Живые воспоминания бывших жертв о ГУЛАГе

Мне пришлось видеть своими глазами и на себе испытать ужасы сталинских лагерей смерти. Я прошел всю войну и окончил ее у Бранденбургских ворот в Берлине. После войны служил в оккупационных войсках в Германии. И вот однажды, в мае 1946 года, когда я нес гарнизонную карауль­ную службу, на одном из постов, у склада военторга, я не обнаружил постового. Стал звать, а он показывается из окна склада.

( Свернуть )Спрашиваю: зачем проник в склад? «Взял три пачки папирос «Космос»,— отвечает и мне их протягивает. Я, ко­нечно, его поругал, заставил забить решетку на окне, но докладывать командиру роты не стал. Этот солдат только-только пришел к нам: он был насильно вывезен в Германию для работ, освободили его американские войска и доставили в нашу зону. После наведения всяких справок о нем его взяли служить в нашу часть.</span>

Прошел год с того злополучного дня, и вот у этого солда­та пропала пара сапог из каптерки. Построили всех солдат с чемоданами, в которых хранились личные вещи, и вот у одного обнаружили эти сапоги. И оказалось, что сапоги эти офицерские, из того самого склада. Ворованные. Я оказался запутан в этом деле. Военный трибунал. Провели инвентари­зацию склада (это через год после хищения!). Подсчитали убытки: 1100 рублей старыми деньгами. Тому солдату дали 4 года исправительной колонии, а мне — 5 лет.

Отбывал я свое наказание на Крайнем Севере, в Заполя­рье. Стройка № 501. Строили железную дорогу от Воркуты до Салехарда, и дальше — через Уральские горы, в лесотундру. Когда я прибыл в колонию вместе с другими солдатами, ранее служившими в Германии, нам сказали: «Если согласи­тесь работать в войсках МВД и охранять заключенных, это вам зачтется. За хорошую службу Родине — один день за два, а после отбытия срока будет снята судимость». Так я попал в «самоохранку». Прямо скажу: испугался. Я видел рабский труд и унижение в колониях, десятки, сотни тысяч людей в лагерях смерти... Мне казалось, что большая часть населения России сидит в этих лагерях.

За свою службу я несколько раз перевербовывался из лагеря в лагерь. Видел несколько десятков лагерей, три женских колонии. Что такое колония? Более пяти тысяч человек заключенных. Три десятка бараков, сколоченных из сборных щитовых деталей. Каждый барак — по 50 и более метров длиной, в два яруса нары, две печки из бочек. Когда их топят, в бараке собирается удушливый смрад и вонь человеческих тел, с потолка каплет вода, а стены покрыва­ются инеем. Люди, возвращаясь с работы мокрыми, не успе­вают обсушиться и мокрыми же идут на работу на следую­щий день. В каждом таком бараке набивается более 500 человек.

Нормы выработки были непосильными. Тем немногим, кто их выполнял, давали 1200 г хлеба, большинство заключен­ных норму не вытягивали, и им давали по 300 г хлеба — горбушку, как говорили в лагерях. Приварок составлял суп из ячневой крупы, заправленный треской. После такого питания и изнурительного труда люди ежедневно умирали от разных заболеваний. Зимой трупы складывали у специально отве­денного барака, потом их грузили на сани, которые волокли все те же заключенные, подгоняли трактор и вывозили в карьер, где их заваливали бульдозером. За одну такую «ходку» вывозили от двух до трех сотен человек.

В 1949 году на станции Абязь заключенные восстали, разоружили охрану, побили всех и направились в сторону Воркуты освободить каторжников-шахтеров. Восставшие прошли около 80 километров, с боями освобождая лагерь за лагерем. К ним примыкали все новые и новые силы из освобожденных лагерей, и в конце концов число восставших достигло более 70 тысяч. При своем продвижении они унич­тожали эвенков, якутов, зырян за то, что те выдавали вла­стям беглых заключенных за хорошую денежную награду, а чаще — за водку. О побеге, видимо, узнала высшая власть, и были приняты меры. Самолетами высадили десант, «подтя­нули» минометы, артиллерию, и началось уничтожение этих заключенных с воздуха и с земли. Две недели шли бои, пока всех беглых не уничтожили.

