Поэт Николай Глазков и Тверской край

ПОЭТ НИКОЛАЙ ГЛАЗКОВ И ТВЕРСКОЙ КРАЙ

В фильме Андрея Тарковского «Андрей Рублёв» видением главного героя становится летающий мужик, который, наполнив горячим воздухом пузырь, сшитый из старых шкур, оттолкнулся, бесстрашно шагнул вперёд с высокой колокольни и… полетел, восторженно крича:

– Летю!.. Летю!.. Летю-ю-ю!!

«Так вот, – вспоминал позднее Теодор Вульфович, – мужик-поэт, мужик-изобретатель и мужик-первопроходец, первым вышедший в открытое пространство мира, – все три одном лице – это и есть поэт Николай Глазков.

Неспроста именно его попросили исполнить эту трудную роль в кинофильме. Это был Летающий поэт, ему суждено было взлететь, и он летел и кричал и чуял, что дальше будет хуже…»

Николай Иванович Глазков (1919–1979) родился в разгар Гражданской войны в большом селе Лысково Нижегородской губернии, куда после революции приехал заведовать судебными управлениями Макарьевского (Лысковского) уезда его отец – по образованию юрист, по политическим убеждениям – большевик, да ещё с дореволюционным стажем.

В 1923 г. семья Глазковых перебралась в Москву и поселилась на Арбате, где поэт прожил практически всю жизнь. Адрес «Арбат 44, квартира 22» позднее не раз упоминался в его стихотворениях.

Писать стихи Николай Глазков начал, ещё учась в младших классах, но сам он считал стартом своей творческой деятельности 1932 год: «…в 1932 году я ехал в поезде и от нечего делать стал сочинять стихи. Когда я увидел, что они очень быстро рифмуются, то испугался и прекратил». Затем юный Глазков увлекается шахматами, решив стать – ни много, ни мало – чемпионом мира. Но вскоре очарование поэтическим Словом окончательно взяло верх: «С 36-го года я решил, что я побольше поэт, чем шахматист, и стал писать стихи».

В 1938 г. после ареста отца Н. Глазков, демонстративно переиначивая одну из главных художественно-идеологических метафор сталинской эпохи – кинофильм «Путёвка в жизнь» (1931), написал:

Жизнь –

путёвка в Сибирь

И грехов отпущение,

И морская вода.

Жизнь люблю

не за не быль.

За одно ощущение –

Взгляд, направленный вдаль.

Больше 20 лет стихотворения Николая Глазкова отвергались редакциями; о них знал, их читал и цитировал лишь количественно узкий круг любителей поэзии. Но об этих стихах с восхищением отзывались многие его знаменитые современники – Борис Слуцкий, Сергей Наровчатов, Всеволод Некрасов, Николай Старшинов. Евгений Евтушенко назвал Глазкова «русским Омаром Хайямом»… В послевоенной Москве не было ни одного мало-мальски образованного человека, который не знал и не цитировал, пожалуй, самый популярный и сегодня его стихотворный афоризм:

Я на мир взираю из-под столика.

Век двадцатый – век необычайный.

Чем столетье интересней для историка,

Тем для современника печальней!

Горячо желая выйти к читателям, Николай Глазков переписывал или перепечатывал свои произведения на пишущей машинке, сам составлял и переплетал эти импровизированные книжечки, которые с присущей ему многооттеночной иронией называл «Самсебяиздат». Позднее «Самсебяиздат» он сократил, переиначил в «Самиздат», и просто так, не ведая последствий, тем самым взял да и изобрёл новое знаковое понятие среды советских диссидентов.

На официальное непризнание своего творчества литературными инстанциями поэт отвечал в свойственной только ему – «глазковской» – манере:

Мне говорят, что «Окна ТАСС»

Моих стихов полезнее…

Полезен также унитаз,

Но это не поэзия.

