ЧТО ТАКОЕ ХАНУКА? Шолом Алейхем

На модерации Отложенный

Картина маслом от классика.

 

 

Шолом Алейхем Перевод Юрия Закона

ЧТО ТАКОЕ ХАНУКА?

(К 120-летию публикации на идише)

 

ПО СЛУЧАЮ ХАНУКО имѣем честь покорнѣйше просить Васъ на чашку чая.

Такую карточку от моего доброго знакомого, нувориша, свежеиспечённого богача, Платона Панталоновича Локшнтопова застал я на своём столе нынешней Ханукой.

Ладно, смысл слов «на чашку чая» всякий поймёт однозначно: «винт», «преферанс», «шестьдесят шесть», «ока» или «стукалка» ...

Но «по случаю Хануко» — что бы это значило? Что общего может быть у Платона Панталоновича с Ханукой, коль молиться он ходит раз в год, причем в хоральную синагогу, а в его доме уже не услышишь даже и слова по-еврейски — из-за бонны (чтобы бонна, упаси Бог, не смеялась).

Вот ещё сионистов он не выносит, слышать о них не желает. «Ну и что они Вам, — спросил я его как-то из интереса, — что они Вам такого сделали, сионисты?»

— «Сионисты? Умоляю Вас, не напоминайте мне это слово! Я... я... я их на дух не выношу! И отчего Вы думаете? Оттого, что я не терплю евреев?

Упаси Господи! Наоборот, я к еврею как раз со всем моим уважением; хотя наши еврейчики, между нами говоря... нет, однако... как Вы выражаетесь, лучше не будем...

Но в своём доме я люблю, чтобы было по-еврейски: на Пейсах — маца, на Сукес — пирожки с мёдом, на Пурим — эти, как их? — гоменташи; тэйглэх, фарфэлэх, мандлэх, подушечки и все остальные хорошие вещи…»

— так говорит мне Платон Панталонович и сам облизывается. Много чего ещё осталось у Платона Панталоновича еврейского, с чем он не может расстаться, к примеру: рыба перчёная с хреном, холодец с сухариками с чесноком, крэплэх к бульону

— это готов он есть каждый день, ну а еврейское кисло-сладкое жаркое с печёночками и пупками — объедение!

Он не пожалел бы десяток бифштексов за одно приготовленное по-еврейски горлышко, начинённое мукой и ниткой зашитое. Он отдал бы пятнадцать компотов за один еврейский цимес с морковью, лишь бы тот, заправленный мукой, основательно потомился в печи; а к нему непременно кусок грудинки; грудинку если поперчить, так это, вообще, ни в какое сравнение не идёт с новомодными мясными деликатесами, с нынешними колбасами, с варшавской ветчиной — со всем, что вводит в искушение евреев, желающих, чтобы их еда имела еврейский вкус, но выглядела, как свинина...

Короче, что это я увлёкся рассуждениями о еде, забыв о полученном приглашении от Платона Панталоновича «по случаю Хануки на чашку чаю»?..

Позвонив в дверь и войдя в дом, я невольно зажмурился от яркого света, льющегося отовсюду. Сквозь шум и гам гостей донеслось знакомое слово «пас». Передо мной возник сам хозяин, коренастый, с животиком и с лысиной и с любезной улыбкой, заранее заготовленной в честь гостей.

Я не мог удержаться, чтоб тут же не спросить его: — Скажите мне, прошу Вас, любезнейший мой Платон Панталонович, что это Вас вдруг подвигло на «в честь Хануки»?

— Спросите меня что-нибудь попроще, — отвечает он и берёт меня под руку, как берут родного и близкого, и подводит к мадам Локшнтоповой, сам ускользая из моих рук.

Мадам Локшнтопова Пантомина Пантелеймоновна, также видом весьма дородная, разодетая в бархат, утопающая в брильянтах (по пять-шесть перстней на каждом пальце), словно певица из кафешантана, встретила меня приторной улыбкой: одной из тех, которые годятся на любой случай.

Сидела она у величественного самовара и разливала чай в стаканы, словно целительное снадобье. На большом нарядно застланном столе выставлены большие высокие пирамиды тортов, да таких, что на них только взглянешь, сразу понимаешь, что сделаны они не для еды

— ибо непонятно даже, откуда и как начинать их есть? Не поднимитесь же вы ни с того ни с сего, вооружившись ножом или вилкой, чтобы порушить этакую махину, такое произведение! Да где будут ваши глаза после того, как развалите это чудо и, хуже того, уроните крем на скатерть?