До нашей колонии восставшие не дошли. А меры предо­сторожности были приняты такие: вся 501-я сталинская стройка была «усилена» пулеметной охраной на вышках, заключенных загнали в лагеря, на работу не выводили. Некоторым пленным одели цепи на руки и увезли поездом в Воркуту. Что с ними стало потом, не знаю.

...Когда я охранял женские колонии, интересовался, за что такие молодые женщины сели в лагеря (а им было от 18 до 35 лет, не старше). Одни попали «за колоски» — срок от 7 до 8 лет. За мешок ржи, украденной в колхозе,— 12 лет. За растрату в магазине — 10 лет. За воровство на производстве (украла 3 метра ситца и 5 катушек ниток) опоздание на работу — 5 лет. Те, у кого воровство посерьезнее, садились обычно на 15 лет и больше.

Освободили   меня,   когда кончился срок. Никаких «день за два» не было. Меня и многих таких, как я, просто надули. Просто у власти не было солдат, чтобы такую уйму народу охранять. Когда кончился срок, и я впервые получал паспорт, меня инструктировали военные из органов МВД. Дали подписать документ, чтобы я не разглашал то, что видел. «Иначе,— пригрозили,— получишь тот же срок, что имел». Прошло много времени, я стал инвалидом :2-й группы, седой и без здоровья. Казалось, наступило другое время. И вот когда Указом Президиума Верховного Совета СССР  всех участников войны стали награждать орден Отечественной войны, я отправился в военкомат за наградой.  А там мне пихают какую-то книгу в нос и говорят: «Тебе не положено. Ты осужден военным трибуналом». Я взял в руки этот журнал, прочитал. Статья, правильно, моя. Толи почему-то написано, что служил связистом, а не разведчиком, как было на самом деле. Я обратился с письмом в Верховный Совет. Получил уведомление, где указано, что и данном случае решение должны принимать местные власти. то есть военкомат и исполком... Вот такой получился обман. А ведь сами брали меня, чтобы себя охранять. Но хвост длиной от Лабытнанги до Курска тянется за мной до сих пор, и по всей вероятности, с этим хвостом уйду и в могилу.

Уважаемая редакция, если что-нибудь будете публиковать, не указывайте моей фамилии, я так не хочу, чтобы родственники и знакомые знали об этом.

Николай Н.,

г. Курск

***

Я не был заключенным. По воле судьбы меня призвали проходить действительную военную службу в конвойных войсках. Летом 1949 года наш батальон был сформирован на станции Известковая Хабаровского края и переброшен для  прохождения дальнейшей службы на Колыму. Мы плыли на пароходе, верхние и нижние трюмы которого были до отказа набиты заключенными.

В 1950 году меня из роты конвоиров перевели служить в полковой музыкальный взвод. Но нам часто приходилось конвоировать заключенных, так как их поступало на Колыму очень много и солдат для конвоирования не хватало. Чаще всего мне приходилось конвоировать на рабочие объекты по строительству Магадана.

Однажды нас вызвали на инструктаж и сказали, что мы будем сопровождать людей в машинах — по 20 человек на каждого. Было приказано: при попытке к бегству не стрелять, а принять все меры к задержанию без оружия. За время пути я узнал, что эти люди строили секретный завод где-то под землей (где точно, они не сказали), и вот их на пять лет изолировали от общества якобы для сохранения тайны, а их  семьи были отправлены в другие места, а куда, они не знали.

Один из сопровождаемых показал мне погоны майора, другой — партбилет. Пунктом назначения этих людей был прииск «Победа», это в 1250 километрах от Магадана, большая высота над уровнем моря — у некоторых шла носом кровь Это страшные места. Почти круглый год там вода в твердом виде. И вот этих честных советских людей в течение пяти лет вынудили работать на прииске в таких условиях.

Сейчас я уже не помню точно, то ли на Колымском шоссе, то ли по Тинькинской трассе, есть еще одно жуткое место - долина, вытянутая с запада на восток меж горных хребтов, - там постоянно дует ветер. И называется она Долиной смерти. Зимой, в трескучие морозы, туда подвозили заключение и гнали по долине пешком. Спастись от холода было невозможно. Мороз в этих местах такой, что вода, выплеснутая из кружки вверх, на землю падает в виде кусочков льда. Там гибли вместе и заключенные, и конвоиры. Эта долина сплошь усеяна костями людей, да, наверное, и вся Колыма ими покрыта.