Стихотворения Николая Глазкова – это расцвет иронии и острый, глубоко проникающий в суть переживаемой эпохи взгляд философа, эксцентричность и одновременно едва ли не детская наивность, откровенность и юродство, парадоксальное смешение серьёзной фактуры жизни и её нередко до крайности смешного перетолкования. «Необычность обычного», по меткому выражению Николая Старшинова…

Как великий поэт

Современной эпохи

Я собою воспет,

Хоть дела мои плохи.

В неналаженный быт

Я впадаю, как в крайность…

Но хрусталь пусть звенит

За мою гениальность!..

В 1935 г. поэт отдыхал на озере Селигер, и ясная лунная ночь вдохновила его на такие строки:

И такие волшебные звёзды висят!..

Вместе с девушкой на берегу я.

И я знал, что её упускать нельзя,

Незабвенную, дорогую…

Мне бы лучше не видеть ночью её,

А бродить одному по болотам.

А вокруг никого, а я ничего…

Вот каким я был идиотом!

Известный критик Б. Сарнов по поводу этих стихов сказал: «Особенность, непохожесть на что бы то ни было и кого бы то ни было возникает у Глазкова непроизвольно, как естественный результат простого желания поэта сказать то, что ему хочется, и так, как ему хочется».

Искусство бывает бесчувственным,

Когда остаётся искусственным.

А может стать сильным и действенным:

Искусство должно быть естественным!

Судьба навсегда связала Николая Глазкова с Тверским краем не только его пребыванием на берегах жемчужины Верхневолжья. Именно в нашем городе (тогда ещё Калинине) он, как поэт, получил ту самую «путёвку в жизнь», но в жизнь литературную. В 1957 г. в Калининском книжном издательстве вышел в свет его первый поэтический сборник под несколько шокирующим (но в духе того времени) названием «Моя эстрада».

История рождения этой книги не менее интригующая, чем она сама. В то время в Калининском книжном издательстве работали прозаик Александр Парфёнов, фронтовик, автор известной повести «Шаги батальона», и поэт Василий Фёдоров. По воспоминаниям Ларисы Фёдоровой, в 1955 году в Москве она, её муж и их друг А. Парфёнов как-то вечером зашли поужинать в ресторан ВТО. Там за одним из столиков сидел Николай Глазков, которого они сразу же пригласили к себе.

«Наше застолье тут же превратилось в вечер поэзии. Но читал – по общей нашей просьбе – преимущественно Николай Глазков. Стихи свои он читал, как и положено настоящему поэту, наизусть, всецело доверяя своей феноменальной глазковской памяти <…> – свидетельствовала Л. Фёдорова. – Но в тот вечер в ресторане ВТО он читал нам шуточные стихи. Начатые вроде бы всерьёз, но с неожиданными поворотами, они вызывали дружный смех. К ним стали прислушиваться и сидящие за соседними столами... Николай Иванович чувствовал себя как на эстраде. Его выразительное живое лицо с постоянно вопрошающим взглядом – “Ну, как?” – порозовело от волненья.

– Отлично! – чаще всех восклицал Александр Парфёнов. – Издай такую книжку – нарасхват пойдёт!

– Тебе и козырь в руки! – поймал его на слове Василий Фёдоров. – Возьми да издай!

– Я? – удивился Парфёнов. – Но я же, так сказать, периферия. Разве Коля на такое согласится? – последняя фраза явно выдала неуверенность книгоиздателя.

– Это ничего! – согласно кивнул головою поэт. – Старинный русский город Тверь, именуемый ныне Калинином, прекрасный город...

– А я буду его редактором, – не дав опомниться издателю, заявил Василий Фёдоров. – Коля, ты не возражаешь?

Глазков не возражал. Но умные, живые глаза его всё ещё светились недоверчиво.

– Мне уже многие обещали напечатать, – равнодушно заметил Коля. – Скажут – и забудут... А может, и побоятся...»

