ВСЕ МЫ РОДОМ ИЗ 1930-Х?..

Парад на Красной площади. Москва, 1927 год

О результатах своего исследования рассказывает доктор философских наук, заведующий кафедрой философии, гуманитарных и естественнонаучных дисциплин Свято-Филаретовского православно-христианского института Григорий Гутнер.

Григорий Борисович Гутнер. Фото: А. Фурсов

Миф о нации?

Для начала я попробую выделить основные аспекты того, что можно назвать ответственностью за прошлое. Эта тема сейчас широко обсуждается. Что можно назвать национальным покаянием, ответственностью за прошлое? Сам концепт национального покаяния тесно связан с концептом национального нарратива. Я дам исходное определение национального нарратива, а потом вернусь и внесу в него уточнение.

Национальный нарратив – это история, понятая как история нации. У Курта Хюбнера, авторитетного автора, который достаточно долго исследовал понятие нации, есть такой концепт, как миф о нации. Определяет он его так: «Это история, состоящая из выдающихся событий непреходящего значения, которые постоянно помнятся: решающие битвы, мирные договоры, основание государства, принятие конституции, революции, дни рождения и смерти выдающихся личностей, равно как вообще все явления образцового или парадигматического характера – все это принадлежит истории. Такого рода события вызываются в воображении людей регулярно повторяющимися торжествами. Отчасти это проявляется также в продолжающих существовать монументах, документах, произведениях искусства, находках, реликвиях и других предметах созерцания и почитания». И важное дополнение: «Они понимаются не как нечто простое, прошедшее и мертвое, а как что-то и сегодня нам говорящее.  Они продолжают действовать в нас, определяют и формируют нашу жизнь. Это имеется в виду, когда выдвигается требование жить и действовать в духе исторического наследия, согласно заповедям и ценностям предков и т. д.».

Хюбнер называет это мифом о нации. Тут я не вполне бы с ним согласился: это не миф в строгом смысле слова, а то, что я бы назвал нарративом – неким значимым повествованием. К его элементам, выделенным Хюбнером, я бы добавил еще одну деталь: сформированный пантеон выдающихся личностей, на которые нужно непременно равняться.

«Что-то могущественное и грозное, таящее в себе нашу нравственную гибель»

Таково исходное понятие. Я сейчас его на время оставлю и перейду к центральной теме моего сообщения – теме ответственности за прошлое. Хюбнер предлагает некое беспроблемное восприятие собственной истории, священный трепет по отношению к ней, но отнюдь не ее критическую оценку. Эта ситуация при определенных условиях становится невозможной. Сейчас я обозначу две точки, связанные с германским опытом отношения к национальному нарративу. Первая – это работа Карла Ясперса «О политической ответственности Германии», написанная в 1946 году. В ней речь идет об отношении к прошлому, к истории в ситуации раскрытия всей преступности этого прошлого. «Мы чувствуем себя причастными не только к тому, что делается сейчас, – пишет он, – но и причастными к традиции. Мы должны взять на себя вину отцов. Мы все виноваты в том, что в духовных условиях немецкой жизни дана была возможность такого режима. Это, конечно, не значит, что нам надо признать, будто немецкий мир идей, немецкая мысль прошлого и есть источник злодейств национал-социализма. Но это значит, что у нас, как у народа, есть в традиции что-то могущественное и грозное, таящее в себе нашу нравственную гибель». Здесь, мне кажется, дана основная идея. Когда Ясперс говорит о традиции, таящей в себе что-то могущественное и грозное, речь идет именно о национальном нарративе.

Таким образом, речь идет о выработке какого-то особого отношения к национальному нарративу и о понимании, а что именно в нем есть такое опасное. Заметьте, что Ясперс, когда ставит вопрос таким образом, говорит не только об оценке национал-социализма – он ставит вопрос о немецкости как таковой, о смысле того, что мы вкладываем в понятие «быть немцем». Это та глубина национальной традиции, которая, по Ясперсу, должна быть всерьез переоценена.

Карл Ясперс

Заштопать «разрыв» в истории

Вторая точка, на которую я хочу указать, – это публичная дискуссия, развернувшаяся в середине 1980-х годов в Западной тогда еще Германии, известная как «спор историков». Она была инициирована группой историков по инициативе авторитетного исследователя Эрнста Нольте. Он поднял вопрос о переоценке призыва Ясперса. Речь шла о переоценке национал-социализма, но в конечном счете – об изменении немецкого отношения к истории. Это была довольно серьезная инициатива, поддержанная политиками – руководством правящей партии, Христианско-демократического союза. Идея заключалась в том, что активная денацификация и желание найти корни зла в немецкой истории губительны для немецкой национальной идентичности, что ситуация кризисная, поскольку немцы уже не в состоянии сознавать себя немцами: немец не имеет истории, и это должно быть устранено.

