Девочка и старуха...

Она очень устала. Иногда ей даже не хотелось открывать глаза, чтобы на неё не навалился новый мучительно-серый день. Если у тебя всё болит, значит ты ещё жива, так ведь? Она хмыкала, это был смех — сардонический, уточняла она самой себе. 
— О чём ты думаешь, доченька? 
Это мама, из той давней дали, когда солнце было горячее и весёлое, а в небе высоко-высоко паслись пушистые белые барашки.
— Я вырасту и буду небесной пастушкой!

Она представляла, как бежит по долам и взгорьям синих туч и как ей весело там, где никогда не достанут мамины поучения и одёргивания, как она свободна ото всех и гордо одинока… Вот теперь она гордо одинока и вольна делать что хочет. Только она уже ничего не хочет. Беззаботное веселье осталось позади, там, в холодной дымке ленинградских туманов, в старинном большом доме, вместе с мамой, папой и сестрёнкой, мамиными нравоучениями, и поздними, под утро, приходами папы, которые всегда были как праздник. Маме хотелось, чтобы дочь выросла воспитанной барышней, «кисейной», как смеялся папа, но самой ей хотелось бегать сорванцом и гонять вместе с мальчишками во дворе. Мама сердилась, отчитывала её колкими словами, которые ей, сегодняшней, уже вовсе не казались обидными и невыносимыми, а наоборот, как оказалось, были самым настоящим счастьем. Тёплым и единственно нужным счастьем, но каким хрупким! 
Мир перевернулся в одну минуту: всё на свете накрыла беспросветная, воющая сиренами тьма.

Она шарила по небу пальцами прожекторов, закладывала уши взрывами. А позади корячился и глумливо приплясывал холод — убийца и садист. А потом надо всем взошёл сводящий с ума голод. Она тёрла виски, силясь вспоминать дальше… провал в памяти. Да, поезда, чужие люди, тоска такая, что казалось, её сердечко всё вытечет слезами на заплёванный пол теплушки, опять чужие люди, злые безразличные слова, детский дом, опять холод, учёба в нетопленном классе, когда сидели в пальто и негнущиеся пальцы отказывались выводить пёрышком строчки ровных и красивых букв, таких, как мама учила… мама… и где-то посерёдке, под рёбрами встрепенулся волчонок, который всегда теперь жил внутри неё и то грыз внутренности, то невыносимо выл. На этот раз она решила, что — хватит! Всему есть предел! Встала и твёрдым шагом направилась к выходу.
— Ты куда? 
— Я пойду домой к маме, она ждёт, я больше не могу тут быть.
Учительница окаменела от силы слов и величия прозвучавшего в них детского невыносимого горя. Метнувшись к двери, учительница схватила в охапку и судорожно прижала тощенькое тельце к себе. Девочка сперва яростно отбивалась, потом как бы пригрелась и замерла.
— Ты подожди, ты постой, ну потерпи ещё немного, всё образуется, наладится... — так лепетала учительница, вчера получившая похоронку на единственного своего сына.
Бессвязные слова падали горячим лихорадочным утешением, но в них она тогда услышала приговор — нет ни мамы, ни дома, ни прошлого детства, нет и больше никогда не будет. Она теперь одна. Навсегда одна. И ей придётся справляться самой. Как за последнюю соломинку она ухватилась за учительницу, и они обе заплакали. Класс сочувственно молчал.