Эта произнесённая Николаем Глазковым фраза и сыграла решающую роль:

«– А я напечатаю! – неожиданно переборов себя, стукнул по столу кулаком бывший фронтовик Александр Парфёнов. И совсем уже как небезызвестный царь Фёдор спрашивал у Годунова, царь он, Фёдор, или не царь, так и Парфёнов говорил Василию Фёдорову: – В конце концов, если я являюсь директором Калининского книжного издательства...

– Если ты от своего слова отступишь, – перебил Василий Фёдоров, – я с тобой перестану здороваться.

Поспорили ещё чуток, поершились все трое и тут же скрепили деловой союз просьбой к Глазкову как можно скорее представить в издательство рукопись.

– Пиши заявку! – совсем уже разошёлся Александр Парфёнов. – Одну ногу я потерял на фронте, если второю споткнусь на Глазкове – партия меня простит за хорошее дело. Давай придумывай название».

Вот так сбылось ироническое пророчество Николая Глазкова:

Писатель рукопись посеял,

Но не сумел её издать.

Она валялась средь Расеи

И начала произрастать.

Несмотря на наступившую «оттепель», книга «Моя эстрада» несла в себе все черты переходного времени: открывало её декларативное «Ленинское слово», многие стихи были проходными и не представляли истинного поэта Глазкова. Но были в книге и вершины его лирики – «Чёрное море», «Ворон», «Волгино Верховье», «По поводу зависти» и, конечно, его сатирические произведения – фельетоны и миниатюры.

Три стихотворения в книге «Моя эстрада» Н. Глазков посвятил нашему городу и земле – «Голуби в городе Калинине», «Волгино Верховье», «Детство уподобится истоку…». С высоким патриотизмом и искренностью поэт восхищается народной святыней – истоком великой русской реки Волги, которая здесь всего-то «четырёхметровой ширины»:

Юность развернётся на просторе,

Делается сильным человек.

Так течёт от моря и до моря,

Вновь до моря и опять до моря

Волга, забирая воды рек! <…>

Честь и слава Волгину Верховью,

Тем местам, где началась река,

О которой с гордою любовью

Говорят народы и века!

Наш город не только проложил Николаю Глазкову путь к широкому читателю, но и, к сожалению, первым внёс лепту в анналы разгромной и несправедливой критики его поэзии. Книга была подписана к печати 28 февраля 1957 г., а уже 25 мая того же года в областной газете «Калининская правда» появилась рецензия «О сборнике стихотворений Н. Глазкова “Моя эстрада”», автором которой был старший преподаватель Калининского педагогического института Давид Файнгелеринт. Она интересна не только тем, что стала первым откликом на дебютную книгу поэта и, следовательно, сегодня должна расцениваться как факт исторический, но и тем, что отразила некоторые важные и типичные реалии провинциальной литературной жизни второй половины 1950-х годов.

Судя по тексту этой «рецензии», послесталинская «оттепель» в нашем городе наступала с большим опозданием и нередко прерывалась «заморозками». В традициях обвинительной стилистики 1937 года от Д. Файнгелеринта досталось не только автору «Моей эстрады», но и её редактору: «…следует сурово и принципиально осудить те поэтические упражнения Н. Глазкова, которые могли появиться в сборнике не только из-за легкомысленного отношения поэта к своему гражданскому долгу, но также и потому, что редактор сборника Вас. Фёдоров отнёсся совершенно безответственно к отбору произведений и их редактированию.

Издательство допустило досадную ошибку, включив в сборник “Моя эстрада” целый ряд стихотворений, не только беспомощных по форме, но совершенно несостоятельных по своему идейному содержанию».

