Можно ли было в дореволюционной Москве умереть с голоду?



В начале ХХ века московский журналист решил выяснить, а можно ли в Москве нищему умереть с голоду. И пришел к выводу — нельзя.

В самый разгар 1905 года я поставил себе однажды вопрос: "Можно ли в Москве умереть с голоду?". Это был прямой и точный вопрос: я не спрашивал себя, можно ли в Москве остаться без работы, можно ли остаться без теплого угла, можно ли в Москве холодáть, наготовáть, я спрашивал лишь, можно ли голодать, в тесном, собственном смысле слова, и дойти до голодной смерти?
Я знал к тому времени довольно хорошо жизнь мещанских, ремесленных и фабричных углов и знал, как трудна и горька была жизнь во многих из этих углов, но я знал и то, как, чем и где питается эта народная Москва, и чем больше узнавал это, тем тверже и крепче принужден был ответить на свой вопрос:

— Нет, в Москве с голоду умереть было невозможно.
( Свернуть )
Сколько нужно было, чтобы в Москве в первой половине 1900-х годов сытно пообедать одинокому человеку в теплом помещении за чистым прибором, за столом, накрытым скатертью?

В любой столовой попечительства о народной трезвости, которых с начала 1900-х годов пооткрывалось много в людных местностях Москвы, в том числе и на Немецком рынке, пообедать там стоило 7 копеек. Я сам много раз обедывал за эту цену, и вот как обедывал.

За эти 7 копеек давали глубокую, с краями, тарелку жирных мясных щей и такую же тарелку гречневой каши с говяжьим салом. Черного хлеба при этом полагалось есть «сколько влезет». После такого обеда — по желанию с фунтом, с полутора, с двумя черного хлеба — человек вряд ли мог уже не только «умереть с голоду», но вряд ли к человеку, ежедневно так обедающему, шло бы название «голодающего» или «недоедающего». На такой обед же требовалось всего иметь 2 рубля 10 копеек в месяц.

Если б человек этот в той же для всех открытой столовой пожелал пообедать еще сытнее, то ему подали бы тех же щей с большим куском говядины, а в кашу положили бы не сало, а русского масла, — и за это взяли бы еще пятачок; обед обошелся бы в 12 копеек.

Если б человек этот пожелал выпить перед обедом, то ему пришлось бы зайти в одну из «казенок», всегда бывших где-нибудь по соседству с «трезвостью», и взять за 8 копеек так называемый «мерзавчик» — 1/5 бутылки очищенной водки — и выпить его. Где? Вот тут было действительно неудобство: в «казенке», в самой винной лавке, строжайше запрещалось, в столовой трезвости — тем паче. Но выпить «мерзавчик» было таким «быстрым» делом, что его успешно совершали на улице, в подворотнях, в подъездах.

Первоначально делывали и так: получив «1/5 бутылки» от сиделицы винной лавки, которая не только продавала водку, но и принимала назад порожнюю посуду и выдавала за нее деньги, любезно ее спрашивали:

— Разрешите перелить в собственную посуду и вернуть казенную?

— Пожалуйста.

И покупатель, к изумлению и ужасу сиделицы, переливал водку из «мерзавчика» в посуду собственного желудка, а перелив, любезно протягивал ей порожнюю казенную посуду и получал за нее копейку.


Большой зал ресторана «Медведь». Начало XX века

Разумеется, сиделицы скоро перестали давать разрешения переливать в любую посуду в помещении лавки.

Так вот, любителю выпить перед обедом обед обходился в 15 копеек (из коих 1 копейка за посуду возвращалась в карман обедавшего).

Трудно ли было в таком большом промышленном и торговом городе, как Москва, заработать эти 7, а с алкогольным добавлением 15 копеек в день?

А в харчевнях, где было куда потеснее и погрязнее, кормили еще дешевле.

Я видел, как зарабатывали эти копейки «бывшие люди» с Хитрова рынка или «уличные мальчишки» (так звали тогда беспризорных).