Даже если мадам вам на это и скажет с улыбочкой «ничего…».

Короче... не стоит, уверяю вас, поддаваться соблазну; поставили торт — пускай себе стоит подобру́-поздорову!.. То же самое относительно груш, яблок и мандаринов. Вы, вроде, видите перед собой несметные сокровища груш, яблок и мандаринов: так вот, подавите в себе желание!

Они красуются выложенные так искусно: слой яблок, слой груш, слой мандаринов, по краям обрамленные конфетами, изюмом и финиками.

Но красота эта коварна, ибо если вы задумаете извлечь, к примеру, грушу или яблоко, то не сможете не задеть всех остальных «соседей» — и начнут тогда падать и скакать по столу и со стола на пол яблоко за яблоком, один мандарин за другим, и уж пусть лучше перед вами разверзнется яма и вы, предпочтёте провалиться в неё, чем бежать подбирать яблоки, катящиеся под стол!..

То же самое с вареньем и всеми остальными сластями, расставленными на столе. Какое вам дело до приготовленных бесчисленных блюдечек с вазочками, с ложечками и с вилочками.

Вы ведь можете, не дай Бог, воспользоваться не той ложечкой и не той вазочкой, чего-то там разлить и что-нибудь еще натворить — а это вам надо? Хотите кусочек лэкаха с вареньем?.. — так поедите дома.

Здесь же вам придётся довольствоваться чашкой холодного чая, горького, как желчь, сидеть как побитый и улыбаться по-дурацки, будто нет вас счастливей. — С чем предпочитаете пить чай — с лимоном или без лимона? — спрашивает меня Пантомина Пантелеймоновна, не меняя выражения лица, так же елейно улыбаясь, и кладёт ломтик лимона мне в стакан, для того, вероятно, чтобы чай стал еще горше.

За столом напротив меня сидит молодой человек с подвижным лицом в золочёных очках, которые всё норовят сползти с носа, но не потому, что нос под них не приспособлен, а оттого что сам юноша не может усидеть на одном месте. Разговаривая, он общается не только при помощи рук, но и всеми остальными частями тела. Кажется, своим появлением я прервал его беседу с хозяйкой, потому как только я уселся за чай, юноша в очках на носу обратился к мадам:

 

— Что же всё-таки такое, собственно, Ханука? — Я же Вам говорю, что Ханука — это такой праздник, который... который зовётся Ханука... Впрочем, давайте-ка мы спросим у них, они наверняка могут знать, — так отвечает ему Пантомина Пантелеймоновна, указывая на меня, и спохватывается:

— Пардон! Чуть было не забыла, вы ведь ещё не знакомы. Соломон Наумович Шолом-Алейхем — еврейский литератор;

Фанфарон Фараонович Йомтэвзон — мой кузен. Мы оба встали со своих мест, устремившись навстречу друг другу, будто желая слиться в объятии; в действительности же это была обычная церемония знакомства.

Обменявшись рукопожатиями, мы снова сели за стол. Йомтэвзон, поближе придвинувшись ко мне, говорит:

— Вы ведь слышали, о чём речь? Я хочу узнать, что такое Ханука, а то уж отчаялся: кого бы я ни спросил, что Ханука за праздник, никто не может ответить.

— Как так получается, — спрашиваю я, — чтобы еврей с фамилией Йом-тэв-зон не знал, что за праздник Ханука?

— Вас это удивляет?— говорит он мне и придвигается ещё ближе. — Могу с Вами биться об заклад на сколько хотите: вон там, в зале, сидит, пожалуй, полсотни евреев, если отыщется хоть один, кто Вам скажет, что есть Ханука, даю свою голову на отсечение!

— На что мне Ваша голова? — отвечаю я. — Давайте лучше спорить на деньги. — Ах! Заключить пари! С превеликим удовольствием! — загорается Йомтэвзон и тут же срывается с места.

— На сколько мы спорим? — На четвертной?