Суровый, воспитанный партией рецензент, тем не менее, отметил «известные поэтические способности автора, выраженные в таких стихотворениях, как “Ленинское слово”, “Вопросы и ответы”, “Мудрый совет”, “Новый дом” и некоторые другие». На самом деле все эти стихотворения были несовершенными, казённо-оптимистическими, гладкими до невыразительности, но в те годы идеологически нужными для выпуска книги, тем более первой. «Из доброй искры разгорелось пламя // Великий Ленин Партию сплотил, // Народ наш поднял ленинское знамя // И в Октябре восстал и победил! // Из доброй искры разгорелось пламя» или «Товарищ из Ташауза // Мичурину руку пожал. // Товарищ из Ташауза // – Большое спасибо! – сказал» – неизбежная дань государству ради того, чтобы хотя бы немного ослабить цензурный нажим на горле собственной песни…

Нет, истинные поэтические способности Николая Глазкова раскрылись в других стихотворениях, причём именно в тех, которые Д. Файнгелеринт подверг разносной и одновременно поверхностной критике, используя всё тот же идеологический «кнут».

Одно из них – знаменитый «Ворон», написанный ещё в 1938 г. по канве одноимённого стихотворения Эдгара По. У американского поэта ворон является воплощением экзистенциального пессимизма и на любой вопрос отвечает «nevermore» («никогда»).

Николай Глазков переосмыслил этот мрачный ответ-реплику в ироническом ключе применительно к эпохе строительства коммунизма:

И на все мои вопросы,

Где возможны «нет» и «да»,

Отвечал вещатель грозный

Безутешным НИКОГДА!

Я спросил: – Какие в Чили

Существуют города? –

Он ответил: – Никогда! –

И его разоблачили.

Если учесть, что в стихотворении отсутствовала строфа, которую тогда невозможно было напечатать, а именно: «Я сказал: – Пусть в личной жизни // Неудачник я всегда. // Но народы в коммунизме // Сыщут счастье? – Никогда!», то смысл глазковского «Ворона» таит в себе пародию на односторонность и догматизм советской пропаганды «светлого будущего», которая легко разоблачается всего лишь нестандартно поставленным вопросом. В рецензии же «Ворону» Глазкова просто приписано «пессимистическое и даже мистическое звучание».

Д. Файнгелеринт также упрекнул поэта в потере «чувства правды, элементарного историзма», имея в виду его стихотворение «Пётр и Булавин», в котором Н. Глазков контрастно сопоставил две значимые для России исторические личности:

Пётр Первый с огромной силой

Россию двигал вперёд.

Булавин любил в России

Её угнетённый народ.

Пётр Первый вёл Родину к славе.

Бил шведов. Гремело ура!

Кондратий Булавин возглавил

Восстанье против Петра.

Что же возмутило рецензента? Его, оказывается, возмутила «та поза, в которую становится поэт в конце своих “размышлений”» и которая «вызывает закономерный протест у каждого человека, знакомого с историей России. Вот как автор выражает свою позицию:

Пётр Первый прекрасен и славен,

И подвиг его велик;

Прекрасен и славен Булавин.

И я стою за двоих».

С точки зрения идейно зашоренного Д. Файнгелеринта – эти строки крамола: разве можно восхвалять монарха, да ещё жестоко подавившего народное восстание?! С точки зрения поэта – развитие пушкинской традиции: принимать нашу русскую историю такой, какой она есть, не смывая её печальных строк. С высоты дня сегодняшнего в этом стихотворении Николая Глазкова – подлинный историзм, цветная фотография петровской эпохи, величие и трагедия радикальных государственных преобразований, остро необходимых для тогдашней России и одновременно болезненных для народа, отвечавшего на них восстаниями. Историзм лирики Н. Глазкова значительно опередил время своего понимания.

Поэт есть зеркало, что без изъяну:

В нём обезьяна видит обезьяну,

Глупец – глупца, подлец – подлеца.

Мудрец – мудреца.

Кого же тогда увидел в поэте Николае Глазкове рецензент Файнгелеринт, фамилия которого в переводе с немецкого означает «замечательно обученный»?

