Призрак, который всегда с нами. (Призрак и люди)

(Нижеприведённую историю я ставил с названием «Без имени и отчества, но, прочитав несколько раз, увидел в ней другое. Не то, что в первый раз. В связи с этим поменял название, ввёл новые сцены, изменил в некоторых местах стиль, что оказалось самым трудным, это и сейчас изматывает меня. Срываюсь со стиля. Я старался написать не об обычном, которое всегда у нас перед глазами, а о необычном, которое тоже всегда у нас перед глазами, но мы его по каким – то таинственным для нас причинам часто не видим, а если и видим, то толкуем о нём, как об обыденном.. Может дело в привычке? Обращаем внимание на то, что нас цепляет. На видимое, а в то, что скрывается под видимым, хотя оно и является самым существенным, мы не проникаем. Ставлю первую часть).

Итак, ставлю первую часть.

   Призрак до выхода на пенсию работал в музее. После выхода на пенсию он работал в той же должности, в том же месте, с тем же самым выражением в лице, глядя на которое невольно подумаешь: "И с чего бы это?», а подумав, тотчас вспомнишь, что с годами явится оно и в тебе, и точно так же, как и призрак, задумаешься о том, о чем думают все, выходя на пенсию и с должности призрака, и с должности повыше, и даже с той должности, у которой нет никакой пенсии.

   Как и когда призрак появился в музее - неизвестно. Известно лишь то, что, оказавшись в музее, он тотчас обратил на себя внимание.

   Карманы призрака, забитые всякой всячиной, всегда кусались, звенели и гремели. В руках что-нибудь да находилось: палка, доска, прут, верёвка... Разобрать, что таскал с собой призрак, было совершенно немыслимо, но всему, что звенело, гремело, оттягивало карманы, пряталось за пазухой, он находил применение. Шуруп ввинчивался в болтающуюся дверную ручку, и уже рука не выискивала щель, а хваталась за упор. Гвоздь шёл в оторванную от забора доску, и голова, привыкшая лазить в дыру, натыкалась носом в заколоченный шит. Камень укладывался в ямке на рытвиной дорожке, и никто не оступался, как и не замечал, что это дело рук призрака, железки ... Всё, способное принимать нужную форму, принимало её. Этот своеобразный мир создавался призраком неслышно и незаметно. Всяк попадавший в него не замечал его таинственного механика, но так привыкал к его удобствам, что пальто, брошенное куда попало, не падало на пол, а цеплялось на крючок, которого там никогда и не было, и он словно сам вылез из стены; шляпа, слетавшая с головы, усаживалась туда же, окурки, недовольно шипя, влетали в урну, хотя их целили в пол, под каблук или носок.

   Как-то, выкапывая сухое дерево за глухой стеной музея, призрак копнул раз, другой, а через некоторое время заметил, что стоит не в ямке, а в настоящем погребе. Ступеньки были выложены белым камнем, свежевыструганные и покрашенные двери плотно прикрывали вход, возле выбеленных стен стояли бочки, бочонки..., обтянутые крепкими железными обручами, над ними полочки, полки... Призрак не успел даже выйти из него, как на пороге музея показались две уборщицы с банками огурцов, и они, словно ничего и не произошло, словно так и было изо дня в день, пошли по дорожке, выложенной фигурной плиткой, спустились в погреб, поставили банки на полки, заглянули в кадушки, сказав, что на зиму нужно засолить грибов, осмотрели ведра и вышли, закрыв дверь на увесистый замок и повесив отполированный ключ на гвоздик, так и не заметив призрака, который уже обсаживал дорожку яблоневыми саженцами.

   Никто в музее, где призрак наделал бесчисленное множество вешалок, столов, тумбочек... всего того, куда прячут ключи, печати, канцелярские принадлежности, на что вешают пальто, плащи, шубы... не называл его ни по фамилии, ни по имени, ни тем более по отчеству, а просто кричали "эй», слыша в ответ такое усердное щёлканье, которое производит рота провинившихся солдат на плацу во время строевого смотра, когда появляется генерал - инспектор, готовя должное распекание. После щёлканья тотчас появлялся призрак, словно вырастал из-под земли, хотя до этого находился в конце совершенно противоположном тому, где его искали.

