Неслыханная нищета и неслыханная духовная свобода

Можно ли считать опыт исповедников и мучеников XX века пригодным только для экстремальных условий, а сами беспрецедентные гонения последнего столетия – лишь историческим эксцессом в жизни Русской церкви? Что мы знаем об опыте жизни тех, чьей кровью и слезами была пропитана русская земля после большевистского переворота? Есть ли в этом опыте что-то актуальное и для нас сегодня? Попробовали разобраться в этом вместе с литургистом Зоей Дашевской, старшим преподавателем Свято-Филаретовского института, членом Общества восточной литургии

Фото: Николай Попов/РИА Новости

Вопрос об основаниях, на которых следует созидать церковную жизнь в периоды разрушения привычного порядка и тяжких гонений, был по-новому осмыслен православными христианами в ХХ веке на территории СССР. Ответом на него стал опыт веры и молитвы, а также жизненная практика церковных общин и братств, которую сохранили личные свидетельства, воспоминания, переписка. 

Высота, которую невозможно удержать

Современные кризисные явления церковной жизни призывают к поиску решений, обновляющих восприятие и переживание не столько догматических формул, сколько самого откровения о Церкви. Фундаментальные изменения, произошедшие после 1988 года в отношениях Русской православной церкви и Российского государства, заострили проблему восприятия и актуализации опыта новомучеников и исповедников Русской церкви, в особенности опыта православных общин и братств. Как писал академик Сергей Аверинцев: «Когда православную литургию служили не в храме, среди золота риз и окладов, а в советском лагере или в парижском гараже, это была неслыханная нищета, но и неслыханная духовная свобода, сосредоточение на самой сути христианства, воистину “литургия верных”. К сожалению, достигнутую в экстремальных условиях высоту невозможно удержать, и даже память о ней чрезвычайно легко утратить». Условия, в которых оказалась Русская православная церковь после большевистского переворота, были уже «постконстантиновскими», церковь перестала быть государственной, а государство – церковным, христианским; привычные правила, определявшие всё бытование церкви в «константиновское время», перестали действовать. Верные чада Русской православной церкви, продолжавшие после 1917 года своё служение как легально, так и в подполье, были вынуждены искать пути для сохранения молитвы, внутренних связей, пастырского попечения, которые позволили бы им совершать своё служение в условиях небывалых ограничений. Практики церковности в гонимой церкви – устроение литургической жизни, таинств, духовничества, практик общения – в последние десятилетия стали предметом научного и богословского изучения, однако их специфические черты ещё ожидают экклезиологического анализа и церковной рецепции. Изучение этого опыта может помочь найти примеры духовной свободы в условиях крайней несвободы и получить подлинный Божий ответ на многие сегодняшние вопросы – ответ, полученный в условиях антирелигиозной пропаганды, прямых гонений и притеснений, среди расколов и разделений. Особого внимания заслуживает внутрицерковная жизнь неформальных общин, братств и духовных союзов, поскольку в этом опыте содержатся пути к преодолению межцерковных, межконфессиональных, внутриюрисдикционных разделений. 

Платок от матушки Евхаристии

Призыв патриарха Тихона, обращённый в 1918 году к пастырям и верующим, созидать церковные общины и братства и объединяться в духовные союзы, а также отмена территориальных границ приходов сыграли решающую роль в формировании общин и братств нового типа. Эти общины и братства существовали не при приходах, но в качестве самостоятельных объединений; содержанием их деятельности стала внутрицерковная миссия (пробуждение живой веры в формальных христианах. – «Стол»), свидетельство, научение и собирание церковного народа. Общины, первоначально собиравшиеся вокруг духовников, ради чтения слова Божьего, молитвы, пастырского окормления, претерпели изменения в своей деятельности; постепенно круг их участников становился более тесным, а жизнь – более «родной». Внутренняя жизнь общин и братств была «потаённой» и состояла в стремлении к христианской праведности; она протекала в научении, молитве и труде, преимущественно на светской работе, осознанной как послушание. Так жили члены общины архимандрита Сергия (Савельева) в Москве, братчики епископа Макария (Опоцкого) в Великом Новгороде и Череповце, члены Александро-Невского братства в Петрограде-Ленинграде, члены подпольных монашеских общин архимандрита Игнатия (Лебедева) – с регулярно совершавшимся уставным богослужением в домашних условиях, научением молодёжи, участием в таинствах. Члены общин и братств, в основном миряне, были объединены в духовную семью, имели общее имущество, но главным было даже не это, а стяжание Христовой любви. Общинники и братчики будут стремиться к тому, чтобы присутствие Христа посреди них стало реальностью, а не только литургическим возгласом. 