— На четвертной! Поблагодарив мадам за чай и получив в ответ слащавую улыбку, мы вдвоём отправились в величественно сверкающий зал. Люстры блещут, вокруг зелёных столов сидит разный народ, в основном с круглыми блестящими лысинами, которые отражаются в высоких красивых зеркалах; сквозь шум и гам множества ртов явственнее других доносится слово «пас!» Мы начинаем прогуливаться от одного столика к другому.

Все тут чрезвычайно увлечены и к тому же сильно возбуждены взаимными подозрениями. Один высказывает претензии, другой оправдывается, кто-то меняется местами, а кто-то быстро-быстро тасует карты — все торопятся, будто в ожидании третьего звонка, чтобы не опоздать неизвестно куда. Мы подходим к столику, где четверо пожилых людей, все с белыми круглыми блестящими лысинами, играют в «винт». На мой «добрый вечер» они ответили мне лёгким кивком головы, Йомтэвзону каждый протянул по два пальца.

Ему-то, собственно, и ни к чему были долгие рукопожатия, и он сразу приступает к делу, обращаясь к ним:

— Прошу прощения, что прервал ваше занятие. Я и этот молодой человек (он показал очками на меня) заключили пари о том ... о том, что за праздник Ханука?

Я говорю так, а они говорят этак... посему приходится просить вас растолковать нам, если возможно в трёх словах, что есть Ханука?

Все четыре типа с белыми круглыми блестящими лысинами поднимают глаза и глядят на нас так, словно мы разом вместе сделали стойку на голове.

— Пик! — говорит один, и все остальные отвечают: «Пас!» ... Это знак того, что нам здесь больше делать нечего.

Подходим к другому столику. Там сидят молодые люди, на этот раз без лысин, вернее, на их макушках едва-едва пробиваются округло-белесые блюдца. Здесь игра идёт заметно быстрее. Это уже «винт» с «бурей» в придачу (игра слов: русское «винт» на идиш означает ветер. — Прим. перев.): кипят страсти, спорят вовсю, обмениваются такими выражениями, что кажется, если бы не карточная игра, дошло бы до рукоприкладства.

Один из юношей, сидящих за этим столом — с красной шеей и прыщеватым лицом явно здесь вроде жертвенного агнца. Всякий, кто в Бога верует, отводил на нём душу. После каждого хода, сделанного им, он получал от своих товарищей очередной комплимент:

— Человек делает ход! — Полный калека! — Лапотник! — Сапожник!

Где были Ваши глаза? — Вам бы в бирюльки играть! — Кошачьи мозги! Руки-ноги стоит Вам переломать, а после посадить сторожем в баню!

Юноша, отданный на заклание, пытается оправдываться, но ему не дают. — Ну что Вы скажете, что? У Вас есть что сказать? И Вы ещё правы? Вы что, не знаете, что Вы беспросветный, безнадёжный калека, сапожник, лапотник?

И так далее — всё одна и та же песня. — Пойдёмте! — шепчу я Йомтэвзону на ухо. — Вы же видите, что тут недалеко и до драки... — Не волнуйтесь, все они друзья — не разлей вода, — отвечает мне Йомтэвзон и умело переводит разговор в нужное русло, сообщая им, что мы заключили пари насчёт Хануки; он, мол, говорит так, а я говорю этак; посему приходится просить их, то есть молодых людей, растолковать нам, если возможно в трёх словах, что есть Ханука?

— Это Вы можете узнать только у них, — отвечает один из компании и показывает на «жертвенного агнца».

— Если вы попали в сложное положение, острую ситуацию, запутались в счёте, спросите у них. Они вам в момент помогут всё решить, так как они, не сглазить бы, имеют светлую голову под собой!.. — вся компания хохочет, включая «жертвенного агнца», над своей хохмой.

— Сдавайте карты! — велит один из них, и мы понимаем, что и здесь ничего не добьёмся, и потому устремляемся дальше, к столику, где три типчика, молодых человека с подстриженными бородками, играют в преферанс.

Здесь сидящие за столиком уже не так злы и агрессивны, как там. С Йомтэвзоном здороваются весьма любезно, как с добрым знакомым, Йомтевзон представляет им меня: — Соломон Наумович Шолом-Алейхем, еврейский литератор. Мы заключили пари о странном деле, о Хануке. Я говорю так, они говорят этак: вот приходится просить вас растолковать нам, если возможно в трёх словах, что такое Ханука?