С уважением,

ЩУКИН Серафим Прокопьевич, 1928 года рождения, пос. Шушенское, Красноярский край.

***

Я отбывала наказание за горсть жита, «украденного» дни того, чтобы сварить из этого жита супа и выйти на следующий день на работу. Меня за эту горсть жита судили и сосни ли на Север. В ту пору мне было 19 лет.

Строили мы Северо-Печорскую железную дорогу. Сколько же я видела смертей в Печорских лагерях! Тысячами умирали ни в чем не повинные люди. Судили беременных женщин за один буряк, и там, на Севере, они умирали со своими младенцами во время родов.

Однажды, когда мы работали на строительстве железной дороги, мимо нас прогнали политзаключенных. Они были скованы цепями по шесть человек, а лица разъедены мошкой и комарами:: им даже не дали накомарников! Каторжники еле передвигали ноги, скованные цепями. Глядя на них, некоторые женщины упали в обморок. Это было страшное зрелище.

Мне 65 лет. Я шлю проклятие тем людям, которые защищают своего вожака, бандита и палача Сталина.

Жительница поселка Белая Березка Брянской области КИРЕИЧУК Марфа Евменовна.

* *    *

У нас  в Куйбышевской области тоже были лагеря. Я жил в селе Подгорок Волжского района, и в пяти километрах от него находился концлагерь ОЛП-1 Гаврилова Поляна. Там содержали... инвалидов войны! И я был очевидцем того, как каждое утро из лагеря вывозили 2—3 воза трупов. Они погибали от голода и непосильного труда. Я все это видел, потому что по работе — работал в колхозе — часто приходилось там бывать.

Инвалид войны, ветеран труда

УЧЕВАТОВ Петр Васильевич, г. Куйбышев.

* *  *

Мой муж, Малков Валентин Иванович, работал прорабом непосредственно с заключенными и был осведомлен о всех делах Мраморного ущелья и трассы Чара — Могоча. Но 5.2.89 Валентин Иванович скончался, и я решилась кое-что рассказать (Я ведь и сама давала подписку о неразглашении государственной тайны.)

Когда началась война, учиться далее не было возможности, и я устроилась на работу в районном центре — поселке Тунгокочен Читинской области — заведующей архивом. Архив был в ведении НКВД, мне приходилось печатать на машинке и нести дежурство в КПЗ и по Управлению. Однажды обнаружила на столе оперуполномоченного две книги: одна - с черной полоской, другая — с красной. В книге с красной полосой значились красные партизаны, и туда был мой двоюродный брат, Ланцев Григорий Федорович. В  книгу с черной полосой были занесены «враги народа», попал другой мой двоюродный брат, Волошин Петр Еремеевич. Он был арестован в 1937 году и из Нерчинской тюрьмы не вернулся... Я знала, что брат ни в чем не повинен. Меня возмущала несправедливость. Не было желания далее работать в НКВД, и вскоре я перешла на работу в райфинотдел.

Во время пребывания в «Мраморном ущелье» по работе я была связана с заключенными. С одним из них — Колесниковым - работала в одном кабинете. Он был нормировщиком. От него я и узнавала о жизни заключенных, (включенные в «Мраморном» подразделялись на три группы: бесконвойные (днем они ходили свободно по ущелью), бригада усиленного режима (БУР), которые не хотели Втать в штольнях. Остальные под конвоем работали в штольнях. С бесконвойными мы, вольнонаемные, общались [М находили разницы между ними и вольнонаемными, хотя К у некоторых заключенных был до 10 лет. Большинство заключенных — молодые люди, из бывших военнопленных. Там же встретила дело растратчика, работника торговли. Он был осужден за 700 рублей (старыми) по указу от 1947 года на 7 лет.

11 июля 1950 года из-за больших ливневых дождей со скал ущелья обрушился лед, а также громадный поток воды вперемешку с камнями. Уносило строения, машины. Мы Валентином Ивановичем устроились на тракторе, полагая, что трактор весом в 15 тонн не унесет. И видели, как большая группа заключенных прижалась к скале. Спасаться было негде.

Унесло все продовольственные склады. По ущелью валялась соленая горбуша, мы ее собирали, чтобы поесть.

