханжой, но полным тупицей, чтобы ставить науке в вину избавление от голода, изобретение транспортных средств, электрической лампочки, новые способы возделывания почв и пр. До тупой башки Шестова никогда бы не дошло разъяснение Маркса, что в науке нет ничего кроме ее практического применения.

«… разум, руководимый на этот раз самой наукой, этой воплощенной осторожностью и недоверчивостью, снова попал впросак…» Где, когда разум попал в просак – да еще снова?! Может Шестов привести пример? Не может. Он просто так вякнул.

«Если в вас привычка «объективной проверки» настолько убила природную восприимчивость к жизненной правде, то вы уже не полагаетесь ни на свое зрение, ни на свой слух и доверяете только показаниям независящих от вашей воли приборов – ну, тогда, конечно, вам ничего не остается делать. Держитесь убеждения, что наука есть совершенное знание и обобщайте. Но если вы сохранили живые глаза и чуткий слух – бросьте инструменты и приборы, забудьте методологию и научное донкихотство и попытайтесь довериться себе. Что за беда, что вы не добудете общеобязательных суждений и увидите в баранах баранов? Это шаг вперед, может быть. Вы разучитесь смотреть вместе со всеми, но научитесь видеть там, где еще никто не видел, и не размышлять, а заклинать, вызывать чуждыми для всех словами невиданную красоту и великие силы (С. 171-173)»

Шестов никак не желает называть вещи своими именами. А говорит он о вещах известных – об интуитивном познании. Но существование интуитивного мышления вовсе не означает, что показания приборов нужно отбросить, поскольку они якобы неверны. Что до конкретного способа познания, который предлагает Шестов, над ним хорошо поиздевался Гофман в книге «Житейские воззрения кота Мурра». Мурр сучился читать следующим образом: он садился за стол, брал в лапы книгу, открывал, смотрел на нее и ждал, когда наступит озарение.

«А = А. Говорят, что логика не нуждается в этом положении и легко может, развивая свои выводы, избегнуть его. Не думаю. Наоборот, на мой взгляд, без этого положения логика решительно не может существовать. А между тем, оно имеет чисто эмпирическое происхождение. Фактически, действительно, А всегда более или менее равняется А. Но могло быть иначе. Мир мог бы быть так устроен, что допускал бы самые фантастические метаморфозы. То, что теперь равняется А, через секунду равнялось бы В, потом С и т. д. Теперь камень есть и довольно долго остается камнем, растение – растением, животное – животным. Но могло бы быть, что камень обращался бы на наших глазах в растение, а растение – в животное. Что в таком предположении нет ничего немыслимого, доказывается существованием эволюционистической теории. Она только вместо секунды подставляет тысячелетия – т. е. те же секунды, сравнительно с вечностью. Так что, рискуя навлечь на себя со стороны поклонников известного эпикуровского принципа упрек в бесстыдстве, я принужден снова повторить, что все, что угодно, может произойти из всего, что угодно, что А может не равняться А и что логика, следовательно, обязана своей достоверностью эмпирически наблюдаемому закону сравнительной неизменности существующих вне нас вещей. Допустите возможность сверхъестественного вмешательства – и логика растеряет столь привлекающие умы несомненность и общеобязательность своих выводов».

Угу. Давайте, коров приравняем к баранам, яблоки к карандашам, А к не А и т.п. Шестову не надоело? Он что-то доказывает? Нет. Он просто молотит и молотит ахинею. Мало того, что он не специалист и не знает типов формальной логики. Но он настолько невежественен, то не читал книгу Энгельса «Анти-Дюринг», в которой классик, имея в виду диалектическую логику, критикует метафизику: «Да-да, нет-нет, что сверх того, то от лукавого».  В данном случае Шестов желает настолько отринуть законы природы, чтобы лягушка превращалась в красавицу, а Баранкин – в муравья.

«Привычка к логическому мышлению убивает фантазию. Человек убеждается, что есть только один путь к истине через логику, и свернуть с него – значит идти наверняка к нелепости. Вне логики все – заблуждение, которое становится тем более роковым, чем ближе мы подходим к последним вопросам бытия». Только тот может говорить, что логика убивает фантазию, кто не способен мыслить логически. Шестов стерилен в науках.

«В нашей жизни наступает такая полоса, когда весь запас опыта оказывается уже исчерпанным. Куда бы человек ни пошел, на что бы он ни взглянул, он все встречает только давно знакомое, давно виденное».

Откуда он эту полосу вытащил?!

«С тех пор, как Канту удалось убедить ученых людей, что мир явлений есть нечто совсем иное, чем настоящая действительность, и что даже наше собственное существование не есть истинное существование, а только видимое проявление таинственной, неизвестной субстанции, философия застряла в новой колее и не чувствует себя в силах сдвинуться хотя бы на 1 мм обозначенного великим кенигсбергцем пути». Канту не удалось убедить ученых людей, Шестов врёт!