Снятие фашистского орла со здания имперской канцелярии. Фото: Липскеров/РИА Новости

Эта группа ученых всерьез заговорила о том, что мы не можем рассматривать национал-социализм как исключительно черный период в истории. Для идентичности необходима непрерывность истории, необходимо развертывание национального нарратива в основном с точки зрения национальной гордости и национальных достоинств. И в этом смысле, безусловно, признавая все преступления национал-социализма, мы не должны упирать на его немецкость, говорили историки, немецкая история должна быть сохранена в своей полноте. Эта идея имела очень серьезный резонанс и вылилась в целый ряд политических программ, связанных с реформой образования в Германии. Прежде всего это коснулось преподавания истории.

Серьезная реакция последовала от Юргена Хабермаса (это не историк, а философ и социолог). Суть его аргументов сводилась к тому, что бессмысленно говорить о том, что в немецкой истории не было разрыва. Восстановить непрерывность национального нарратива невозможно перед лицом ужасов национал-социализма.

Юрген Хабермас. Фото: Wolfram Huke

«Футбольная» идентичность

Особенно важной, на мой взгляд, была у Хабермаса попытка осмыслить идею национальной идентичности. Однако при всей солидности и точности его критических замечаний, его позитивная часть, по-моему, выглядела довольно слабо. Он предлагает говорить о немецкой национальной идентичности как о демократической идентичности, связанной с верностью конституции и с пониманием сегодняшнего места Германии в западном мире. Идентичность, по Хабермасу, должна быть как бы внеисторичной, она должна быть соотнесена не с историей, а с современностью, которая в общем-то неплоха. Мне кажется, что идея национальной идентичности, основанная на демократической конституции, несколько искусственна и едва ли жизнеспособна.

После этого мне попались некоторые исследования, посвященные современной немецкой национальной идентичности. Одна статья очень подробно описывала основные черты национальной идентичности Германии. И меня поразило, что (если верить этим исследованиям) эта идентичность действительно в каком-то смысле внеисторична. Она основана не только на том, о чем говорит Хабермас, но и на гордости за немецкие экономические успехи, за успехи ведущих немецких фирм, национальной сборной по футболу. Некоторые вещи (особенно последняя) могут показаться комичными, но на самом деле все серьезно. Действительно, вырисовывается некий образ идентичности, абсолютно отрезанной от истории. Что это? Постнацистский синдром, реакция и результат денацификации или это вообще естественная ситуация современного общества с высокими стандартами потребления, и такую же ситуацию можно наблюдать в британском, американском обществе? У меня нет исследований, касающихся этих обществ, но есть сильные подозрения, что это специфика именно немецкого национального сознания.

Изменила Христу с Ксерксом

Таким образом, вопрос об ответственности за прошлое – это вопрос о национальном нарративе. Не уверен, что только о нем, но национальный нарратив является той существенной частью, которую надо все время иметь в виду. Еще один пример такого рода ответственности за прошлое и отношения к национальному нарративу – это проект, рожденный нашими соотечественниками за рубежом. Есть замечательная статья Г.П. Федотова, опубликованная в Париже в 1933 году, с выразительным названием «О национальном покаянии». За 13 лет до Ясперса Федотов пытается указать на те точки некоего русского нарратива, которые должны быть всерьез переоценены. Он говорит только о тех идеях и увлечениях, которые, как он пишет, привели к революции.

Понятно, что когда Федотов говорит о покаянии, он имеет в виду события русской революции, пока что только это. Это 1933 год, у него перед глазами революция и те трагические события, которые за ней последовали. Он говорит о необходимости покаяния, о необходимости найти в русской истории и национальной традиции те точки, которые должны быть помечены всерьез негативно и от которых следует решительно отказаться. Он пишет прежде всего об измене христианскому призванию – по Федотову, это главная беда, главный грех, в котором следует каяться. В чем находит он эту измену? В державном прельщении: вместо того, чтобы стать «Россией Христа», мы стали «Россией Ксеркса», здесь Федотов цитирует Владимира Соловьева. Именно прельщение Ксерксом – желание имперской славы, военных успехов и утверждение православия такими средствами – Федотов называет главной бедой и тем, от чего следует решительно отказаться. Для Федотова это то, что сформировало основу русского национального понимания и что в конечном счете привело к революции.