Патриарх Тихон. Фото: общественное достояние

В случаях, когда сама жизнь была жёстко ограничена и стеснена внешней несвободой (лагерь, ссылки, контроль уполномоченных), собирание церковного народа через молитву, евхаристию и духовное единение становилось основным содержанием служения исповедников (такой была деятельность архим. Тавриона (Батозского), церковная жизнь в Ташкентской и Средне-Азиатской епархии в 1940–1960-е годы). Особое место занимает в этом ряду совершение евхаристии в местах заключения без храмов, облачений, вещества для таинства, богослужебных книг, часто на груди как на живом престоле (как это делал, например, архимандрит Таврион (Батозский)), на политой кровью мучеников земле как на антиминсе. Отдельные пастыри также совершали евхаристию ежедневно, в том числе в условиях лагерей и пересыльных тюрем. В период легального служения эта практика станет основой евхаристического возрождения; такие пастыри, как отец Таврион, приобщали к данному евхаристическому опыту своих духовных чад через благословение на ежедневное причащение, созидая в местах своего служения посредством таинства живую евхаристическую общину, состоящую из неслучайных людей. Впоследствии этот опыт станет краеугольным камнем в ежедневном евхаристическом служении архимандрита Тавриона, которое он совершал в Преображенской пустыньке под Елгавой (Латвия) до самой смерти и куда в 1960–1970-е годы приезжали люди со всей страны. 

Прикровенно проявлялась забота духовных чад о том, чтобы их пастыри имели возможность совершать евхаристию в местах заключения. Вот что пишет своим духовным чадам священномученик Серафим (Звездинский), епископ Дмитровский, из Бутырской тюрьмы в 1920-е годы: «Всем моим дорогим о Господе возлюбленным и родным чадам посылаю благословение. Спаси вас Господи за все ваши заботы о мне, грешном, за всю вашу любовь. Молюсь за вас всех... Всё получил полностью. Радости мои, бесценные и драгоценные, мир вам всем, всем из темницы из заключения моего. Благодарю вас от всего сердца за все дары любви вашей, за все заботы о мне грешном. Только беспокоюсь, что вы так много на меня тратитесь. Передатчицы мёрзнут, руки, ноги отмораживают. Господь вам воздаст за все заботы обо мне и Сам позаботится о вас. «В темнице был, и пришли ко мне». Спаси вас Господи. Спасибо за веточку зелёную, за кофе, какао, за все сласти в горечи моей... Сухарики, платок от матушки Евхаристии получил».  

Епископ Серафим (Звездинский). Фото: общественное достояние

Сухарики – это запасные Дары; «платок от матушки Евхаристии» – антиминс (плат с зашитыми в него мощами святого, на котором можно совершать главное богослужение – евхаристию. – «Стол»). Такой же «зашифрованной» является одна из фотографий архимандрита Тавриона (Батозского), которую он наверняка отправил кому-то из своих духовных чад (таких фотографий пастырей в облачениях известно достаточно много). На первый взгляд, в ней нет ничего особенного: сфотографирован в полный рост архимандрит в богослужебных облачениях на фоне икон у стола. Однако не всё здесь так просто, эту фотографию следует читать, как криптограмму: архимандрит Таврион совершал евхаристию подпольно, поэтому его облачение в богослужебные одежды также не может быть открытым; тот стол, у которого он стоит, – это престол, на котором он совершал литургию дома. В этой подпольной съёмке участвует и тот, кто фотографирует отца Тавриона (человек, достойный доверия), и адресат, которому эта фотография была направлена ради духовного общения.

