30 января 1930 года началась «ликвидация кулака как класса».

В мирное время против своего народа власть применила меры фантастической жестокости. Был нужен дешевый хлеб (валюта эпохи) и руки для индустриализации. Но в среднем акте решения этой экономической задачи — матери, кормившие детей снегом, а в конце — 7 миллионов умерших от голода.

За окном мастерской курганской художницы Фаины Ланиной — памятник жертвам политических репрессий. На доске в мартирологе помянуты «беспаспортные колхозники». Последняя строка зимой тонет в снегу. Но после каждого снегопада люди, проходя, разметают сугроб, открывают буквы — «ПАМЯТЬ НА ВЕКА».

Наскоро сделанный в 1990-х памятник (беленая «печь» под тюремным замком) многим не нравится дешевизной. Другим — местом: выжившие жертвы репрессий хотели видеть его с другой стороны квартала, напротив окон здания тогдашней ФСК, нынешней ФСБ. В 1930-х на его месте был гортеатр.

Дочь репрессированного агронома, ныне уже покойная, тогда в разговоре со мной упрек к дизайну отмела с ходу: «Так они и горели, как в печи!»

В некогда цветущем аграрном краю этот бедный монумент странно-уместен.

Мать Фаины Ланиной, Ланя Степанова-Резниченко, родившаяся не то в 1911 (по собственным подсчетам), не то в 1913 (по паспорту) году, жила в деревне Строево Варгашинского района Курганского округа Уральской области — этого прообраза сегодняшнего УрФО.

Двойная, как у английских аристократов, фамилия — потому что ее отец Кондратий погиб на Первой мировой, и она жила в семье отчима Александра. В разных деревнях — Дундино, Строево — называла ту фамилию, какая там роднее.

В августе 1919 года Строево было театром Гражданской войны. В селе ненадолго остановился со штабом комбриг Витовт Путна, а рядом прошла 5-я Красная армия Тухачевского.

Ланя тогда была маленькая, а когда подросла, волновало ее то, что отчим сам никогда не отдыхает и другим не дает. На косьбе поговаривает:

— Журавли улетели, паужну [ужин] унесли.

То есть — заходи на новую полосу.

— Александр отдавал зерно в страховой фонд; в селах были такие фонды на случай неурожая, и бедные получали из него хлеб и семена, — рассказывает курганский литератор Валерий Ланин, записавший рассказы той самой Лани, своей тещи Евлампии Александровны.

Настоящее, при крещении данное ей имя — Евлалия, «речивая» на греческом, она оправдала полностью. Документальные «Тещины рассказы» опубликованы в альманахе «Тобол», 2010, № 2.

Родня Лани с материнской стороны была не хуже. У ее деда Алексея Иванкова было 11 сыновей, 11 снох доили сто коров, и (Ланин голос) «молоко продавали на маслозавод за золотые деньги».

Урожайные 1923‒1926 годы и НЭП дали деревне деньги. В 1925‒26 годах на свободных рынках Зауралья за рубль можно было купить, на выбор, 20 килограммов зерна, 50 яиц, 3 килограмма говядины, 16 килограммов мяса птицы, 2‒3 килограмма масла.

Но благополучие большинства зауральцев оставалось хрупким и скромным. Годовая чистая прибыль среднего двора составляла в середине 1920-х 100 рублей, валовая продукция — 400.

Для сравнения: месячная зарплата

• рабочего была 50‒60 рублей,
• агронома — 90,
• сельского врача — 100.

Эти и некоторые другие нижеприведенные цифры даны по книге «Кулак и АгроГУЛАГ» экономиста и литератора Александра Базарова, много лет работавшего в государственных и партийных архивах Свердловской, Челябинской, Курганской и Тюменской областей. Этот замечательный и, увы, рано ушедший исследователь крестьянства XX века посвятил все свои книги матери и «ее сверстницам, проходившим всю жизнь в колхозном ярме».

В 1920-х крестьяне преобладали в населении страны и, взятые вместе, имели именно то, что требовалось государству: хлеб, деньги, «рабочие руки».

В начале 1927 года — среди прочего, из-за поддержки революционных китайских товарищей — СССР вошел в конфликт с Великобританией, имевшей в Китае концессии с 1860 года. За разрывом отношений с первой империей эпохи встал призрак войны с неопределенным кругом стран. Началась пора, известная историкам как «военная тревога» 1927 года.

— В принципе, люди жили в большом напряжении, подорванные предыдущей войной, — говорит доктор исторических наук, главный научный сотрудник Института российской истории РАН Валентина Жиромская. — Тревожились о разрыве отношений, о болезненной экономической блокаде. Внешний фактор давил. Было опасение не успеть создать новую военную промышленность.

Была и внутренняя дискуссия о путях индустриализации. В партии помнили, что династию Романовых поколебали хлебные очереди в столице, а Ленин в 1921 году в статье «О продовольственном налоге» велел кормить армию и рабочих.

Но крестьяне ввиду военной тревоги хлеб придержали. Нужды продавать его не было, госцены были низкими, покупать на деньги особо было нечего, промтоваров не хватало, а за предыдущие годы в деревнях создали запасы зерна, которое государство тут же назвало «излишками». Излишками в новых условиях назвали и деньги. На 1 октября 1927 года, по данным конъюнктурного обзора той поры, «денежные излишки» крестьян Уральской области были оценены в 19 миллионов рублей.

Партия решила добиться «выброски» хлеба в продажу по твердой цене и «выкачки» денег из деревни. В 1927 году был повышен сельхозналог.

7 января 1928 года ВЦИК и СНК СССР приняли постановление о «самообложении». Этот якобы добровольный налог на нужды быта и культурного развития деревень был «занаряжен» для Урала в Кремле: 7,5 миллиона рублей, а Уралобком ВКП(б) и Уралоблисполком разверстали сумму по округам. Собрания в деревнях заседали по 8‒10 раз, пока измором, угрозами, арестами недовольных прямо в зале не добивались принятия налога. В директиве от 7 февраля 1928 года Уралобком санкционировал незаконное, но выгодное «увеличение тяжести самообложения на кулацкие и зажиточные слои населения».

Так впервые партаппарат и советы в мирное время натравили одну часть крестьянства на другую: экономически бесполезный «актив» — на «кулачье» и всех, кто голосует «против».