Петроград. 1917 год. Фото: Википедия

Федотов указывает на такие личности, как Константин Леонтьев и Николай Данилевский. От них, по его мнению, уже прямой путь к большевизму. Эти авторы в несколько прикровенном виде настаивают на том, что большевизм реализует уже без всяких масок. Упование на силу, на державную мощь – это то, что привело Россию к гибели. Псевдоправославие, как он это называет.

Нация,  или «воображаемое сообщество»?

Что такое идентичность? Это ответ на вопрос «кто я?». Предполагается, что человек сознает себя кем-то и соотносит себя с определенной реальностью – с определенным обществом, определенными идеями. Но этого недостаточно. Есть антропологические исследования, которые показывают, что значимость для человека акта самоидентификации вытекает из самой человеческой природы. Человек – существо по определению культурное. Культура предполагает определенную организацию жизни, осмысленность действий, определенные задачи, которые человек решает в жизни. И эта упорядоченность культуры постоянно ставится под угрозу принципиальной неупорядоченности, которая вносится в человеческую жизнь самыми разными обстоятельствами. Прежде всего, фактом страдания и фактом смерти. Человек все время стоит перед этими грозными реальностями, постоянно вынужден решать проблему не только того, как ему выжить, но и того, для чего он живет, имеет ли его жизнь какой-нибудь смысл.

Это, собственно, и есть идентичность. Кто я в этом мире? С какого рода реальностью я имею дело? Как устроен этот мир и ради чего я в нем живу? Понятно, что на протяжении долгой человеческой истории идентичность обеспечивалась самыми разными способами. Понятно, что эти вопросы необязательно должны были быть отрефлексированы. Часто эта наполняющая смыслом упорядоченность мира дается в совокупности привычных представлений, мифов, убеждений, которые человек впитывает с детства. Это присутствует в любых культурах.

Национальная идентичность – это не то, к чему можно относиться легко. Это вопрос жизни и смерти. Замечательный исследователь темы нации и национализма Бенедикт Андерсон в своей известной книге «Воображаемые сообщества» задает вопрос: благодаря чему нация становится тем, за что человек готов отдать жизнь? Сам Андерсон на этот вопрос не отвечает. Но, по-моему, ответ коренится в том, что нация – это один из способов создания идентичности, то, что дает возможность человеку наполнить свою жизнь смыслом. Почему это происходит?

Бенедикт Андерсон

Нация – это экзистенциально значимое устроение, появившееся достаточно недавно.

Я разделяю взгляды тех авторов, которые доказывают, что было бы большой ошибкой наделять нацию вечным существованием (а это делают многие и часто). Нация есть очень конкретное и определенным образом обусловленное явление человеческой жизни. Время рождения наций – XIX век. Здесь сходится несколько обстоятельств. Время рождения наций – это время крушения традиционных идентичностей (можно связать это с секуляризацией). Это время рождения того, что называется идеологией, время, когда структуры общества радикально меняются. Чтобы понять, как эти изменения связаны с темой национального нарратива, надо углубиться в историю XIX века.

В национальном нарративе, как рассказе об исторически значимых событиях, очень важен способ его распространения, поскольку он должен одновременно разделяться очень большим количеством людей. Совокупность людей, разделяющих этот рассказ, Андерсон называет «воображаемым сообществом», точнее «воображенным сообществом» (imagined community). «Воображаемое» дает ложную наводку, будто оно не существует в реальности. Но речь здесь идет о том, что это сообщество конституируется благодаря воображению: каждый его член в состоянии вообразить деятельность и основные установки, приоритеты других членов сообщества, не будучи с ними в непосредственном общении.

Как «крестьяне стали французами»

Что является условием возникновения такого сообщества? Во-первых, массовая коммуникация. Кроме Андерсона, так считает и Эрнест Геллнер, автор прекрасной книги «Нации и национализм». Андерсон называет это условие «печатный капитализм»: нации возникают тогда, когда появляется возможность широкого тиражирования литературы на одном языке. Это ведет среди прочего к унификации языка. К тому же времени относится широкое распространение грамотности – стандартного образования. Сюда же можно добавить социальную мобильность, относительную легкость перемещения (транспорт), плюс к этому массовые армии, куда призывается почти все мужское население. Главным игроком на этом поле оказывается государство, нация не формируется вне отрыва от государства.

Совокупность условий приводит к тому, что порождается то самое воображенное сообщество. Это сообщество достаточно однородно: это сообщество людей, говорящих и читающих на одном языке, разделяющих близкие ценности, но, главное, имеющих возможность получать одни и те же «послания». Таким образом возникает национальный нарратив. Почему это не миф, как его называет Хюбнер? Потому что миф распространяется совершенно иным способом. Миф передается исключительно из уст в уста, от поколения к поколению. А национальный нарратив, имея все черты мифа, распространяется через печать и через школу, то есть массово, так что его потенциальным восприемником является любой человек. Сообщество, пропитанное одним и тем же нарративом и усвоившее его как свой – в школе, через газеты, книги, – это сообщество и составляет нацию.