«Вернейшее средство освободиться от надоевших истин – это перестать платить им обычную дань уважения и благоговения и начать обращаться с ними запросто, даже с оттенком фамильярности и презрения. Взять, как это делал Достоевский, в кавычки такие слова, как добро, прогресс, самопожертвование, идея и т. д. – одним этим уже большего добьешься, чем рядом самых блестящих и ученых доказательств».

Конечно, слова «прогресс» или «добро» в царской России превратились в свои антиподы, это абстракции. Которые власти наполнили своим собственным содержанием. Эти слова стали орудием для манипуляции массовым сознанием. Но господи, как мне надоело, что пятью пять – двадцать пять. Возьму-ка я это в кавычки! И сразу мир станет светлее.

«Как известно, наука не признает опыта во всем его объеме и, по существу, признать его не может. Огромное количество единичных фактов выбрасывается ею за борт, как излишний и ненужный балласт. Она принимает в свое ведение только те явления, которые постоянно чередуются с известной правильностью; самый драгоценный для нее материал – это те случаи, когда явление может быть по желанию искусственно вызвано, когда возможен, стало быть, эксперимент. Она объясняет движение земли и смену времен года, ибо тут подмечается правильная последовательность, она наглядно представляет гром и молнию, добывая искру на электрической машине. Словом, поскольку наблюдается правильное чередование явлений, постольку расширяется область науки. Но как же быть с единичными, не повторяющимися и не могущими искусственно быть вызванными явлениями? Если бы все люди были слепыми и только один из них на минуту прозрел и увидел бы красоту и великолепие Божьего мира, наука не могла бы считаться с его показаниями. А между тем, свидетельство одного зрячего значит больше, чем показания миллиона слепых. В жизни человека возможны внезапные озарения – хотя бы на несколько секунд. Неужели о них нужно молчать только потому, что при нормальных обстоятельствах их не бывает и что их нельзя вызвать в каждую данную минуту?! Или, если говорить, то непременно в поэтической форме, чтоб дать право всякому сказать: это прекрасный вымысел, но все-таки вымысел, действительностью опровергаемый?.. Наука этого требует. Она признает истинными только такие суждения, которые могут быть проверены всяким и всегда. Не ясно ли, что этим она превышает пределы своей компетенции? Опыт гораздо шире, чем научный опыт, и единичные явления говорят нам гораздо больше, чем постоянно повторяющиеся. Наука полезна – спору нет, но истин у нее нет и никогда не будет. Она даже не может знать, что такое истина и накопляет лишь общеобязательные суждения. Между тем, по-видимому, существуют и всегда существовали ненаучные приемы отыскания истины, которые и приводили если не к самому познанию, то к его преддверию, но мы так опорочили их современными методологиями, что не смеем и думать о них серьезно».

Из того, что у любой науки ограниченная область применения, так что далеко не все данные опытов в нее залезают, вовсе не следует, что она неверна. Более того, если бы наука не ограничивала ряды экспериментов, она никогда не стала бы наукой, Это элементарно, но тупая башка Шестова этого не соображает. Он не понимает и другое: любая абстракция, без чего мышление невозможно, отвлекается о массы конкретных черт предметов. Скажем, чтобы сказать, что баранов 5 или 10, нужно отвлечься от «уникальности» баранов, ведь все н разные. То же касается всего, что можно сосчитать.

Шестов попытался продолжить основание экзистенциализма об уникальности человека на всё в мире – и получил глупость. В довершение н разделил результаты науки и истины, будто это все истины на свете – абсолютны, а относительная истина абсолютной не содержит. Закон всемирного тяготения, законы Максвелла, закон Архимеда – никакого отношения к истине не имеют! Так рассуждает Шестов, он примитивен, как валенок.

«Искание истины – святой завет человеческой истории, потому он не заслуживает доверия разума».

Во козел, а?

Шестов противоречит сам себе: «У Гончарова превосходно рассказано в «Обрыве» о том, как виолончелист целый день бился, точно рыба об лед, чтоб потом, к вечеру сыграть хорошо. И это обыкновенная вещь. Постылый, скучный, раздражающий труд – есть условие развития гения. Оттого, верно, люди так редко добиваются чего-нибудь. Гений должен согласиться культивировать в себе осла – это условие так унизительно, что на него человек идет только в крайнем случае».

То есть: Шестов выступает против системности, но сам признает необходимость систематического труда. Кстати, он ошибся: не к вечеру, а через несколько дней.

Шестов – действительно, антифилософ. Но это слишком громко: он не анти- , а просто не философ. Вообще. Хуже: он даже не публицист. Он безграмотный болтун типа Шпенглера, Блаватской, Фрейда, Поппера или Фукуямы.

Апрель 2025