Последний урок, или Позвоните родителям

Мой отец принадлежал к числу типичных советских директоров-производственников. Из тех, кто, окончив профильный вуз, поначалу ишачил по распределению в низовых управленческих звеньях, как тогда было принято, для изучения жизни изнутри. Получив диплом инженера-железнодорожника, он начинал карьеру с кочегара, потом вырос до помощника машиниста и так далее, по восходящей, пока в двадцать шесть лет не стал управляющим крупным областным трестом в Ферганской долине, потом – одним из руководителей крупнейшей всесоюзной стройки.

Он очень верил в государство, которому, по его словам, отдал безупречные 25 лет службы в качестве руководящего лица. Поэтому, как ни странно, ничего не украл, хотя мог, и в годы гайдаровских реформ его накопленных на счетах сберкассы десяти тысяч советских рублей едва хватило на автобусный билет, чтобы проехать к этой разнесчастной сберкассе.

Однако это его не сломило. Да и как могли сломить какие-то жалкие деньги человека, руководившего многотысячными коллективами, очень жёсткого по натуре, порою жестокого, у которого оставался крепкий тыл – моя мама, которая только и жила заботами об отце, хотя и работала с 9 до 18 часов, и трое его сыновей, воспитанных, мягко говоря, в строгости и боготворивших своего отца?

Хотя, выйдя на пенсию, он сник. Не шибко, но сник. Так уж совпало: перестройка, крушение страны. Государство его кинуло, уравняв с бездельниками, выделив пенсию в 25 долларов – что для руководителя республиканского масштаба, что для пробившего всю жизнь балду дармоеда. Я успокаивал отца: дескать, наплюй, прорвёмся без этого или иного (в котором он жил) государства. И мы прорывались. Спокойно прорывались. Но с затаённой обидой он ничего не мог поделать. Хотя дело не в этом, конечно. Дело в преподанных им уроках, особенно последнем, позволившем понять мне мас­штаб отцовства вообще... Мой папа умер. И я лечу к нему – в Ташкент.

*   *   *

Мы похоронили отца в полном соответствии с погребальными правилами шариата. Иначе быть и не могло, хотя наша семья жила вполне светской жизнью. Впрочем, решения принимал махаллинский комитет – это такая древняя форма узбекского местного самоуправления, которую не смогла изжить даже советская власть. Похоронить отца надобно было в день его смерти. Но старики дали небольшую отсрочку, на 10 часов, дабы за это время мог подъехать я. Но я был в Ташкенте уже за пять часов до его похорон.

Я прилетел в Ташкент окаменевшим. Пройдя формальные процедуры по прилёту, я деловито направился в аэропортовский ОВИР. И вот какой у меня состоялся диалог с местным начальником.

– Здравствуйте! По законам Республики Узбекистан я должен в трёхдневный срок зарегистрироваться в местном отделении милиции, иначе меня не выпустят из страны.

– Совершенно верно.

– Однако обстоятельства сложились так, что я не смогу зарегистрироваться.

– Почему?

– Потому что ответственный квартиросъёмщик, который может меня зарегистрировать, умер, и я приехал на его похо­роны.

– Вы всё равно обязаны зарегистрироваться.

– Как? Кто меня может зарегистрировать, помимо ответственного квартиросъёмщика?

– Только ответственный квартиросъёмщик.

– Но он умер.

– Ничем не могу помочь.

– Хорошо, на выезде из Республики Узбекистан я могу предъявить копию свидетельства о смерти ответственного квартиросъёмщика?

– Нет. Вы обязаны предъявить регистрацию, оформленную ответственным квартиросъёмщиком.

– Но он умер.

– И тем не менее вы должны с ним сходить в местное отделение милиции и зарегистрироваться. Таков закон.

Тут я понял свою ошибку: я говорил с чиновником на русском языке. Несмотря на то что он отвечал мне на чистом русском, я всё же решил, что он чего-то недопонимает. И я перешёл на узбекский. Но и это не помогло.

