Немецкие пулемёты и 8 тел советских солдат

Вскоре увидели межевую канаву. Осторожно двинулись вдоль нее. 

Немцы день или два назад отступили, а мы наткнулись на тела наших ребят. Их было восемь. 

Семь рядовых и один сержант лежали в канаве и возле нее, облепленные мухами. 

Тела, сплошь продырявленные пулями, уже вздулись, плотно растянув гимнастерки. 

Смерть сразу меняет людей. Порой через час трудно опознать погибшего, а здесь прошло трое суток. 

Огонь пулеметов в упор был настолько плотный, что некоторым бойцам досталось по десятку и больше пуль. 

Кроме того, мы знали привычку немцев пристреливать пулеметы, ведя огонь по нашим погибшим ребятам. 

Наверное, это доставляло им удовольствие. 

Приятно убить врага два-три раза, превратить его голову в месиво костей и обломков черепа. 

Война не бывает мужественно-красивой. Мы молча глядели на погибших. 

Может, не надо вообще говорить, что я видел на войне? 

Чернуха. Не так давно появившееся слово. 

Разбрызганные мозги, выбитые и выклеванные воронами глаза, разорванные животы. 

И сладкий, тягучий запах тлена, от которого новичков иногда выворачивает наизнанку. 

Но сержант и я не были новичками. 

— Паскуда! — не обращаясь к лейтенанту, сплюнул в его сторону сержант. — Восемь душ ни за хрен погубил.

Лейтенант сказал, что его послали сопровождать нас, толком не объяснив дороги.

Достал из планшета список фамилий и приказал искать документы и смертные медальоны. 

Как мы рылись в разлагающейся плоти, один Бог знает. 

Смертные пеналы-карандаши с фамилиями и адресами обнаружили у двоих или троих. 

Часть красноармейских книжек была покрыта коркой крови. 

Сержант осторожно соскребал финкой кровь, мы угадывали отдельные буквы и восстанавливали по списку фамилии, имена. 

Пытаясь перевернуть одно из тел на спину, я слишком сильно дернул за руку.

Кисть с легкостью отделилась, повиснув на сухожилиях. 

Не выдержав, я заматерился. 

Лейтенант сделал отметки в своем списке, завернул в газету красноармейские книжки, комсомольские билеты и две медали. 

Мы истратили фляжку воды, отмывая руки. Потом сержант, оттянув затвор, дал длинную очередь наугад. 

Нам издалека ответил немецкий МГ-42. 

Мы хорошо знали рычащий звук этого скорострельного пулемета. 

Стреляли с расстояния метров восьмисот, если не больше. 

Немцы нас толком не видели, пули шли в стороне, сбивая ветки. 

Мы, обрадовавшись невесть чему, открыли огонь из обоих автоматов. 

От наших очередей толку не было — один шум. 

Мы с сержантом, злые и раздраженные, могли хоть так сорвать злость на фрицах.

 Лейтенант не стал делать замечание насчет бесполезной стрельбы и тоже опробовал свой новый автомат. 

Мы выпустили по полному диску и, пригибаясь, пошли назад. 

Совместная стрельба, месть за погибших ребят, сблизила всех троих. 

На обратном пути мы курили папиросы лейтенанта и рассуждали, что вполне могли пришить кого-то из немцев. 

Всё же двести с лишним пуль выпустили.

 Взводный Кострома встретил меня, как всегда, весело. Стрельбу он слышал и одобрил: 

— Молодцы! Дали фрицам просраться. Скоро война закончится. Иди, Василий Иванович, обедай. Заслужил!