«Нельзя равнодушно пройти мимо фальшивого и политически неграмотного стихотворения “Углич”, – негодует он далее. – В Угличе за годы Советской власти выросло несколько крупных промышленных предприятий, а главное, как и в любом советском городе, здесь стала богатой и разнообразной духовная жизнь тружеников. Всего этого поэт не видит и грезит только о прошлом».

На самом деле в стихотворении «Углич» с той же мощью и глубиной заявил о себе историзм мышления Николая Глазкова, связывающего воедино прошлое и настоящее Родины, громко говорящего о духовной опоре Руси-России – православии:

Кто забудет о прошлых веках,

Не полюбит и нынешних дней!..

Труд народа во всём: и в церквах!

Углич – город старинных церквей. <…>

Не по-старому Углич живёт,

Новый быт побеждает и тут:

Сыроваренный вижу завод,

Сыроведческий институт…

Вижу новенькие корпуса…

Что ж! Они, может быть, не плохи;

Но меня старых храмов краса

Вдохновила на эти стихи!..

А неуёмный Файнгелеринт продолжал выискивать в «Моей эстраде» новые политические грехи: «Вторая группа порочных стихотворений Н. Глазкова характеризует его интимную лирику. Из ряда стихотворений видно, что моральный облик лирического “героя” Глазкова очень невысок. Поэт проповедует пошленькую “философию” бездумного отношения к жизни.

Говоря о примитивности формы, о скудости мысли и чувств поэта, нельзя не обратить внимания на его любование цинизмом (??? – А.Б.) и моральной распущенностью».

Не рецензия, а прямо-таки докладная записка в Обллит или в обком КПСС! И к тому же – записка демонстративно неконкретная: «из ряда стихотворений» ни одно в качестве примера не названо, «“философия” бездумного отношения к жизни» не разоблачена, обвинения в «любовании цинизмом и моральной распущенности» – откровенно огульные. С огромной натяжкой претендует на «моральную распущенность» лишь стихотворение – «Годовщина», в котором осенённый учёной степенью «рецензент» опять не понял парадоксальной глазковской иронии:

Ты со мной не одинокая:

Изменял тебе не много я.

И не отступлю от истины,

Если год наш подытожу:

Ты была моей единственной

И любимой самой тоже!

Совсем не по нраву пришёлся Д. Файнгелеринту и раздел «Сатира и юмор», где «встречаются стихотворные фельетоны, лишённые смысла и написанные ради зубоскальства» (какие именно, разумеется, ни слова). А ведь поэт, бичуя обыденные, но повсеместно распространённые и больно ранящие простого советского человека недостатки, такие как бюрократизм, пренебрежение к людям на предприятиях общественного питания, литературную халтуру, беспочвенное чванство, порою ударял разящим сатирическим словом в фундамент самой государственной системы. Например, в стихотворении «Очередной вопрос»:

Назови мне такую обитель,

Я такого угла не видал,

Где б московский иль горьковский житель

В долгой очереди не стоял!

Последнее не ускользнуло от взора бдительного рецензента. В этом «подражании», по его мнению, «автор создаёт вариации некрасовских стихов на современные темы. Он протестует против очередей, отнимающих много времени у жителей Москвы и Горького». Примитивность и однолинейность трактовки содержания «Очередного вопроса» очевидна: разве всевозможные очереди – примета только этих двух городов? Нет же, примета жизни всей страны в годы правления Н. Хрущёва.

Я хочу, чтобы не было очередей,

Ибо очередям – сам считал – каждый год

Миллионы минут, часов и дней

Населенье нашей страны отдаёт!..

Эти цифры с трудом уместятся на счётах.

В счёт огромных убытков они идут:

Ведь стояние в очереди – не отдых,

А напрасный и безобразный труд!

Эти стихи, напоминающие стилем рекламно-агитационные произведения Владимира Маяковского 1920-х гг., не столь художественно безукоризненны, как хотелось бы; но один из пороков системы социалистического распределения товаров и продуктов они вскрыли более чем откровенно. Аллюзия из хрестоматийного стихотворения Н. А. Некрасова «Назови мне такую обитель, // Я такого угла не видал, // Где бы сеятель твой и хранитель, // Где бы русский мужик не стонал?», спроецированная на хрущёвские времена, провела нежелательные для власти параллели.