—Ханука?.. — говорит один и глядит в карты. — Ханука? Пас! — Ханука?.. — говорит другой. — Ханука — это такой праздник, когда можно играть в преферанс.

— И есть оладьи с топлёным жиром, — добавляет третий и делает ход. Тут вдруг первый подпрыгивает на стуле, срывает со стола карты, будто кто ударил его поленом по голове или обжёг калёным железом снизу, и орёт, как будто у него утащили кошелёк:

— Я не понимаю! Мы играем в преферанс или мы занимаемся «литературой»? При этом он так сверкнул на нас глазами, что мы сразу почувствовали себя здесь лишними и поняли, что тут обойдутся и без нас.

Мы поднимаемся и идём дальше. Большой круглый стол, вокруг которого общество довольно пёстрого состава.

На столе нагромождение карт, которые один передаёт другому, другой — третьему и так далее, суетливо мелькают руки и монеты золотые летают, как мусор, от одного игрока к другому. И все сидят, уставившись в одну точку — на того, кто мечет карты направо и налево, да так ловко (одну сюда, другую туда), что глаз едва замечает.

Общество так увлечено работой, что, вздумай кто-нибудь закричать «горит!», — никто и двинется с места.

— Как называется игра? — спрашиваю Йомтэвзона. — И кто игроки? — Игра, — отвечает Йомтэвзон, — называется «деберц», а игроков я Вам сейчас представлю по одному: видите вот этого — это доктор без практики; тот, что сидит подле него, инженер, неизвестно какой и откуда... а вон тот светленький с писклявым голоском — это битый адвокат... — Тс-с-с! ... — прикладываю палец к губам — Нельзя ли потише?!

— Да не бойтесь! — успокаивает меня Йомтэвзон. — Как раз здесь Вы можете о них говорить всё, что вздумается. В любом случае, они ничего не слышат!..

А вот тот блондин — аптекарь, еврей, который не играет в карты только тогда, когда спит...

А вон этот молодой человек с сединой в волосах, это химик, который товар превращает в деньги, а деньги в грязь... А дальше остальные: один — банкир, другой — бухгалтер, третий — агент, четвёртый — маклер по продаже сахара...

— А кто вон тот верзила? — обращаюсь я к Йомтэвзону и указываю ему на одного высокого здоровяка весьма светского вида. — Кто? — уточняет Йомтэвзон. — Вон тот «семимесячный»?

Так это мой приятель, нездешний, из «голодных губерний». Видите, как он гребёт золото? Опасаюсь, что он, как хорёк, всех их тут передушит!

Надо бы подойти к нему спросить, что такое Ханука, он нам аккурат ответит — в картах он весьма сведущ...

Йомтэвзон идёт, отводит его в сторону и представляет ему меня и рассказывает всю историю, как мы решились на спор о Хануке: я, мол, сказал так, а он сказал этак, вот и остаётся просить его растолковать нам, если возможно в трёх словах, что такое Ханука?

В ответ «семимесячный» посмотрел на нас, словно на пару сумасшедших.

— Коли вам, — говорит он, — крайне необходимо знать, пожалуйте ко мне в гостиницу. Вы непременно застанете меня дома с полчетвёртого дня до полдевятого утра...

Сейчас же я занят; надо отобрать у них золото...

— Теперь Вам всё ясно? — осведомляется Йомтэвзон, и мы отправляемся дальше. По пути встречаем какого-то доброго знакомого Фанфарона Фараоновича, молодого человека с горящим лицом и всклокоченными волосами.

Тот мчится, как мышь, вкусившая отравы. Йомтэвзон останавливает его дружеским приветствием.

— О, господин Пипернотэр! Куда это можно так бежать? — Ах, оставь меня! — умоляюще просит его молодой человек с горящим лицом и всклокоченными волосами. — Оставь меня, я весь горю как соломенная крыша!

Быть может, найдётся у тебя, брат, пара сотен, чтоб не дать мне уронить честь?

— С превеликим удовольствием! — отвечает ему Йомтэвзон. — Но с одним условием, ты должен выслушать, о чём я тебя спрошу.

— Юноша с горящим лицом и всклокоченными волосами — весь внимание.