Освободившимся из лагеря выезд из Чары был запрещен. Многие холостые здесь и поженились и обзавелись семьями. 1 марте 1951 года работники читинского областного НКВД устроили облаву. Началась она в 21 час под предлогом проверки паспортов. Всех, у кого были справки, снова заби­рали. Некоторые прятались в лесу, под полом, в ямах. Жены не знали, куда увозили их мужей. Посылок от родных заклю­ченные не получали. Переписка ограничена. Письма проверя­лись цензурой.

МАЛКОВА Е. М., г. Шевченко.

Мне прошлое помнится, как вчера. Я много видел: ссылки 1929 года, репрессии 1937-го, когда расправлялись с безза­щитными, скромными, работящими людьми. Многое испытал на себе, будучи в ссылке с 1930 по 1941 год в поселке Губаха Пермской области. У нас все отобрали и в зимнюю стужу выгнали из дома. Продуктов питания не было, нас обрекли на голодную смерть. Жили мы в Кустанайской области Федоров­ского района (ныне Комсомольского), в селе Рыбкине Везли на санях в зимнюю стужу, под военным конвоем. По дороге конвоиры снимали с женщин пуховые платки. Довезли в го­род Троицк Челябинской области. Там, в большом здании, мы лежали на полу. Наконец пришли трое уполномоченных НКВД. Один из них начал читать приговоры. Ссылались все — взрослые, дети, не исключая грудных младенцев. Про­читали приговор и нашей семье, состоящей из девяти чело­век. А дети у нас были мал мала меньше: самой старшей — 17 лет, самому младшему — 1 год. Везли нас в «телячьих» вагонах, очень сырых и грязных, из них только что был выгружен уголь. Посредине вагона стояла небольшая желез­ная бочка, в которую оправлялись и взрослые и дети, все вместе — и девушки и парни. Пищу давали один раз в сутки.

Как я теперь понимаю, нам еще повезло: оставили нас в Губахе, где мы работали на шахте. Большая же группа ссыльных была отправлена на север, к истокам реки Више-ры, за город Красновишерск. Там они рубили лес. Весной 1933 года им не завезли продукты: снег был очень глубокий и набрался водой — на санях не проедешь. Только несколько десятков человек спаслось: под руководством учителя они варили осиновую кору и ели. А потом дождались половодья, сделали плот и уплыли вниз по реке. А остальные десятки тысяч умерли от голода.

В Пермской области, близ города Александровска, есть, вернее, был небольшой поселок Луньевка. Там была уголь­ная шахта. В ней работали ссыльные. В 1931 году в шахте был большой обвал. Погибли все шахтеры, и никто их не откапывал. Шахту закрыли. Вблизи горы Губахи, на левом берегу реки Косьвы, есть гора Крестовая. Там тоже была шахта. В ней работали ссыльные. В 1931 году в шахте был большой обвал. Люди были погребены, и никто их не спасал. Хозяйничала комендатура НКВД, возглавляемая Кобыль-ским, Крылатковым, Тубольцевым. Особенно свирепым был Кобыльский. Он мог оклеветать понравившуюся девушку и принудить переспать с ним.

В шахте имени Калинина для шахтеров никаких условий не создавали. Была такая бригада проходчиков (бригадир Арщава, их было в бригаде три брата), 21 человек — все молодые ребята, большинство не женаты. Через четыре года работы умерли все. От силикоза.

В 1937 году 6 августа в Губахе, с населением 18 тысяч, было репрессировано более двухсот человек. В нашей семье арестовали шестидесятилетнего отца Ивана Григорьевича, брата Петра (23 года) и, по достижении 18-летнего возраста! через два месяца, сестру Зинаиду. Увезли в город Кизел. Месяца два я возил им передачи. Они же передавали белье для стирки. Оно было настолько вонючим, что и в руки его брать было противно. Иногда в белье находили записки. Содержание их помню хорошо. Зина писала, что обвинение у них было самое абсурдное, что никто из репрессированных не виноват, а следователь заявил: «Так надо!» Петр написал, что заставляют подписывать обвинение под пыткой. «Нас тут пытают: притащат какого-нибудь безродного, бездомного, за­цепят за шкуру железным крючком и подтягивают через потолочное кольцо под потолок, а потом говорят: «Если не подпишешь, и тебе так будет, арестуем и твою мать, и ее постигнет такая же участь». Где-то в ноябре их увезли в Свердловск, а потом неизвестно куда. Все умерли в лаге­рях. Где похоронены, неизвестно. Весь Урал в костях.

