Инфернальные «традиции» России, которую мы потеряли: детская смертность как повод к крестьянскому облегчению

В специальном исследовании, посвященном отношению уральских крестьян к детской смертности в дореволюционную эпоху, читаем:
«…В народных массах переменам [в восприятии детской смертности] противостояло инертное сознание с архаическими представлениями об ангельской природе крещеных детей и об их смерти как об особой божьей милости. Для умерших до семи лет был выработан упрощенный вариант похоронно-поминальной обрядности. Традицией контролировалось и поведение родителей, потерявших ребенка: материнские скорбь и горе были объявлены греховными, поскольку ухудшали загробное существование детей. Стремление обеспечить своему ребенку благоприятную посмертную судьбу было так сильно, что порой провоцировало матерей на умышленное лишение его жизни в детском возрасте» [1].
В научной статье по теме приводятся примеры вопиющих дикостей на этой почве. Так, в 1870 г. «Пермские губернские ведомости» опубликовали заметку священника И. Мизерова о происшествии в деревне Кл-вой Ольховской волости Шадринского уезда. Утром на «Николу Вешнего», пока в семье А. С. М-вой все спали, женщина «со всего размаху» бросила годовалую дочку в топившуюся печь, взяла клюку [кочергу] и «свое сердешное дитятко» подвинула в самое пекло. Очевидцем содеянного стала сноха, разбудившая домашних. «Дрожащими от страха руками отец ребенка вытаскивает этот труп из печки, берет его на руки и вместе с ним падает на лавку» [2].

Иногда детскую смертность воспринимали с облегчением не только вследствие религиозных предрассудков, но и по причине тяжкой крестьянской доли, голода и нищеты. В статье «Местные нравы» из Пермских губернских ведомостей можно прочесть следующее: «Если ребенок умирает, то его на другое же утро предают земле, и с кладбища мать идет домой с провожатыми довольная, веселая и говорит: «Ну, слава Богу, — Господь прибрал ребеночка; теперь ни заботы, ни труда, знаю, что лежит на месте в покое» [3]. А. Н. Энгельгардт, бытописатель русской деревни, приводит такой пример: «…Мать, которая очень любила и баловала Аксюту, относилась к этому [к смерти дочери] совершенно хладнокровно, то есть с тем, если можно так выразиться, бесчувствием, с которым один голодный относится к другому.
«А и умрет, так что ж — все равно, по осени замуж надо выдавать, из дому вон; умрет, так расходу будет меньше» (похоронить стоит дешевле, чем выдать замуж)» [4]. В этнографических материалах Владимирской губернии находим следующее свидетельство: «…В большинстве случаев на детей смотрят как на неизбежное зло, уповая на то, что "може не будут жить". Особо не рады двойням» [5]. На похожие мотивы в толстовской «Анне Карениной» обращают внимания авторы фундаментальной книги «Демографическая модернизация России»:
«На вопрос, есть ли у нее дети, красивая молодайка весело отвечала: — Была одна девочка, да развязал Бог, постом похоронили. — Что же, тебе очень жалко ее? — Чего жалеть? У стариков внуков и так много. Только забота. Ни тебе работать, ни что. Только связа одна» [6]. Исследователь конца XIX века пересказывает слова многодетной матери-крестьянки: «И послал же Господь наказанье. У людей хоть умирают, а у нас, словно на грех, растут и растут» [7].

Нередко респондентки, опрошенные пермскими врачами в начале XX века, многое из своего материнства забыли и говорили о рожденных и потерянных ими детях весьма приблизительно [8]. Этнограф О. Семенова-Тян-Шанская описывала отношение к многодетности в крестьянской среде (Рязанская губерния) так: «Если же баба начинает часто родить, то в семье к этому, конечно, относятся неодобрительно, не стесняясь иногда делать грубые замечания по этому поводу: «Ишь ты, плодливая, обклалась детьми, как зайчиха. Хоть бы подохли они, твои щенки-то, трясет каждый год, опять щенка ошлепетила» [9].