Сгорело всё, кроме Христовой любви

В сакраментальной жизни можно отметить изменение отношения к крещению: пастыри начинают серьёзно готовить к нему взрослых людей (пример архим. Бориса (Холчева) в Ташкентской епархии, который проводил регулярную предкрещальную катехизацию взрослых). Возрождается христианская агапа как братская трапеза любви, продолжающая евхаристию, о чём свидетельствует совершение агап в общинах сщмч. Сергия Мечёва и архим. Сергия (Савельева). Между членами общин и братств устанавливаются отношения, существо которых определяется евангельскими нормами (или хотя бы стремлением к их достижению) в отношении братолюбия, старшинства, общения, служения. Суровые испытания и лишения учат сохранять только самое главное. «Во мне сгорело всё, кроме любви», – говорил архимандрит Таврион (Батозский). 

Архимандрит Таврион (Батозский). Фото: общественное достояние

Отдельные свидетельства, переписка членов общин свидетельствуют об их стремлении к реальному присутствию и действию Христа в их сообществе. Как показывают различные сохранившиеся документы (письма, дневники, воспоминания и иные свидетельства), христиане, объединявшиеся в общину или братство, делали это не по экономическим или политическим соображениям, хотя их объединяли общая молитва и труд, но ради созидания новой жизни на евангельских основаниях. Эту новую жизнь созидали каждый день члены общины архимандрита Сергия (Савельева) в купленном в складчину доме под Москвой или члены Александро-Невского братства в Петрограде-Ленинграде, члены братств, основанных епископом-катехизатором Макарием (Опоцким), и члены общин – «покаяльно-богослужебных семей» священномученика Сергия Мечёва, совершая ежедневное общее правило молитвы и чтения Писания. Отец Сергий говорил членам таких «семей», то есть общин, что по их ежедневному апостольскому и евангельскому чтению он всех их узнает в Царстве Небесном.

В отношении личностного призвания основополагающим для членов общин и братств становится принцип служения по слову апостола: «каждый служи тем даром, какой получил»; таким образом, служение является определяющей характеристикой верных членов церкви. Эсхатологическое мироощущение («имеющие будьте как не имеющие») и обстоятельства гонений приводят к отказу в браке от брачных отношений в пользу служения Христу и «родной» жизни в общине: Василий Савельев принимает постриг в лагере с именем Сергий, и его супруга Лидия решается на тот же подвиг; Анатолий Жураковский и его супруга Нина, вместе созидавшие общину в Киеве, при вступлении в брак принимают согласное решение не иметь брачных отношений. Поскольку семья для священнослужителя была прямым средством шантажа со стороны властей, примеров которому множество, верность супругов и детей были равносильны исповедничеству. Отношения в духовной семье становятся крепче, чем в семье по плоти; жизнь общинная и братская обретается как «родная».

Прикровенное и несомненное старшинство

Годы гонений дали яркие примеры изменения отношения к церковному старшинству: оно постепенно перестало быть старшинством иерархическим, клерикальным и стало старшинством духовным. Так, на Соловках среди «катакомбного» духовенства было распространено почтительное и трепетное отношение к воронежскому протоиерею Николаю Пискановскому, который был духовником всех «иосифлян», в т.ч. епископов. Епископы и в прежние времена могли иметь духовниками монахов, архимандритов, но в данном случае уникальным является факт, что епископ (и одновременно врач, человек, обладавший уникальными личными качествами, будущий священномученик) Максим (Жижиленко) признает духовное старшинство «белого» священника, пресвитера. 