РЫБКИН Лев Иванович, 1922 года рождения, член КПСС, участник ВОВ, орденоносец,

г. Алма-Ата.

* * *

Сам я сибиряк, и весь наш род имеет сибирские корни по реке Илим. Так вот, отец с матерью рассказывали мне о судьбе переселенцев из так называемых раскулаченных, которые были сосланы в Сибирь в период коллективизации. Работали они на строительстве Ангаро-Ленского тракта, со­держались в бесчеловечных условиях и «мерли как мухи» — так рассказывал мой отец. В то время он занимался кре­стьянским трудом, а зимой — извозом. Вспоминал: бывало, едешь по тракту зимой и видишь жуткую картину — по обочине дороги стоят мертвые в сугробах. На этих мертвецах разъелся один из медведей-шатунов, который потом в дерев­не Суворка задрал несколько коров и мужа моей тети, дядю Якима. Мужики всей деревни устроили на него облаву. Но прежде чем они его порешили, он у них на глазах разодрал несколько собак. Отец говорил, что зверь был просто гро­мадный.

А мать рассказывала такую историю. Однажды вынесла пойло корове во двор и ушла в дом. А когда через некоторое время вернулась, увидела, как пойло едят, став на колени, двое переселенцев. Она говорит, что прямо обомлела, отня­ла у них корыто с пойлом и вынесла им хлеба и картошки. Больше ничем помочь не могла, потому что и сами жили небогато. А когда они ушли, испугалась: как бы кто не донес. Общаться с переселенцами и помогать им запрещалось, за это и самим можно было угодить в края еще более отда­ленные.

Сам я был свидетелем унижений и надругательств над простыми людьми, которые вводили первую очередь БАМа — от станции Тайшет до поселка Осетрово (ныне станция Лена) сразу после войны. Строительство ее вели тысячи и тысячи заключенных тогдашнего БАМлага, и по всей магистрали были разбросаны многочисленные лагеря. Мне в ту пору было 16 лет, и я участвовал в строительстве этой дороги в составе Ангаро-Ленской изыскательной экспедиции, кото­рая вела прокладку этой трассы. Я работал в одном из отрядов на участке от деревни Хребтовая до деревни Шеста-ково рабочим. Так вот, на этом участке было несколько лагерей, причем отдельно — женские и мужские. В одном из женских лагерей, что стоял в семи километрах от деревни Суворки на Черной Речке, мне даже удалось побывать: мы получили разрешение помыться у них в бане. И до сих пор помню, как меня поразило, что люди сидят в лагере за горсть зерна или десяток картошек по 5—7 лет. И что поразило не меньше — несмотря на каторжный труд и унижения, заклю­ченные все-таки оставались людьми.

...Всем сегодня известен город Ангарск. Считается, что это строили комсомольцы. Но какие это были комсомольцы! Их тогда называли «закоренелыми комсомольцами» или просто зеками. Ангарск строило такое количество заключенных, что, если до 18.00 не ушел домой, приходилось ожидать часа два-три. Дело в том, что в шесть вечера начинался развод заключенных по лагерям. Представьте себе сплошные колонны зеков в окружении конвоя и овчарок. Многие такие картинки видали в кино, а тот, кто был в плену или оккупации, и наяву. Но было это во время войны, причем тогда наших людей вели фашисты, а тут — свои своих, и картина ничем не отличалась.

КАВИНИН Александр Яковлевич, 1931 года рождения,

г. Щелково Московской области.

 * * *

Я сын «японского шпиона»... Из посмертной рукописи моего отца Хана Вячеслава Ивановича: «Август 1938 года, Читинская тюрьма. По камере идет разговор: вчера расстреляли 175 человек, позавчера — 149. Вчера и позавчера во дворе тюрьмы гудели трактора.   По наблюдениям некоторых   заключенных,   если   гудят   трактора —   будет расстрел.   Через два дня   после   затишья   вызвали меня и посадили в другую камеру. В камере собралось 160 человек. Ночевали. На следующий день, часов в 12,— обратно, по своим камерам. Только я вошел в свою камеру —   возгласы: «Ты живой?!» Когда успокоились, ребята начали   рассказывать:   ночью   нас   всех,    кого   забрали, должны были расстрелять. С вечера гудели трактора. Однако к полуночи гул прекратился, значит, расстрел не состоялся. Вольнонаемный посыльный рассказал, что часов 10—11 была получена телеграмма из ГУТНКВД — расстрел отменить».