— Такая вот история, — говорит ему Йомтэвзон серьёзным тоном, — я и этот молодой человек, г-н Шолом-Алейхем, еврейский литератор, заключили пари на странную тему: что такое Ханука? Я сказал так, а он сказал этак: вот остаётся обратиться к тебе с просьбой, чтобы ты растолковал нам, если возможно в трёх словах, что такое Ханука?

— Тьфу на тебя, чем люди занимаются! — так заявляет нам молодой человек с горящим лицом и всклокоченными волосами и тут же исчезает, а мы продолжаем стоять посреди зала как дураки.

— Куда идти дальше? — Куда идти дальше? — Не пойти ли нам к дамам? — Пойдёмте к дамам. Вокруг отдельного большого стола сидят шестеро разнаряженных дам и среди них всего один мужчина, кавалер с лошадиным лицом и белым пробором через всю голову.

Они играют в ту премудрую интеллигентную игру, что зовётся «стукалка». Ровно посередине стоит тарелочка, и все дамы туда бросают серебряные монеты. Кавалер с лошадиным лицом и белым пробором раздаёт карты, всем точно по семь.

А чтоб, не дай Бог, не ошибиться, он считает: воскресенье, понедельник, вторник, среда, четверг, пятница, суббота. И опять — воскресенье, понедельник, вторник, среда, четверг... и так каждый раз.

Поначалу, в первый раз, дам это очень забавляло, но быстро надоело, просто достало до печёнок (ведь даже пироги приедаются!), и вот они уже сидят, словно куклы, зевают, вовсе, похоже, потеряв интерес к игре. Как говорится: «дают карты, надо брать, что поделаешь?»

Лишь каждый раз, когда объявляют козырь, все слегка оживляются. Дамы потихоньку берутся за свои карты, следя за тем, чтобы другие не подсматривали, сами же, тайком бросив взгляд на соседские, невинно спрашивают: «А, что за козырь? Какой прикуп? Чья очередь?»

Эти три вопроса как обязательные повторяет поочерёдно каждая. Вслед за тем их глаза загораются, их лица сияют, а их единственный кавалер с лошадиным лицом и белым пробором принимается всех их подгонять каждый раз одной и той же избитой фразой: «Ну, мадам, что молчите? Вы ходите, или вы стоите?» Одна располневшая дама с маленьким носиком, с бабьими руками с чёрными ногтями, но в брильянтовых перстнях на всех пальцах, прижимая карты плотно к корсету, задумалась:

«У меня один-единственный несчастный козырный король. Что делать? Пропустить ход — обидно, сыграть — страшно: вдруг короля побьют тузом, а у меня ведь ремиз!»

Короче, она колеблется, пока не произносит «пас» и кладёт карты, придерживая их рукой, чтоб остальные дамы не увидели, кого она отложила. И поскольку и с ними, бывает, случается такое несчастье, они между собой переглядываются, изображая подобие улыбки.

Дама, у которой король, хорошо понимает, что значат эти улыбки, но ничем не выдаёт себя, держит руку на отложенной карте и стучит по столу пальцами в брильянтовых перстнях, как на фортепиано, подпевая в такт, чтобы подумали, что она увлечена музыкой.

— Что это Вы прогуливаетесь впустую? Почему не играете? — обращается дама, у которой король, к Йомтэвзону затем, чтобы другие дамы перестали переглядываться. — Мы заняты очень важным делом! — отвечает ей Йомтэвзон.

— Мы взялись за непосильный труд, я и этот молодой человек, мы заключили пари относительно Хануки; я сказал так, а он сказал этак: вот мы и решили спросить каждого по отдельности. Не соблаговолите ли Вы, мадам, растолковать нам, если это возможно, в трёх словах, что такое Ханука?

— Ханука? — смеётся дама, у которой король, тасуя тем временем брошенные карты и демонстрируя при этом зубы, дабы все видели, что они собственные, не вставные.

— Ха-ха-ха! У дам хотят они узнать, что такое х-х-Ханука! — Полно Вам, что Вы так смеётесь! — обращается к ней высокая дама с мужеподобным лицом. — Скажите, что не знаете — и всё тут! К чему здесь смех?

— Вы, вероятно, не довольны ремизом? — отвечает ей с ехидством дама, у которой король, не переставая смеяться и показывать зубы. — Если бы я отбросила козырного короля, как другие, — говорит та, которая с мужским лицом, — я бы, наверное, тоже не выставила ремиз.