Епископ Максим (Жижиленко). Фото: общественное достояние

Старшинство пастырей, основателей общин и братств приобрело в процессе общей жизни уникальные черты: сохраняя духовную власть любви, такие пастыри становились во Христе братьями, «родными», для своих духовных чад, сохраняя все черты своего служения старших и предстоятелей. Это прикровенное старшинство, но несомненное и очевидное внутри общин и братств, можно было увидеть только очами веры, изнутри общей жизни. Как и возрождение личностного и соборного начал в церковной жизни в условиях гонений, оно не считывается поверхностным взглядом, который улавливает лишь общие формальные параметры, видимые на поверхности. В новом жизнеустроении церковное старшинство перестаёт определяться иерархическими параметрами, порождая старшинство духовное, изменяя характер отношений между старшими и младшими в церкви.

Очевидные границы мистической Церкви

Единство христиан в общинах и братствах времени гонений определялось не территориальной принадлежностью, но личностными узами Христовой любви, хотя вопросы канонического подчинения играли в их церковном жизнеустройстве весьма существенную роль. Каноническая связь с теми или иными епископами определялась не территорией, а более существенными параметрами, такими как верность или предательство Христовой Истины, и мерой компромисса в отношениях с большевистской властью. 

Категорически не принималось исповедниками прямое сотрудничество обновленцев с карательными органами и соглашательская позиция митрополита Сергия (Страгородского). Среди экклезиологических открытий (если можно так выразиться, многоценных жемчужин) мы находим опыт выявления мистических границ Церкви, которые часто не совпадали с границами сакраментальными, каноническими и территориальными. Пастыри, имевшие исповеднический опыт, границы внутри Русской церкви обозначали более строго: соловецкие «иосифляне», сторонники митрополита Иосифа (Петровых), отказывались сослужить вместе со сторонниками митрополита Сергия (Страгородского) и даже не подходили к ним, в том числе к архиереям, за благословением. Таким образом, конфессиональные границы перед лицом гонений и смерти воспринимались как более проницаемые, а границы мистической Церкви становились более очевидными. В христианском свидетельстве зазвучала живая проповедь слова Божьего, и потребовалось искать формы миссии. 

Митрополит Сергий (Страгородский). Фото: общественное достояние

Соловецкое святое единство

Следует отметить и тенденции к преодолению конфессиональных разделений, единство духа в общем страдании. Свидетельства соловецких узников показывают, что православные и католики не молились вместе – пока молитва вообще была дозволена лагерной администрацией. Тем не менее их единство обретается на большей глубине. Вот одно из ярких свидетельств заключённой Соловецкого лагеря О.В. Второвой-Яфы о православных и католических клириках, которых выгнали на тяжкие работы в Великий четверг.

«Соединившись в одном усилии, шли рядом – ещё молодой, видимо очень близорукий, католический епископ, бритый, в круглых роговых очках, и сухонький, измождённый, с белой бородой православный епископ, ветхий деньми, но сильный духом, с неослабным старанием напиравший на воз. …Эти четырнадцать епископов не были сейчас в подобающем их сану облачении и не находились в храме, не участвовали в обряде “омовения ног” – этой ежегодно повторяющейся мистерии, символизирующей подвиг смирения, но для меня было ясно: то, что происходит сейчас перед нами, – гораздо больше и выше, ибо это уже не условный символ, не обряд, а подлинный подвиг смирения истинных пастырей Церкви, самоотверженно и до конца твёрдо отстаивающих веру Христову “противу учений мира сего”. …А видим мы возрождение чистой и стойкой веры первых христиан, видим воссоединение Церквей в лице единодушно участвующих в общем подвиге православных и католических епископов, воссоединение в любви и смирении, помимо всяких соборов и догматических споров». 