Семья крестьянина на покосе. Фото: М. Дмитриев

Вместо чего появляется нация? Геллнер пишет, что нация возникает на месте аграрных сообществ – небольших, замкнутых внутри себя сообществ, которые создают свою локальную культуру и контактируют с другими такими же сообществами – со своими языками и культурами. Нация объединяет все эти сообщества, их унифицирует и приобщает к одному и тому же нарративу. Такого рода нации возникают в XIX веке. Один из французских социологов Жан Вебер очень метко заметил: именно в XIX веке можно наблюдать, как «крестьяне становятся французами», то есть начинают соотносить себя с тем воображенным сообществом, которое именуется французской нацией.

Первая мировая – как тест

Итак, нация возникает на месте аграрных сообществ путем унификации, массовых коммуникаций, благодаря массовому распространению грамотности и повсеместному всеобщему государственному образованию. Когда благодаря многочисленным революционным сдвигам рушатся прежние идентичности, нации встают на их место – рождается национальная идентичность. Мир начинает осмысляться как мир, состоящий из разных наций, находящихся в разных отношениях. Принадлежа к какой-то нации, я занимаю определенное место в этом мире, я знаю, зачем я живу. Таким способом я ликвидирую экзистенциальную бездну, которая передо мной разверзается.

Поэтому нация оказывается тем, за что человек готов отдать жизнь. Вопрос вполне практический. Именно в XIX веке благодаря массовому призыву появляется национальная армия. Человек, идя в эту армию, должен понимать, что он может отдать жизнь. Первая мировая война была испытанием на прочность национального сознания. В этой войне впервые столкнулись массовые национальные армии, и тем, кто воевал в этих армиях, было важно понимать, за что и как они воюют, то есть было важно сознавать себя принадлежащими к определенным нациям.

«...Мы пионеры, дети рабочих!»

Последний пункт касается русской национальной идентичности. Выше я упоминал статью Федотова «О национальном покаянии». Так вот я не согласен с ним, что та история, о которой он пишет, является национальной. В тот момент, который Федотов имеет в виду, в России не было условий для появления национального нарратива, он просто физически не мог распространяться. Был создан некий нарратив, который по своему содержанию мог быть национальным, но это был нарратив элиты, сравнительно небольшого грамотного слоя, придерживавшегося к тому же совершенно определенных ценностей. Традиция, называемая Федотовым ложной, ведущей к гибели – эта традиция не есть традиция русской нации. Это то, о чем писали Леонтьев и Данилевский и что читал сравнительно небольшой круг читателей столичных газет и книг – отнюдь не нация. Это культура элиты.

Геллнер, говоря об аграрном обществе, очень четко разделяет эти вещи. Одной из характеристик аграрного общества является принципиальное различие «высокой» и «низкой» культуры: культуры народной (множественности локальных культур) и культуры элиты (небольшого грамотного слоя). В ходе формирования нации «высокая» культура становится массовой, культура элиты получает шансы для распространения. Но в России в XIX веке этого не происходило.

Здесь я должен сделать несколько прискорбный вывод. Если сопоставить все условия, которые я назвал, национальный нарратив сложился в нашей стране в 1930-е годы. Раньше он возникнуть у нас не мог. Я отнюдь ничего не фантазирую. Есть достаточно серьезные исследования, сопоставляющие сознание людей накануне революции и, условно говоря, накануне и после Великой Отечественной войны. Разница вполне ощутима. Исследования показывают, что накануне революции и в 1920-е годы национальной идентичности как таковой в России не обнаруживается.

Солдаты и офицеры русской армии, 1916 год

Это достаточно ярко проявляется в ходе Первой мировой войны, ставшей испытанием на прочность национального сознания. Одна из причин русской революции почти наверняка была в том, что Россия этого испытания не выдержала. В начале XX века была создана беспрецедентная для России массовая армия, которая может быть только национальной. У нас она национальной не была: люди не понимали, за что они воюют. Это одна из трагических сторон русской истории. Когда миллионы вооруженных людей поставлены в жуткие условия, когда они обязаны отдавать жизнь, непонятно за что, – они в конечном счете приходят к чудовищному озлоблению и поворачивают это оружие туда, куда подскажет первый подвернувшийся демагог.

