Философия письма В.В. Розанова

Именно В.В. Розанов совершил переворот в русской философии, сделав практику письма основным методом своей философской работы. «Метод письма», фраза, введенная самим Розановым в оборот, собирает вокруг себя все то, что «клубится» вокруг письма. Поэтому за этой фразой скрыта важная веха в становлении философской грамматологии.  В своей статье я хотел бы еще раз напомнить про тот вклад В.В. Розанова, который он внес в формирование философии письма, так как эта сторона его творчества, почему-то оказалась вне внимания историков философии. Обычно философская грамматология В.В. Розанова рассматривается в розанововедении в качестве вспомогательного момента розановского творчества. Такая оценка - большая ошибка, мешающая понять всю значимость философских усилий В.В. Розанова.

Я считаю, что розановская концепция письма является наиболее развитой и рефлексивно проработанной в русской философии концепции письма. Эта концепция письма оказала значительное влияние на всю последующую русскую мысль. Об этом свидетельствует то, что розановское внимательное отношение к писательству, письму, книге и печати сохранилось так же и после Розанова, у всех поклонников его таланта (П. Флоренский, В.А. Фаворский). В связи с этим так же можно вспомнить известного теоретика формализма В. Шкловского, а так же такое направление русской мысли, как философию бессмыслицы “чинарей” (Л. Липавский, Я. Друськин, Д. Хармс).

Как известно, сам Розанов неоднократно подчеркивал, что в основе его творчества лежит “МЕТОД ПИСЬМА”, который был разработан им в статьях «О письмах писателей», «Гете», «Паскаль», «Язык и христианство». Но смысл этого метода даже если и затрагивался исследователями, то только лишь косвенно, вне жесткой связи с самой розановской философией и розановской практикой письма.

В новое время философское письмо приобретает вид письменной дискурсии. Оно обращено ко всякому, кто знает грамоту. Оно выступает как поле единства наших представлений. Новое время отказывается от иерархичности записи в пользу ее очевидности. Все материальные знаки актанта должны быть изгнаны из письма, только это обеспечит пишущему истину и бессмертие имени. Поскольку истинным смыслом обладает только человек грамотный, сделать всех грамотными – главная задача эпохи Просвещения.  Поле представлений Нового времени – рынок печатного письма, рынок описаний, таблиц, схем, классификаций и т.п. Тех, кто хочет отвергнуть это единое пространство надо просвещать. Наукой в это время считается наша естественная способность давать знаки, адекватные представлениям. Работа письма должна представить мир в виде универсальной энциклопедии или всемирной библиотеки.

В XIX веке философское письмо обратилось к основаниям своего существования. В это время рождается литература, самоценное письмо, и по отношению к философии письмо становится диктатором. Письменная философская дискурсия осознается как единство записи и записываемого, т.е. как поглощение философии письмом. Например, спекулятивное письмо Гегеля тождественное самой диалектике. Единство философии и письма (характерное для классической новоевропейской традиции) стало для Розанова важнейшей аксиомой в работе. Но к началу ХХ века сокращение дистанции между мыслью, записью и печатью (философская публицистика) поставило единство записи и записываемого под вопрос.

Свою реконструкцию розановской концепции письма я начну с самых общих замечаний. Писательство для Розанова  - это не просто род занятий, а необходимость, без которой его жизнь вообще не имела бы смысла. «Мне бог ничего не дал кроме дара писать». Розанов спрашивает, жил бы я без письма и отвечает: жил бы, но уже без смысла. Вывод, который вытекает из этих заявлений В.В. Розанова прост, письмо и смысл неразрывны. Смысл заключен в письме. В этих соображениях скрыто содержится указание на диалектику Гегеля. Розанов не мог отделить смысл от письма потому, что он всерьез принял гегелевскую стратегию на единство дискурсивной письменной развертки и спекулятивного содержания, т.е. на спекулятивное письмо. О таком единстве он озаботился уже в своих ранних статьях: «Паскаль», «Гете», «Язык и христианство». Но добиться его смог лишь гораздо позднее.