– У вас есть вариант, – опять перешёл на русский чиновник. – Поселитесь в гостиницу, и там вам оформят регистрацию.

Мне это показалось совершеннейшей глупостью. Я приехал в отчий дом. По вполне определённому делу, притом что регистрация стоит 5 долларов, а суточное проживание в гостинице – 100. Но даже не в деньгах дело. Я ПРИЕХАЛ В ОТЧИЙ ДОМ ПОХОРОНИТЬ ОТЦА, В ОТЧИЙ ДОМ!!! Почему я должен селиться в гостинице?!

– Хорошо, если я не заре­гистрируюсь, меня посадят в тюрьму?

– Нет, вы будете оштрафованы и депортированы из Республики Узбекистан без последующего права въезда.

– Всего-то? (Мысленно я по­слал куда подальше не только этого чиновника, но и местный кабинет министров поимённо, хотя, конечно, я понятия не имею о том, что это за кабинет и какая сволочь приняла столь иезуитские правила регистрации. Я был окаменевшим.)

К моему приезду в квартиру уже доставили приспособление для омывания тела – что-то типа носилок из оцинкованной жести. Я в другой комнате сидел с отцом, которого положили на снятую с петель дверь.

Я привёз его из Москвы в Ташкент неделю назад, совершенно беспомощного, на грани комы, как выяснилось позже, с величайшими муками для него и некоторыми открытиями для меня. Как бы мы ни ругали Россию за все те несуразицы, которыми проникнуты некоторые её реалии, я должен сказать, что наша страна обретает человеческое лицо. Во всяком случае в домодедовском аэропорту отца не только снабдили инвалидной коляской, но специальная служба ещё и доставила его на борт самолёта, быстро решив все предполётные формальности, и усадила на пассажирское кресло. Более того, она послала все необходимые запросы в Ташкент – носилки, карету «скорой помощи». Другое дело, что в Ташкенте сделали всё наоборот, доставив моему отцу массу мучений, благо он был почти без сознания, – Бог им судья. Папа, ты оказался прав, сказав когда-то, что испытываешь за Россию гордость, а за Узбекистан – стыд. Похожие чувства, если иметь в виду официальную Россию и официальный чиновничий Узбекистан, я также испытал сполна.

...Потом пришёл мойщик тела. Женщин удалили вон, а мужчины стали помогать мойщику. Тот действовал в полном соответствии с погребальными правилами. Мы приносили тёплую воду, которая с тела стекала в специально поставленное корыто, а потом выносили и сливали корыто во двор, как и положено. Лицо папы после мытья порозовело, и прежде чем завернуть тело в саван, с ним разрешено было проститься женщинам – с условием, что те не проронят ни слезинки.

Так простояли мы несколько минут в гробовой тишине – мне было проще, поскольку я окаменел, маме, наверное, было гораздо сложнее. После чего тело завернули, перенесли на погребальные носилки, которые потом поставили в машину, и привезли на кладбище.

Небольшое старое ташкентское кладбище располагалось во дворе мечети, в которой в это время шёл дневной намаз. Мы оставили носилки с телом во дворе, и примерно через полчаса к нам вышел мулла и человек сорок молящихся. Они выстроились в несколько шеренг подле носилок, и мулла спросил: «Кто будет отвечать за усопшего?» Вышел я. На моей голове была тюбетейка, но моя европейская внешность всё же вынудила муллу спросить: «Вы понимаете по-узбекски?» Я сказал: «Да». И только тогда мулла провёл все необходимые процедуры: имя усопшего, год рождения, есть ли за ним долги, на что надобно было отвечать мне. После этого были прочитаны все необходимые молитвы и окружающие, по знаку муллы взяв носилки, отнесли их к могиле.

Отца похоронили по одному из двух правил шариата, касающихся рельефа местности.