Сколько же костей погибших сложено у стен Читинской тюрьмы...

 Хан Олег Вячеславович,

г. Симферополь.

 * * *

Вы пишете, что во всей империи ГУЛАГа не существовало никаких «таких особых лагерей для «политических». Ошибаетесь. Очень даже «существовало». Я сам шесть лет был просто номером в таких вот лагерях. И на наших стандартных формулярах большими буквами от руки было написано красным «ОЛ», что и означало «Особый лагерь». В них находились и мужчины, и женщины, но— раздельно, то есть на разных лагпунктах.

Мне известны пять таких лагерей: Берлаг — «Береговой лагерь»   на   Колыме,   Озерлаг —   в   Тайшете,   Степлаг - в Казахстане, Горлаг — в Норильске, Дубровлаг -   в Мордовии. Каждый из этих лагерей состоял из несколько лагпунктов.   Например,   Берлаг —   из Аркачалинского,   Кадыкчанского, АРЭСовского, Д-2, Аляскинского. Вот в этих, специально созданных в 1948 году лагерях, находились лишь «враги народа».   Не знаю,   по какому принципу отбирали туда заключенных из общих лагерей, но была там вся палитра «политических деяний», а сроки — от 10 до 25 лет. В очень мизерном количестве содержались воры (на 1000 человек примерно 8—12), однако статья у них тоже  была 58-я, чаще всего пункт 6. Залез такой вот «кадр» грабить квартиру секретаря горкома, например, а тут и сам хозяин неожиданно домой явился. Вор его ранил. Так вот, он теперь уже не вор, а террорист, ибо покушался на представителя власти...

По моим предположениям, эта система лагерей была создана внутри ГУЛАГа после восстания заключенных на Печоре в 1947 году, инициаторами и организаторами которого, по всей вероятности, были признаны «враги народа». Не исключено, что «ОЛ» создавались в экспериментальном порядке, чтобы впоследствии отделить таким образом всех «политических». Смысл? Коль скоро они потенциально опасные — особые условия содержания! Усиленный режим, строгая изоляция, тотальная слежка, опытная и надежная охря на, квалифицированный надзор...

Если обычные лагеря были обнесены колючей проволокой, то эти — сплошным забором высотой 3,5— 4 метра. Если в обычных лагерях были примитивные изоляторы, то в этих —   каменные   вместительные   тюрьмы   (остальные здания — деревянные). Если в обычных лагерях одежда была разномастной, то здесь все были одеты в одинаковую черную лагерную униформу с личными номерами на одеянии: на шапке (фуражке) — впереди, на бушлате (куртке) — сзади, на правой штанине брюк —   выше колена. Номер должен быть всегда различимым на расстоянии, иначе деле «пахло» карцером: нарушение режима. Обычные лагеря охранялись стрелками ВОХР, часто даже бесконвойными заключенными   из   бытовиков,   то «ОЛ» охранялись войсками МВД. Если в обычных лагерях по территории зоны можно было ходить круглосуточно, то в этих — решетки на окнах и закрывающиеся на замки двери бараков в ночное время. И еще: два подцензурных письма в год, никаких газет и радио, никаких личных вещей при себе (даже фотографий близких), надзиратели- «воспитатели» — из тех же кадровых солдат и сержантов МВД, примерно один на каждую сотню заключенных и т.д.

Кстати, эти меры вводились не все сразу, а постепенно. Летом 1948 года в Дубровлаге поставили только глухой новый забор и поменяли контингент. Уже на пересылке в Ванино летом 1949 года появилась кадровая охрана, а осенью того же года — ужесточение режима,   номера, одежда, «воспитатели». Каменную тюрьму на Аркачале построили в 1950 году, а решетки и замки были введены в 1951 году.  Но это уже детали, не имеющие большого значения. Главное — это сам факт существования особых лагерей. Они были!

П. ПЕРЕПАДА, г. Кривой Рог

 Опубликовано: Журнал «Родина», №4, 1990. – с.42-43, 48-49.