Номер распространеннейшей газеты «Русское слово» стоил 3 копейки. Редакция этой газеты — как и редакции других московских газет — предпочитала не держать своих продавцов, а продавала выходящий номер газеты любому, кто хотел ее распространять, по 2 копейки. Всякий, желающий «заработать», будь он мало-мальски пристойной наружности, получал из конторы пачку номеров — сначала за наличный расчет, а потом, по завоевании доверия, и в кредит. Распродав только десять номеров, такой вольный продавец уже получал гривенник чистой прибыли и, значит, зарабатывал себе на 7-копеечный обед и на ужин в виде трех фунтов черного хлеба.

Но распродать 10 номеров «Русского слова» было делом нескольких минут. По утрам и часов в 4–5, когда выходила вечерняя газета, московские улицы, перекрестки, конки, трамваи, подъезды кишмя кишели мальчишками и просто человеками, выкликавшими сенсационные новости; они зарабатывали себе на завтрак, обед, ужин и ночлег.

В Петровских линиях существовал магазин издательства «Посредник», основанного Л.H. Толстым и выпускавшего книжки для народа по самой дешевой цене — от одной копейки за экземпляр. Цена на обложках не печаталась. Бывало, поутру сидишь в магазине, отбирая себе книги, и видишь необычайных посетителей: какой-нибудь плохо одетый и недообутый человек с алкоголическим складом физиономии тоже отбирает книжки — рассказы Льва Толстого или Горького. Продавщица Ольга Павловна со знаменитой фамилией Ломоносова пересчитает отобранную странным покупателем дюжину книжек и спросит, улыбаясь:

— В кредит?

— Попрошу в кредит, — поклонится недообутый человек, и через пять минут его можно видеть между Ильинскими и Владимирскими воротами. Он предлагает свои книжки прохожим, аппетитно их анонсируя: — Новый рассказ графа Льва Николаевича Толстого! Новейшее произведение Максима Горького!

5 копеек!

Прохожий, спеша по делам, на ходу протянет пятачок и на ходу же получит рассказ Льва Толстого... только не новый, а давным-давно имеющийся в собрании сочинений Толстого. Но что за беда! Во-первых, далеко не у всех имелось это собрание сочинений, стоившее в издании графини рублей 15, а во-вторых, какой же из рассказов Толстого не нов вечной новизной гения?

Продав в течение часа по пятачку (а иногда удавалось продавать и по более повышенной цене) дюжину таких «новых рассказов» Льва Толстого или Горького («Посредником» были изданы его «Дружки» и еще что-то), человек в перепоношенном пальто выручал 60 копеек и с ними часто возвращался в магазин «Посредник», получив 48 копеек чистой прибыли, так как сам покупал книжечки по копейке. Со своим капиталом в 60 копеек он поступал так: 12 копеек шли на погашение долга магазину; на 15–18 копеек, уже за наличный расчет, он приобретал еще книжек, на остальные 20 он шел обедать в «трезвость», предварительно заглянув в казенную «нетрезвость» и вынеся оттуда «1/5 бутылки» за 8 копеек. Насытившись, этот человек без определенных занятий вновь шел на бульвар предлагать «новые рассказы» Толстого и вырабатывал себе на ужин и ночлег.

Я знал в лицо, а некоторых и не в лицо, десятки таких «бывших» или «полубывших» людей, знал подростков без отца, без матери, без роду без племени, которые изо дня в день, из месяца в месяц кормились «новыми рассказами» Льва Толстого, и на их примере убедился, как трудно умереть с голоду в Москве, в которой так легко быть сытым.

Я взял нарочно пример людей без всякого определенного ремесла, без всякого трудового навыка, лишённых всякой жизненной добротности либо по возрасту (уличные подростки), либо по полной расшатанности своего житья-бытья («бывшие» или «полубывшие» люди с любовью к усиленному винопитию). Но если взять людей с настоящим ремеслом, с подлинно рабочими руками, такому человеку, устойчивому в жизни, в Москве, при дешевизне хлеба насущного, голодать не приходилось.