Исследователь М. В. Змеев подчеркивает: «Пожелание смерти «лишним детям» — типичный момент крестьянского дискурса». И приводит характерную сцену из рассказа «Урод», напечатанного в газете Вестник Приуралья в 1919 году. Сцена отражает реалии эпохи:
«…Верунька родилась в семье бедняка Максима восьмым членом, и потому появление ее на свет было не особенно радостно. Отец пошел с горя в кабак, пропил там последний четвертак, приготовленный попу за крестины, а вернувшись оттуда пьяным, поколотил свою больную жену… Мать, укачивая раскричавшегося ребенка, кормила его больше пинками да колотушками, чем своей пересохшей грудью, и не один раз высказывала над ее колыбелькой свои заветные пожелания: — Хоть бы подохла ты, горластая…» [10].

После процитированных чудовищных свидетельств «дореволюционной идиллической жизни», доводившей крестьян до невероятно черствого отношения к гибели собственных детей, мы хотим напомнить читателям преинтереснейшую цитату православного олигарха Константина Малофеева, видного поборника «традиционных ценностей», соратника А. Г. Дугина и создателя многих правоконсервативных и монархистских проектов:
«Обычный русский мужик сто лет назад, в отличие от нас с вами, жил в гораздо более комфортной для предпринимательства среде. Нам и не снился такой инвестиционный климат…».
Полагаем, что мы не ошарашим читателя новостью, если скажем, что господин Малофеев и прочие благонамеренные «неомонархисты» вышеописанный душегубный инвестиционный климат жаждут к реставрации, а в традициях той эпохи черпают вдохновение и особенную духовную силу, обвиняя революцию в «подрыве духовных основ» русской государственности.
Однако вернемся к крестьянским детям. М. В. Змеев дает следующее объяснение поразительному цинизму в дореволюционной деревне: «Отмеченное нами невнимание к ребенку, шокирующее современное чадоцентричное моральное сознание, было вполне объяснимо в контексте той модели морали, которую условно можно было бы назвать "мораль экономии". Вся крестьянская жизнь была подчинена этой экономии, хозяйственной целесообразности, — от выбора брачного партнера до пола и количества детей в семье» [11].
Словом, высокой духовности хоть отбавляй.

Примечания:
1. Голикова С. В. Отношение к детской смертности в традиционной культуре русских Урала конца XVIII – начала XX вв. // Уральский исторический вестник. 2017. № 1. С. 59.
2. Пермские епархиальные ведомости. 1870. № 24. С. 293, 294.
3. С-а М. Местные нравы // Пермские губернские ведомости. 1865. № 14. С. 57.
4. Энгельгардт А. Н. Из деревни. 12 писем. 1872–1887. СПб: Наука, 1999. С. 41.
5. Быт великорусских крестьян-землепашцев: Описание материалов этнографического бюро князя В. Н. Тенишева (на примере Владимирской губернии). СПб.: Европейский дом, 1993. С. 264.
6. Демографическая модернизация России. 1900-2000 (под ред. А. Г. Вишневского). М.: Новое издательство, 2006. С. 37.
7. Степанов В. Сведения о родильных и крестильных обрядах в Клинском уезде Московской губернии. // Этнографическое обозрение. 1906. № 3/4. С. 222.
8. Карнаухова Е. И. К вопросу о детской смертности в Пермском уезде. 1910 г. // Государственный архив Пермского края (ГАПК). ФПИ № 11. Л. 3.
9. Семенова-Тян-Шанская О. Жизнь «Ивана». Очерки из быта крестьян одной из черноземных губерний. М.: Ломоносовъ, 2010. С. 33.
10. Змеев М. В. Восприятие детской смертности в России на рубеже XIX-XX вв.: между «Моралью экономии» и «Экономической моралью». Вестник гуманитарного научного образования. 2010. № 2. С. 9 // Савостьянов. Урод (рассказ) // Вестник Приуралья. 1919 г. № 86-87.
11. Змеев М. В. Указ. соч. С. 9.