Уци.

Старый, но весьма интересный и ухоженный для своих лет Уци сидел под навесом своего дома. Под навесом была тахта, на которой он проводил большую часть времени, ещё лет пять назад, к нему мог придти друг или хотя бы кто-то, кто был с ним одного возраста, а сейчас, во всём селе осталось всего пару стариков, которые были его ровесниками. 

Он целыми днями сидит и крутит чётки, то и дело, повторяя «Ла иллаха ил Аллах».

И только правнуки смеют нарушать покой Уци, он не разрешает им называть себя Дада, только по имени, все зовут его по имени...

Так, день за днём, год за годом, летит время, время которое отведено ему в жизни.

Он часто задавался вопросом, почему именно ему досталась эту горькая участь, проводить в последний путь, всех близких и знакомых. Он за свою жизнь потерял и похоронил почти всех близких людей, жену, братьев, сестёр, родителей, друзей. Кроме двух сыновей и их семей у него нет никого.

Он в них души не чает, но, он никогда не умел любить, любить так, как об этом пишут в книгах или показывают в фильмах, он никогда не ласкал своих сыновей, никогда не ласкал даже внуков и правнуков, только девочек, да и то, со словами «ехей иммасиз яIъ».

Но нежности, ласки, сюсюканья, в нём не было. Слишком много человеческой жестокости он видел в этой жизни, чтобы быть другим.

Когда я его спросили, почему ты такой чёрствый. Он ответил:

— Это чеченцы придумали выражение добродушный и ласковый, чтобы не оскорбить словами слабый и мягкотелый. Я такой, как моя прожитая жизнь, она не была со мной ласкова, меня никто не ласкал, я настолько стар, что даже не помню, а были ли у меня родители. Я всю жизнь был один и всю свою жизнь, я трудился.

Не ходил на свадьбы, на всякие посиделки, а трудился, работа – дом, дом работа. Даже когда у меня не было дома, я трудился.

Мне даже не повезло родиться младшим сыном, мне пришлось оставить отчий дом, который я своими руками строил, для младшего брата. Когда мне исполнилось двадцать лет, я женился и покинул отчий дом. Но перед тем как его покинуть, мне пришлось построить свои первые две комнаты, именно свои, это был мой дом, это был именно этот двор, в котором сейчас с тобой сидим. Это сейчас центр села, а тогда, эта была окраина, где давали по семь соток земли, лучшим работникам совхоза.

И с этого дня, я трудился на два дома, на два двора, помогал родителям и младшим братьям. При всём желании я не вспомню времени, когда я не работал, я за всю свою сознательную жизнь, никогда не был на больничном и в отпуску.

А ты говоришь, почему я чёрствый, я другим быть не умею, я по-другому не жил.

— Уци, а расскажи, про свою молодость, — продолжил я.

— Молодость, — удивился Уци, — это тебе в мавзолей надо сходить, она там лежит, эта моя молодость. Он единственный, кто хорошо сохранился из моих ровесников и улыбнулся.

Он так широко и красиво улыбнулся, что я невольно заметил его белые, несвойственные его возрасту здоровые зубы.

Я сразу же спросил, это твои родные зубы или челюсть вставная.

Он снова улыбнулся и ответил:

— Это мои, я по сей день, вижу любого, кто заходит во двор, а до ворот метров двадцать, тьфу-тьфу, здоровье у меня до сих пор как у быка. А знаешь в чём секрет, — спросил меня Уци.

— Нет, — ответил я.

— В труде, — продолжал он, — нужно трудиться.

В эту секунду я, языком посчитал, сколько зубов нет у меня во рту, и ужаснулся, я не досчитался шести зубов, а потом поймал себя на мысли, что я, и не работаю, то есть не тружусь.

Пока мы беседовали сноха, принесла нам чай с вареньем из айвы и грецкого ореха.

— Это варенье я сам варю, попробуй, — сказал Уци.

Я удивился и переспросил:

— Честно, это ты сам его делаешь?

— Да, уже много-много лет, каждый год, я варю варенье из грецкого ореха и айвы, у меня два дерева. Этим деревьям уже почти двадцать с лишним лет, они стали свидетелями последней войны. Ты, конечно, можешь подумать, что я преувеличиваю, но в годы войны, года три подряд, варенье получалось горьким, сколько бы я не добавлял сахара, сколько бы, ни варил, всё равно, оно получалось горьким.