Если посмотреть статистику потерь в Первой мировой войне, можно обнаружить один интересный показатель: соотношение кровавых потерь (убитых и раненых) и количества пленных. Этот параметр показывает, готовы ли солдаты жертвовать собой в бою или они предпочитают сдаваться в плен. Я не помню точные цифры, но у Британии этот показатель порядка 16: британцы, грубо говоря, в плен не сдавались. У континентальных держав он существенно ниже. У Франции и Германии – в районе 8–9. И есть два участника Первой мировой войны, у которых он около 2: это Россия и Австро-Венгрия. Я не готов абсолютизировать эти цифры, но они довольно красноречивы и позволяют сказать, что нация в этих странах к тому времени еще не сложилась.

Если вернуться к национальной идентичности, то совершенно определенно она формируется к концу 1930-х годов. Понятно, что это плод определенной политики и результат сложившихся условий. Именно в 1930-е годы возникает возможность массовой коммуникации. Наряду с ростом грамотности появляется, например, кинематограф. С другой стороны, в 1930-е годы распространяется массовое начальное образование. И это образование совершенно определенно заточено на формирование того, что называется национальным нарративом. Более ранняя попытка создать пролетарский интернационалистский нарратив, совершенно не имела успеха, и в начале 1930-х годов советское руководство абсолютно прагматично принимает решение поменять направленность и работать над созданием русского национального сознания. Под это выстраивается образование и пропаганда, этим озадачиваются деятели искусства. И это сознание формируется. Хотя никто анкетирования не проводил, но есть очень интересные архивные материалы – донесения в НКВД: разные стукачи рассказывают, о чем говорят люди. Из этих донесений видно, насколько все воодушевлены этим национальным пафосом. Эти настроения нарастают на протяжении 1930-х годов и к концу десятилетия достигают серьезного масштаба.

Занятия телеграфистов Красной Армии

Пушкин, Сталин и другие национальные герои

Наша национальная идентичность, таким образом, была сформирована как советская идентичность. Был выстроен национальный нарратив, непрерывная цепь событий, в которую самым неожиданным и противоречивым образом укладываются и Куликовская битва, и централизация земель вокруг Москвы, и реформы Петра I, и Отечественная война 1812 года, и отмена крепостного права, и Октябрьская революция, и все последующие события советской истории. Эти события представлены как тесно связанные и вытекающие одно из другого. Самым грандиозным и значимым событием в этом ряду является победа в Великой Отечественной войне, а дальше не составляет труда вписать в этот ряд и войну в Афганистане, и подавление венгерского мятежа в 1956 года. Это все без особых комментариев перечисленное в одном ряду может запросто оказаться славными вехами нашей истории. И неважно, что все это происходило под совершенно разными лозунгами.

Очередь в мавзолей Ленина. Фото: В. Ахломов

Точно так же создается пантеон, в который благополучно встраиваются все известные герои начиная с Александра Невского и заканчивая Сталиным, включая Ленина. Здесь же оказываются все, кто хотите: Пушкин, Чайковский, Менделеев – это все наши герои и наши достижения. Национальный нарратив выстраивается очень аккуратно и последовательно, но если в нем копаться и выстраивать разные контроверзы внутри него, то на рефлексивном уровне он рушится. Потому что какое отношение Ленин имеет к Пушкину? Про Ленина можно и не говорить сейчас, что он герой-освободитель, и тем не менее он там стоит. Выкинуть его оттуда совершенно невозможно.

187 лет со дня рождения Пушкина. Фото: И. Михалев

Это советский национальный нарратив. Другого у нас нет и не было никогда. Поэтому ситуация у нас, возможно, гораздо тяжелее, чем в Германии. Для Германии 12 лет нацизма – это, вероятно, действительно некий провал в их истории. У нас же и сегодня вся история существует в неком кривом зеркале, созданном именно в те советские годы, и нам уже очень трудно увидеть ее по-другому.

Таким образом, национальный нарратив – вещь не безобидная, потому что это наша идентичность, это то, что наполняет жизнь смыслом. Отказ от этого – вопрос жизни и смерти. Расстаться с этим – большая проблема.

Очень правильная мысль, что, отказавшись от одного, нужно прийти к другому. Но к чему? Хабермас предлагает конституционную демократическую идентичность. Возможно, у немцев это сработало, хотя непонятно, насколько хорошо. Федотов говорит о христианской идентичности (хотя слова «идентичность» он не использует). Что сегодня могло бы всерьез конкурировать с этим сложившимся нарративом? Лично я не уверен, нужно ли вообще предлагать взамен какую-то идентичность. Идентичность ли делает человека человеком? Это вопрос почти без ответа. Поиск достойных альтернатив тому, что мы имеем, – это действительно одна из насущных задач.