Как отмечал академик С.С. Аверинцев: «Христиане разных конфессий, находившие друг друга как товарищи по несчастью в сталинских и гитлеровских лагерях, принимавшие перед мученической кончиной причастие из рук друг друга (как это было со Львом Карсавиным, много полемизировавшим с католицизмом, однако причастившимся перед смертью из рук католического священника), – вот самый глубокий “экуменический опыт” века». Перед лицом общей беды в отношении взаимного участия в таинствах в ситуациях предельных, напротив, смягчились конфессиональные границы: православные, в отсутствие иных возможностей, могут принять причастие в преддверии смерти из рук католических священников, однако нет никаких свидетельств о стремлении к интеркоммуниону (причащению на одной Евхаристии католиков и православных. – «Стол») как норме. Этот опыт мы находим не только в условиях ГУЛАГа, но и в свидетельстве о жизни церковных общин и братств и отдельных пастырей. Взаимодействие с представителями других конфессий происходило, по свидетельству священномученика Анатолия Жураковского, в Киевском братстве архимандрита Спиридона (Кислякова): «Храм, в котором я служил в Киеве, находился в ведении …Братства во имя Иисуса Сладчайшего. Братство состояло из лиц, принадлежащих к всевозможным христианским исповеданиям. Здесь встречались и представители разных сект (евангелисты, баптисты), и даже католики. Преимущественно состояло Братство из рабочих и их семей. Во главе Братства стоял ныне умерший архимандрит Спиридон (Кисляков)…». 

Сергей Аверинцев. Фото: new.ras.ru

Документальные свидетельства показывают изменение отношения у православных к инославным: православные христиане в братстве епископа Макария (Опоцкого) разглядели в представителях иной конфессии то, чего не видели прежде, и так молились о единстве Церкви: «…Да прославится и через нас Пресвятое и великолепое имя Твое, как имя Христа Бога…, да прославится среди всех церквей, сект христианских и народов земли ныне и вовеки. Аминь».

Тюрьма нередко становилась местом обретения единства в вере и общей молитве с подлинными христианами – представителями других конфессий и деноминаций. Так, Владимир Марцинковский свидетельствовал о встрече в камере с таким неправославным христианином: «Как радостно было и ему, и мне найти брата во Христе и соединиться в молитве и чтении Слова Божия!». Тем не менее этот опыт не был однородным; он претерпел немалую трансформацию за десятилетия советского церковного подполья, о чём свидетельствуют жизненные обстоятельства того же Владимира Марцинковского. О внимательном отношении ко всему подлинному в инославии в рамках лагерного церковного опыта можно найти свидетельства в художественных произведениях представителей лагерной прозы. 

Движение к единству дерзновенно осуществляли отдельные клирики через приобщение инославных к церковным таинствам. Так, известны свидетельства о причащении баптиста архимандритом Таврионом (Батозским) в Преображенской пустыньке. 

Следует отметить взаимопомощь представителей разных конфессий в ситуации общей беды. Эти процессы также не были однородными, и в 1920-е годы отношение к гонимому православию не всегда было братским, однако в этой области известны примеры братской взаимопомощи: так, инославные передавали православным издания Священного писания, давали им возможность совершать богослужения в своих храмовых зданиях. Наиболее ярким свидетельством единства во Христе был совместный подвиг мученичества, принятый вместе представителями разных христианских конфессий. Вот один из ярких примеров: после захвата красными города Тарту всем клирикам было приказано покинуть город, но некоторые пастыри – как православные, так и лютеране – не оставили своих общин. 14 января 1919 года в подвале Кредитного банка в Тарту приняли мученическую смерть протоиерей Николай Бежаницкий, епископ Ревельский Платон (Кульбуш), протоиерей Михаил Блейве и лютеранский пастор Трауготт Ханн (Traugott Hahn). 

***

Этот голгофский опыт определял церковную жизнь членов общин и братств вплоть до самого конца советского времени. Наследие, полученное Русской церковью в дар от новомучеников и исповедников, есть общецерковное достояние и превосходит пределы канонических церковных границ. Именно в этом опыте обретения евангельской свободы и Христовой любви можно найти ответ на вызовы сегодняшнего времени.

По материалам доклада «К изучению форм церковности в общинах, братствах и церковных объединениях в Русской церкви в период гонений (1917 г. – сер. ХХ в.)»