На дне могилы был прорублен лаз в просторную камеру за пределами могилы. В камеру сначала влез могильщик, потом ему подали тело, он его расположил, сориентировав ногами в сторону Мекки, открыл лицо... Потом выбрался, заделал лаз сырцовыми кирпичами и засыпал могилу, передвинув холм примерно на то место, где лежал отец. Всё. По­гребальная молитва – и все разошлись. Женщин в день погребения, как известно, на кладбище не допускают. Не знаю кому как, но слышать женский заупокойный плач – это выше любых сил. Хотя... Хотя в таких случаях быть мужчиной, оказывается, очень тяжело.

В последний раз я плакал, наверное, только в детстве, по какому-то пустяковому поводу, которого не помню, просто помню, что плакал. Сейчас это делать трудно. Нужно уехать куда-то, чтобы остаться одному. Чтобы ни единой души вокруг. И попытаться снять с себя окаменелость. И вот тогда, давясь, кашляя, мыча, задыхаясь, переходя с места на место, поскольку не хватает воздуха, взвыть во всё горло, почти по-звериному взвыть, чтобы наконец брызнули слезы, стоявшие у горла все эти дни, подпиравшие сердце и разум... чтобы брызнули, излились, облегчив душу, ибо нет уже мочи сдерживать себя...

Иногда плохо быть мужчиной. Вернее – плохо обладать мужскими рефлексами. Не приспособленными к плачу.

*   *   *

Буквально на смертном одре отца одолела ещё одна неприятность – приступ острого аппендицита. Это случилось в Москве, когда он приехал ко мне в сопровождении мамы. Основная его болезнь, вызвавшая, в частности, и аппендицит, превратила отца в тень – я с трудом узнал его в измождённом, едва ковыляющем старике. Он был плох настолько, что в моей голове не укладывалось: откуда у него появилась решимость вылететь в таком состоянии в Москву, перенести все предполётные и послеполётные мытарства? А через неделю случился ещё этот аппендицит.

Мой хороший друг, главврач той самой онкологической клиники, где несколько месяцев назад отцу поставили смертельный диагноз, меня ошарашил:

– Его немедленно нужно ­оперировать по поводу аппендицита.

– Оперировать?! Отца?! Который и без того еле дышит?!

– Иначе он не проживёт и дня.

Я отправился в приёмный покой, где над отцом уже колдовали медики в присутствии совершенно поникшей мамы, и сказал:

– Папа, у тебя ерундовый аппендицит, сейчас тебе сделают операцию.

Он воспринял эту новость совершенно спокойно, словно бы в его состоянии были все перспективы очнуться после общего наркоза, а сама операция не должна была доставить ни боли, ни страданий, которых он уже натерпелся сполна. У него был вид человека, выполнившего некую очень важную миссию, причём выполнившего совсем недавно. Мне даже показалось, что он счастлив отчего-то.

Ещё через неделю, когда с отца сняли швы и дело шло к выписке, главврач мне сказал:

– Мы его ещё подержим здесь какое-то время. А тебе нужно поговорить с мамой. Твоему отцу осталось совсем немного, дней десять, от силы – пятнадцать. Вы должны решить, где ему умирать – здесь, в Москве, или на родине. В зависимости от вашего решения мы проведём курс поддерживающей терапии.

Решение мамы было однозначным: на родине. В тот же день у меня взяли пробу крови, которая по группе оказалась идентичной отцовской, и перелили первые 400 граммов (донорская, к тому же консервированная кровь для этого не годилась). Когда отец узнал о том, что у меня взяли кровь, разразился скандал (если, конечно, можно назвать скандалом протест, высказанный почти шёпотом, – говорить он не мог). Нам удалось, однако, убедить его, что потеря 400 граммов крови не только не вредна, но даже и полезна для моего здоровья. Через три дня процедуру переливания повторили, взяв у меня ещё 400 граммов. Когда зашла речь о том, чтобы повторить забор крови, стала протестовать уже заведующая отделением. Однако переливание значительно улучшило состояние отца – и я в третий раз лёг на кушетку в процедурном кабинете, после чего, правда, мне уже самому понадобилась капельница.