Хитровка. Харчевня Брыкова, 1900 год

Но предположим, что человек вовсе не хотел «зарабатывать» хлеб ни действительным трудом или ремеслом, ни «новыми рассказами» Льва Толстого, ни сенсационными известиями «Русского слова», — мог ли такой человек умереть с голоду в старой Москве?

Не мог.

Ему стоило лишь протянуть руку на церковной паперти (а их было тогда «сорок сороков»!) или на бойком перекрестке, или, даже не протягивая руки, стоило ему шепнуть на ходу десятку-другому прохожих: «Подайте Христа ради», — и я утверждаю, что самое большее в час он набирал себе и на обед, и на ужин.

Я проверял это по знакомым «нищим», стоявшим всегда в одном месте, знавшим меня, а я их — в лицо.

Все дело было в том, что хлеб и ближайшие к нему по насущности продукты питания были так дёшевы, что, не доходя до серебра, до первой серебряной монеты — гривенника, а довольствуясь одной медью, можно уже было быть сыту.

Но просить на улице или на церковной паперти, хотя бы и не протягивая руки, дело тяжёлое, и не всякий мог пойти на него. Но он мог быть сыт в Москве и не работая, и не прося. Я это узнал еще в юные годы и узнал наверное в тот тяжелый для меня день, когда умерла моя мать.

Я знал, что в подмосковных монастырях всякого богомольца, ничего с него не спрашивая ни по части благочестия, ни по части паспортов, кормят безвозмездно три дня, а затем дают на дорогу фунт хлеба.

Я знал, что в купеческих домах в дни поми́на родственников бывают даровые столы для званых и незваных, хотя в мои молодые годы этот обычай шел уже на умаление. Но он не уничтожился, а принял лишь другую форму.

На Хитровом рынке была народная столовая, где кормили бесплатно; были еще несколько таких столовых и в других густонародных «палестинах» Москвы!

Как же они могли существовать, эти столовые, чем, кого и на какие средства они кормили?

Я это узнал в день смерти моей матери. Она всегда отличалась особой жалостью к людям бездомным, нищим, беспутным и всегда, где могла, спешила не только подать им монету, но и приветить их чем-нибудь потеплее: накормить пирогом, сунуть в руки сверток с какой-нибудь домашней едой и т. п. Когда, бывало, ей поперечут:

— Настасья Васильевна, зачем вы ему подаёте?! Он все равно в кабак снесёт, — мама отвечала:

— Куда снесёт — это его дело, а моё — подать".

Сергей Николаевич Дурылин (1886–1954) был известен как религиозный писатель, литературовед и искусствовед, театральный критик, талантливый педагог, этнограф, знаток церковного искусства.

Его автобиографическая книга воспоминаний «В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва» — это подробное художественное исследование социального устройства города: гимназий, богаделен, рынков, торговых лавок, транспортного сообщения, общественных столовых, порядка проведения городских праздников и многое другое.

Примечание: А с тем как жили простые люди в те же годы на Западе можно ознакомиться по увлекательной книге Джека Лондона "Люди бездны".

Вот так жила дореволюционная Россия. Настоящие голод и нищета пришли в Россию ТОЛЬКО С БОЛЬШЕВИКАМИ. Добольшевистская Россия ВСЕГДА жила сыто и богато. Может быть и случались неурожаи в далёких губерниях, но туда государство сразу же начинало поставки хлеба из других губерний и государственных резервов, организовывало благотворительные столовые. Столицы не голодали никогда. И только с приходом к власти большевиков стало нечего жрать и на периферии и в столицах.
Как голодал Петербург в годы "военного коммунизма" требует отдельного исследования — голод был, во многих аспектах, не уступающий знаменитой "ленинградской блокаде".