   Призрак настолько привык к подобному обращению, что уже и сам позабыл и имя своё, и отчество и только щелкал, вкладывая в это усердие человека, от которого отвернулись, и он пытается напомнить о себе вот такого рода послушанием.   Даже тогда, когда призрак совершенно неожиданно достиг огромной славы, даже тогда он не мог вспомнить ни имени своего, ни отчества. На этом историю можно было и закончить, но случились невероятные события, не поддающиеся никакому осмыслению.

   О переменах в своей жизни ни призрак, никто другой пока ещё не догадывались. Проходя мимо окна или зеркала, призрак останавливался и долго смотрел на отражение с огромной всклоченной седой бородой и загустевшими, свисающими   бровями. Он разгребал бороду руками, бормотал: «Надо же".   Что он хотел этим сказать - непонятно. И что он думал о призраке, смотревшем на него - тоже непонятно. В его взгляде не было ни удивления, ни тоски, ни равнодушия ..., ничего того, что испытывает человек, глядя на себя в том возрасте, который уже с трудом поддаётся точному определению. И когда призрака после долгих лет славы и власти лишили могущества, он только пробормотал: "Надо же".   Кто знает, что хотел он этим сказать, и что виделось ему в этом мире. Улыбка ли, ирония? Или мучительное раздумье? Кто знает? А может, виделся ему мир, в котором всё необходимо и все равноценно...

   Случалось, его спрашивали, а есть ли у него родственники? Призрак оглядывался, словно вопрос относился не к нему. Ему говорили: "тебя спрашивают", а он все так же беспокойно вертел кудлатой головой, как бы выискивая кого-то. Спрашивающий разводил руками, произносил "странный", а "странный ", казалось даже, не пытался вспомнить, а были у него жена, сын, дочь. Или их никогда и не было. И не только их, но и отца, и матери, и он появился на свет неизвестно откуда и неизвестно каким образом.   Впрочем, его происхождение было пересмотрено самым что ни на есть тщательным образом и притом дважды после некоторых обстоятельств.

   В первом случае ему показывали фотографию с оборванными и пожелтевшими, словно крылья засохшей бабочки краями. Фотографию выставили на позолоченный стол в огромном гербовом зале со сверкающими люстрами, которые, как зонты, плавали над строгими фигурами, затянутыми в черные костюмы и сверкающие мундиры. В этом огромном зале что-то сильно щелкало, шипело и вспыхивало, слепя глаза призраку. Щёлканье и вспыхивание превратилось в отличный снимок, который в тот же день пропутешествовал от огромного зала с позолоченным столом до циновки на глиняном полу. На фотографии, которую показывали призраку, красовался старик, но огромного роста в заношенной, залатанной холщёвой до колен рубахе, якобы его отец. Возле отца притулилась просторядёвая женщина, якобы его мать, на руках которой находился младенец, завёрнутый то ли в портянку, то ли в парусину, якобы сам призрак только в младенческом возрасте.

   С пожелтевшей реликвией, вынырнувшей из тех времён, которые ещё только порождали фотоаппараты с их свойствами утверждать призрачное бессмертие человека на бумаге, вышла оказия. Призрак вырезал с фотографии якобы его отца и мать, из оставшихся кусочков склеил домик, вместо трубы воткнул ручку с вечным пером. В ход пошли и листы календаря с позолоченными буквами, из которых он наделал множество лодочек и кубиков. Черные, застёгнутые по горло костюмы, опасаясь остаться голыми, отодвинулись от призрака, так как тот начал их общипывать, собираясь распустить для какой-то своей надобности. Сверкающие мундиры тоже пятились, лишаясь погон, планок и прочих регалий, которые вместе с объективами фотоаппаратов, колёсиками, винтиками превращались в паровозики, кораблики, автомобили... Весь этот игрушечный мир заполнял зал с удивительной быстротой, трещал и звенел, а его механик, не обращая внимания на сдержанное негодование, колдовал над ним.