— В общем, — вмешивается Йомтевзон, — никто не знает, что такое Ханука?

— Конечно, Ханука — вещь хорошая, если с Божьей помощью, имея всего козырную десятку, выходишь счастливчиком без ремиза, прихватив к тому же рубль с двугривенным! — так заявляет уже другая дама с золотистыми волосами и множеством брильянтовых перстней.

Она сгребает выигрыш и накрывает его вышитым белым платочком, как покрывают халу до благословения с тем, вероятно, чтобы её не сглазили...

— Мне кажется, надо идти дальше, — говорит мне Йомтэвзон и кого-то ищет глазами. — Погодите, вон идёт еврейчик! Я знаю его, он родственник мадам Локшнтоповой. Если и этот еврей нам не скажет что такое Ханука, можете прощаться с Вашим четвертным.

Еврей, на которого Йомтэвзон указал, представлял, если можно так выразиться, двойственного еврея, то есть еврея из двух миров: немного из старого мира и немного из нынешнего. Вроде бы лапсердак — но при этом белая манишка; вроде бы пейсы — но с непокрытой головой;

вроде бы длинная борода — но ухоженная. Мы подходим к нему и рассказываем ему всю историю, как мы заключили пари о Хануке, поскольку толкуем по-разному: один говорит так, другой — этак, и просим его объяснить нам, если возможно в трёх словах, что такое Ханука?

— Ханука…— отвечает нам двойственный еврей, весело смеясь. — Боюсь ошибиться, но мне сдаётся, что вы оба уже давно не молились.

— Откуда это следует? — спрашиваем мы у него. — Это следует, — поясняет он, — из того, что если бы вы, положим, имели привычку молиться каждый день утром и вечером, вы бы знали «За чудеса, и за знамения, и за чудесное избавление, и за победу в войнах, и за могущество Твоё»; и если бы вы говорили каждый день утром и вечером «За чудеса, и за знамения, и за чудесное избавление, и за победу в войнах, и за могущество Твоё», вы бы знали, что такое Ханука...

Вы в «шестьдесят шесть» играете? А то сделаем втроём «четыреста один». — Раз уж так, — берёт его в оборот Йомтэвзон, прижимая к стенке, — расскажи-ка нам, что это у вас там «За чудеса... »? Поскольку, должен признаться, я уж даже и забыл, как молиться.

— Ах так? — недоумевает двойственный еврей с прежней улыбкой и показывает на голову. — Но только не здесь. Здесь другая работа.

Здесь сегодня Ханука, а в Хануку, да будет вам известно, игра в карты — это заповедь...

Короче, хочется всё-таки знать, мы составим-таки «шестьдесят шесть» втроём или нет? И поскорее решай, ночь коротка! Мы замечаем стоящий поодаль кружок молодых людей, по виду интеллигентов, углубившихся в беседу о «литературе». Мы оставляем двойственного еврея, подходим к кружку и пытаемся завести разговор о Хануке.

— Ханука?.. Мы не сионисты... — бросает один из них, юноша с искусно закрученными усами и длинным ногтем на мизинце; остальные дружно смеются над шуткой. Мы удаляемся и от этой весёлой компании и видим студента в голубом воротничке и с позолоченными пуговицами, стоя беседующего с мамзелькой с красными руками. Кавалер подкручивает будущие усы, а барышня смотрит в потолок и вертится на каблучке.

— Её я знаю, — шепчет мне Йомтэвзон. — Эта мамзелька — Платона Панталоновича дочь, а юноша — студентик, он мне незнаком. Не иначе, как сватается к ней, то есть к пятидесяти тысячам, что дают за ней... Стоит, однако, послушать, о чём эта парочка разговаривает.

Мы подходим поближе и улавливаем отдельные фразы: «гейша... балет... оперетка... Славская играет хорошо... Тамарина играет лучше...» — Пардон! — обращается Йомтэвзон к студенту.

— Я вынужден прервать Вашу беседу, хоть не имею чести быть с Вами знакомым. Тут такая история: я и вот этот молодой человек затеяли спор относительно Хануки; я сказал так, а они сказали этак: а посему мы решили просить Вас растолковать нам, если возможно в трёх словах, что такое Ханука?..