Варенье было отменным, чай нам принесли в разной посуде, мне в красивой кружке из дорого чайного сервиза, а ему принесли в стакане, с железным подстаканником. Я видел такие подстаканники в поездах. На этом было написано «Москва 1980» и нарисован олимпийский мишка.

— Это у тебя после олимпиады остался подстаканник, — спросил я.

— Да, — ответил Уци, — я был среди тех счастливчиков которым выпала честь поехать на олимпиаду в качестве зрителя, это меня уважили таким образом, за то, что я, не жалея сил и здоровья, трудился для этой страны.

Я, честно говоря, продал все свои три билета, даже не пошёл смотреть эти выступления, а подстаканник я купил тогда в Москве, с тех пор я пью чай из стакана в этом подстаканнике.

— А почему ты не сходил на выступления, почему продал билеты?

— Тогда за билеты давали огромные по тем меркам деньги, я за эти деньги смог купить одежду для двух сыновей и супруги, а смотреть на гимнастов, прыгающих в трусах и делающих вид, что они занимаются каким-то общественно полезным делом, у меня не было ни какого интереса.

— А какого ты года?

— Ну, по паспорту я 1919 года, но моя покойная мать, говорила, что они сделали ошибку в дате рождения, ошиблись на три года, но поверь мне, сейчас мне это уже не так важно.

Мне в этом году исполняется девяносто лет, моим сыновьям уже по семьдесят лет, у каждого из них есть уже внуки. Так что я, очень стар, я пережил всех правителей это страны, мне бы пережить последнего, — улыбнулся Уци, — тогда бы я ушёл со спокойной душой.

Знаешь, — продолжал Уци, — мне жалко людей, вообще большего всего мне жалко маленьких, я понимаю, что они будут стареть, хотят они этого или нет, а старость эта такая мука.

Я считаю наказанием, что я столько живу и столько видел, нельзя так много лет давать жить человеку. На моей памяти столько всего произошло.

Посмотри, что происходит вокруг, телефоны, видеокамеры, компьютеры [он называл это свойственным стариковским сленгом]. Я всего этого не понимаю, я не умею пользоваться всем этим, меня научили пользоваться телефоном правнуки, вот они мне подарили, и показывает мобильный. Я научился им звонить и отвечать на звонки.

Они на меня смотрят и не понимают, как я всего этого не понимаю, на их фоне, я теряю свою жизненную мудрость, то, что я накопил за многие годы.

Но из-за этого прогресса и цивилизации, они с какой, то простотой на меня смотрят, да и не только на меня, на стариков, в общем. Им кажется, да что он может посоветовать и подсказать, они же элементарных вещей не знает.

Мне как-то правнучка сказала, Уци, есть такое место, куда можно написать слово, о котором ты хочешь узнать, и там тебе пишут всё об это слове.

Есть даже про гIилкх, Iадаты и Ислам.

Подолгу слушать не надо, прочитал быстренько, что тебя интересует и пошёл заниматься своими делами.

Я спросил её, там написано про ингуша Корегова, который спас нашу семьё от голодно смерти в годы высылки, а про дагестанца Курбангаджиева, который в первую войну продал свою машину, чтобы за нами ухаживать, и не дал ни разу, нам заплатить даже за еду. Может там написано про то, что твой прадед, мой отец был в сотне Имама Шамиля.

Ей стало стыдно, она засмущалась и ответила, нет, наверное.

— Не наверное, а точно нету, — ответил я.

— Вот из-за этого прогресса и современного общества, старики стали меньше жить. Сократилось количество долгожителей.

— Как это, — удивился я, — причём тут прогресс и реалии современного общества.

— Ощущение своей ненадобности, одиночество, скука, раньше, старики чувствовали свою пользу, в них была необходимость, к ним шли за советом, с ними считались, а сейчас, всё чаше с возникшим вопросом о том, к примеру, как правильно становится делать Намаз, мои правнуки и внуки спрашивают свои компьютеры. И всё реже и реже обращаются ко мне…