   В другом случае призраку показывали иные фотографии и в ином месте. На фотографиях красовались фигуры в заграничных чёрных фраках, высоких цилиндрах, с толстыми сигарами, бабочками, золотыми зубами, среди которых едва проглядывался младенец в пышных рюшках и воздушных бантах. Человек, показывавший фотографии, смотрел на стенной портрет усатого человека с трубкой, тыкал в младенца и утверждал, что это сам призрак, но в младенческом возрасте. И когда человек несколько дольше задержал признательный взгляд на жёстких усах, чем обычно, то подняв его, увидел, что находится в мастерской с верстаками, тисками... Призрак уже разложил свой привычный пасьянс. Прутья решётки превратились в отвёртки, стамески, молотки, а «усатый» портрет в стельку для сапог и хлопушку для мух.

 

   После работы призрак всегда возвращался в свою комнатку. На работу он уходил из той же комнатки, где стоял шкаф старинной работы с завитушками и зеркалом, доставшийся ему по наследству, и диван, тоже наследственный, на котором сиживал ещё дед призрака: человек крутого характера, носивший в одно время лихо завитые усы, кожаные скрипящие ремни и казачью шашку.

   Чем был знаменит дед призрака и как проведали о его знаменитой шашке - неизвестно. Известно лишь то, что в один вечер, когда призрак, стоя перед зеркалом, рассматривал свою бороду и брови и как всегда бормотал: "Надо же", к нему явился хранитель музея с многочисленным окружением, одетым в строгие черные костюмы. Многочисленное окружение не могло все вместиться в комнатке, так что некоторые... те, которые замыкают подобные шествия, вынуждены были стоять у входа возле похоронной таблички со знаменитой надписью о знаменитом человеке, мечтая о такой табличке для себя, а те, которые уже успели заказать подобные таблички при жизни, перед призраком. Следовало бы сказать несколько слов о музее, но дело в том, что наследственные приживалы музея часто менялись, и каждое их новое поколение перестраивало музей на свой вкус, так что, как выглядел музей изначально невозможно установить, невозможно установить и последующие его виды, поскольку они менялись с невероятной быстротой.

   Знаменитую шашку извлекли из-под дивана со старыми поржавевшими пружинами, под скрип которых засыпал призрак. Хранитель музея был немногословен. Он только бросил упрёк призраку в отношении его равнодушия к славе отечества, показав пыль на шашке, торжественно поцеловал шашку, потрогал на ноготь, взмахнул, возможно, что шашка просвистела бы мимо бороды призрака, но тот был угрюм, и хранитель музея прекратил все торжественные жесты. Шашку упаковали в футляр из-под скрипки, а призрака одели в бостоновый костюм, сильно изъеденный молью, который вынули из шкафа с завитушками.

   Раньше костюм был на загляденье. Прочный, хорошо облегавший фигуру призрака. Сам портной говорил, что лучшего костюма и не шил.

- Генеральский, - цокал портной. - Хочешь, даже лампасы пришью?

   Портной лез в дубовый сундук, вытаскивал лампасы, примерял, подводил призрака к зеркалу. Генерал! Но от генерала и лампас пришлось отказаться, потому что дальний родственник призрака в чине генерала во времена деда попал под его шашку и его вдове остались одни красные лампасы, которые она прятала в потайном дне берёзовой шкатулки вместе со значками генерала.

   Портной был честный человек. Он говорил, что предложи ему сменить портняжество на генеральство или адмиральство - он откажется, так как на генералов и адмиралов существует мода, а вот портной... Он строго смотрел на призрака и веско замечал:

- Шью всем.

   В бостоновый костюм и обрядили призрака, хотя он и сопротивлялся, помня слова портного.

   В музее шашку водрузили возле Давида, голой и величественной скульптуры, a чтобы посетители не подумали, что это шашка Давида, хранитель музея, слегка пошатываясь, прибил под шашкой биографические данные... призрака. Почему это произошло – неизвестно. Известно[МП1] , что в обладателя шашки вписали и хранителя музея, который показал несколько шашечных приёмов, не проявив искусства владения шашкой, но сделав довольно лихой вид.

   Призрака перевели в гербовую комнату с блестящим паркетом, хрустальными люстрами, красными коврами, столиками с позолоченными ножками, зеркалами, словом, в величественные и великолепные покои, в которых живут земные владыки.

 [МП1]