Студент глядит на мамзельку, мамзелька — на студента, и оба улыбаются, после чего студент обращается к Йомтэвзону по-русски: — Право не знаю, я нездешний, я одессит. — Извините, мы не знали, что Вы одессит... — говорит ему Йомтэвзон и поворачивается ко мне: — Вон сидит мой знакомый, еврейский учитель, который даёт частные уроки. Он местный, не «одессит», этот уж нам определённо скажет, что такое Ханука ...

Мы подходим к еврейскому учителю. Молодой человек в очках, заложив ногу за ногу, курит папиросу. Йомтэвзон представляет ему меня и рассказывает историю, как мы решились на спор о Хануке: я, мол, сказал так, а он сказал этак: вот и приходится спрашивать каждого в отдельности.

Мы уже опросили почти всех гостей, и ни один не знает что ответить. Быть может, он будет столь любезен, растолковать нам, если возможно в трёх словах, что такое Ханука?

— Ха-ну-ка?.. — нараспев повторяет учитель, спохватывается и вдруг начинает смеяться.

— Здесь, что ли, вы хотите узнать, что такое Ханука? Нашли место, чтобы я так жил! Вы их лучше спросите, что значит «винт», «безик», «преферанс», «ока», «банчок», «стукалка», «тертл-мертл», «шестьдесят шесть», «экартэ», «шмэн-дэ-фэр», «макао», «трант-е-карант»...

— Прошу прощения, — перебивает его Йомтэвзон, — это мы знаем сами. Скажите нам лучше, что такое Ханука?

— О Хануке вы хотите узнать у них? — дальше продолжает учитель. — Спросите их лучше, что такое поросёнок, жаренный на масле, ёлка в еврейский праздник, пасхальный кулич на Пейсах?

Спросите их лучше, что такое «вальс Луи Кенз», «миньон», «шакон», «падекатр», «падеспань», «падепатинёр»?

Спросите их лучше, что такое «флирт», или обмен, или размен жён; моя жена — твоя жена...

— Прошу прощения, — снова перебивает его Йомтэвзон. Но учителя уже понесло, речь из него полилась, как из фонтана вода, и поток уж не остановить, и нечем заткнуть этот фонтан...

— Гришка! Гришка! — окликнул Йомтэвзон шустрого мальчишку лет девяти-десяти с чёрными горящими глазами, бежавшего впереди нас. — Гришка! Гришка! Поди-ка сюда, душа моя, я тебя о чём-то спрошу! Гришка подходит к Йомтэвзону, как к хорошо знакомому и поднимает на него чёрные горящие глазёнки. — Скажи-ка, Гришка, душа моя, ты идиш учишь?

— А как же? — отвечает Гришка. — Алеф, бэйс, гимл, рэйш... — Браво! Молодец! — говорит Йомтэвзон и треплет его по щеке.

— Скажи-ка, Гришка, известно ли тебе, что есть такой праздник Ханука?

— А как же! — уверяет он по-русски. — Тогда скажи, мой дорогой, что такое Ханука?

— Ханука?.. — переспрашивает Гришка, и его чёрные горящие глазёнки начинают бегать туда-сюда, вверх-вниз, как мышата.

— Ханука?.. Ханука? Сейчас!.. Папаша... мамаша... папаша ест... как это называется?.. Мацу с шалах-монэс... а мамаша крутит белую курицу вот так... и все кушают еврейские креплики...

— Гришка показывает руками на голову, как мама делает капорэс, и облизывается после вкушения еврейских крэплэх.

Тут моего Йомтэвзона вдруг охватывает такой хохот, что, кажется, вот-вот его хватит удар. В зале светло и тепло. Лампы и люстры горят. Белые круглые блестящие лысины игроков отражаются в высоких блестящих зеркалах.

Слышится слившаяся в сплошной гул речь множества ртов. Доносится отчётливо лишь слово «пас».

Я стою как дурак посреди зала, а мой новый знакомый Фанфарон Фараонович Йомтэвзон заходится от смеха.

Это он смеётся надо мной, проигравшим спор.

* * *

Вот так то проигрывают четвертной!

Написано в 1901 году Ханука, תרס"ב, г. Киев

Перевёл на русский с идиша — Юрий Закон.

10.01.2016 г.