Общие медицинские показатели отца после переливания крови настолько меня воодушевили, что я забыл о наказе главврача – немедленно везти его в Ташкент. Всю последующую неделю он провёл у меня – практически в забытьи, изредка возвращаясь из него, как из мира иного – в иную реальность.

В предпоследний перед вылетом день я сидел у его изголовья и вспоминал. О том, как меня забирали в армию и отец, который был тогда членом бюро райкома партии и мог легко освободить меня от службы, тем не менее этого не сделал. Я переживал тогда трудный период жизни, связавшись с дурной компанией, и мне необходима была встряска, по его разумению. Много позже я понял, с каким трудом далось ему это решение, особенно когда под конец моей службы разразился Афганистан и некоторые подразделения моей части перебросили в состав ограниченного контингента советских войск. Афган прошёл мимо меня по какой-то случайности – парни из нашего двора, которых призвали на полгода позже, полегли в основном там. Мне мама потом рассказывала, как отец клял себя за настырность и стремление меня перевоспитать. И всё же я вернулся из армии другим. И не стал тем, кем мог бы стать.

Ещё я вспомнил, как поступал в Московский университет, сдав экзамены на подготовительном отделении и вернувшись в Узбекистан в ожидании вердикта приёмной комиссии. Отец с мамой в ту пору отдыхали на Чёрном море. Что-то дёрнуло его неожиданно отправиться в Москву по моему поводу. Билетов, разумеется, не было, но за некую сумму пилоты гражданского рейса взяли его в свою кабину, что нынче кажется совершенной фантастикой. Отец пришёл к председателю приёмной комиссии факультета, на который я поступал, и тот только развёл руками: знаний после армии у меня никаких, а самое главное – нет публикаций, дающих право поступать без конкурса. Публикации у меня были, но они, как оказалось, затерялись с какими-то документами. И отец их нашёл, проторчав весь день в главном здании МГУ на Ленинских горах. Эти публикации и решили мою дальнейшую судьбу, и я стал тем, кем я стал.

Я вспоминал, как отец последовательно делал из меня (и моих братьев, конечно) человека и какими хлопотами, а подчас и существенными неприятностями для него сопровождался этот процесс – для него, моего отца, одно движение бровей которого приводило в трепет сотни его подчинённых! И вот он передо мной – исчерпавший свою миссию…

Я погладил его по голове, прибрав абсолютно седые пряди: «Всё будет хорошо, папа». От прикосновения он очнулся, довольно быстро осознав реальность. «Всё будет хорошо, папа. Завтра мы возвращаемся домой». Мой жёст­кохарактерный отец улыбнулся, как ребёнок, затем нащупал мою руку и поднёс её к губам. И только тогда я понял, отчего, перенеся нечеловеческие для его состояния мытарства и приехав в Москву, он светился счастьем, пока его готовили к операции. Он приехал попрощаться со мной. И он попрощался, невольно, может, преподав мне свой последний урок – урок обыкновенного отцовского мужества, который, даст Бог, мне удастся усвоить или хотя бы осмыслить.

PS. Папа… Батя мой!.. Есть два моих прегрешения, которые никогда не получат ни прощения, ни оправдания – ни здесь, ни на небесах.
Первое – это то, что я тебя не вытащил из твоей болезни. Случись подобное со мной, ты бы меня вытащил, я это точно знаю. А я не смог, у меня не вышло.
И второе. Я так и не сказал тебе, что тебя ожидает. Я даже попросил друга своего – главврача выписать наряду с подлинным эпикризом эпикриз липовый, чтобы ты не знал, что с тобой.
Таким образом, я лишил тебя права хотя бы подготовиться к уходу в мир иной. И это не только умножило, но и утяжелило мои земные грехи.