Действительно, очередной вопрос… С одной стороны – повсеместно очереди в магазинах, а с другой очередной, т.е. возникающий ещё и ещё раз вопрос о новом недостатке социалистической системы хозяйствования.

Оценка этого стихотворения в рецензии Д. Файнгелеринта была ожидаемой: «Но раскрытию своей темы поэт предпосылает отрывок из некрасовского “Размышления у парадного подъезда”. Стихи Н. А. Некрасова, написанные в совершенно другой исторической обстановке и по другому жизненному случаю (Каково? Повсеместный стон русского крестьянина от гнёта и невозможности добиться правды для себя – всего лишь «жизненный случай». – А.Б.), создают в тексте “Очередного вопроса” такое сгущение красок, что жизнь представляется одним чёрным пятном».

Позднее мемуарист Лазарь Шерешевский так оценил эту «рецензию»: «Вскоре (после выхода книги. – А. Б.) в одной из местных газет (в Калинине) появилась брюзгливая рецензия, автор которой упрекал Глазкова в легковесном подходе к серьёзным темам. В стихотворении “Чёрное море” он усмотрел несерьёзное отношение к истории в строчках “Провалились все попытки всех бандитов и вояк, – словно пробка из бутылки, вылетал из Крыма враг”… Читая эту статейку, я пожимал плечами: рецензент явно не понимал ни духа, ни стиля глазковской поэзии, ни её художественной прелести. Как он мог не заметить в том же стихотворении удивительно организованных по звучанию, ёмких по образному смыслу строк: “В Истамбуле точат гордо меч несбыточной мечты, в Чёрном море хочет Порта сжечь российские порты”, не оценить эти “меч-мечты”, “точат-хочет”, “меч-сжечь”, “Порта-порты”? Видимо, рецензенту, что называется, медведь на ухо наступил, хоть и подписался он кандидатом филологических наук…»

После выхода «Моей эстрады» поэт подарил своей подруге Ричи Достян её экземпляр с надписью:

Писательница Ленинграда,

Дарю тебе «Мою эстраду»,

Ты в ней Глазкова ощутишь!

Однако будет книга эта

Не торжеством весны поэта

А первой ласточкою лишь!

22 апреля 1957 г.

И опять «юродивый Поэтограда» оказался пророком. Несмотря на разгромный отзыв Д. Файнгелеринта, через три года издательство «Советский писатель» выпустило следующий сборник Н. Глазкова «Зелёный простор». А затем последовали новые и новые книги, всего двенадцать. Пришла долгожданная публичная известность, хотя, по свидетельству того же Л. Шерешевского, «самые “глазковские” стихи поэта по-прежнему либо не печатались, либо просачивались в книги тонкими ручейками».

Трудно в мире подлунном

Брать быка за рога.

Надо быть очень умным,

Чтоб сыграть дурака.

На верхневолжской земле – исток великой русской реки Волги. В городе Твери – исток книжной реки замечательного русского поэта ХХ века Николая Глазкова.

Александр Михайлович Бойников,

кандидат филологических наук, доцент ТвГУ,

г. Тверь

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

1. Воспоминания о Николае Глазкове: Сборник. – М.: Советский писатель, 1989.

2. Винокурова И. «Всего лишь гений…» Судьба Николая Глазкова. – 2-е изд., испр. и доп. – М.: Время, 2008 (Серия «Диалог»).

3. Глазков Н. И. Моя эстрада. Стихи. – Калинин: Калининское книжное издательство, 1957.

4. Файнгелеринт Д. О сборнике стихотворений Н. Глазкова «Моя эстрада» // Калининская правда. – 1957. – 26 мая. – № 123. – С. 3.