Если мое первое замечание касалось влияния на Розанова гегелевской философии «книги». Второе же мое замечание касается общеевропейской ситуации, сложившейся относительно философского письма, которая существовала  к началу двадцатого столетия. Как раз именно в начале ХХ века диктат письма под действием сокращения дистанции «мысль-запись-печать» покушается на единство записи и записываемого. Это покушение шло двумя путями. Во-первых, стремлением к «нулевой степени письма», т.е. путем формализации или нейтрализации записи. Это приводило философов к грамматическим симуляциям объективности и строгости. А во-вторых, путем вовлеченности письма, путем выявления в его составе описок, интересов, настроенностей, власти, выгод и т.п.  А это разрушало традицию практики письма, восходящую к «великой литературе» XIX века, быть письмом вечным, обладать формой и мерой мастерства. Единство записи и записанного - это самое главное в мысли Розанова. Розанов – человек девятнадцатого века, он подчеркнуто консервативен. Его не устраивали эти направления развития письменной философской дискурсии и он вырабатывает свою новую стратегию ее развития как сопротивление публицистичности из недр самой публицистичности, как поход литературы (письменной философской дискурсии) против литературщины (безыскусных записей момента) с одной стороны и против бездушности письма (научной «позитивности») с другой.

Содержания розановской философии связаны не только с общеевропейской ситуацией в философии, но и с его личной судьбой. По окончании университета В.В. Розанов решает посвятить себя делу философии.  Он пишет довольно объемный трактат “О понимании”. Посвящая свою жизнь занятию философией, Розанов осуществил это посредством труда письма. Занятие философией оказалось сопряжено у В.В. Розанова с каждодневным трудом письма и вряд ли такую приверженность делу письма, на фоне сопротивления письму славянофилов (писали и публиковались лишь в случае нужды) Н. Федорова (писал для себя, не публиковался) и др. русских мыслителей, можно считать слепым следованием культурной традиции XIX века. “Счастливое совпадение”, как говорил В.В.Розанов, конечно же, имело место, но, по утверждению самого Розанова, желание писать родиться не на зов рубля.

Реконструкция взаимоотношения письма с розановской философией, предполагает не столько обращения к цепи рефлексивных ходов Розанова, которые касаются письма, сколько она предполагает обращения к реальным ритуалам его письма, т.е. обращение к самой практике письма Розанова. Моя идея реконструкции такова, что сама практика письма Розанова – это важнейший источник смыслообразований для розановской философии и он не соизмерим по своему значению с тематическим содержанием его произведений. Это источник – глава всему концептуальному построению Розанова.

Я воспользуюсь для своей реконструкции специальным терминологическим оборотом «коммуникативная стратегия письма». К коммуникативным стратегиям письма я отношу лишь способы адресации записи. Такими стратегиями можно считать, например, стратегию сохранения “лица” письмом, стратегию издания или стратегию книги. Именно все эти стратегии и будут описаны в дальнейшей реконструкции розановской философии письма.

Легко заметить, что В.В. Розанов использует в своей работе множество подобных коммуникативных стратегий письма. Все эти стратегии  взаимосвязаны и дополняют друг друга. Они системно организованы. Всех их объединяет одно – отношение делу письма.

В «Уединенном» с первых же строк Розанов вводит стратегию изощренной искренности письма. Смысл этой стратегии в том, чтобы максимально сократить расстояние между «подумал и записал».  Розанов создает письмо без намерения, без плана и рефлексии. Он рассчитывает перепрыгнуть пропасть мыслью и записью. Но, конечно, эта стратегия обманчива и розановская публичная искренность ложна, о чем  Розанов очевидно и сам догадывался. Розанов лишь играет в интимность и искренность, но совсем не потому, что он неискренен. Искренность была, но не в содержании тем, в записанном, а в самом выписывании «тела» письма. Розанова интересуют «другие мысли», не когда  сначала думают, а потом пишут, а когда думают в процессе письма, самим письмом. Розанов называл это трудом руки, трудом кончиков пальцев – телесностью. И талант пишущего, с его точки зрения, прежде всего телесный. Розанов  - это не тот, кто ест, спит – этот тот, кто смирил свое тело письмом. Розанов, пишущий сочинения – это тело, которое вписывается в мир движением руки,  который переживает движение письма как свое физическое, телесное движение. Процесс письма не присваивается Розановым, так как Розанов сам возникает лишь в процессе письма. Мастерство руки проявляется только тогда, когда полностью стирается грань между бытием и письмом. Именно письмо вызывает Розанова к жизни. Пишущий – это тот, кто забывает себя и отрекается от себя иного, чем он есть в тот момент, когда пишет. Поэтому и можно сделать такой радикальный вывод, о розановском письме, а именно, что розановское письмо – это и есть сам «полный» и подлинный Розанов.

Часто розановская мысль в своем выражении, меняя  необходимые материальные условия, изменяет и теряет так же и свою собственную тождественность.  В основе розановской мысли лежит антитеза печати и письма, сконструированная концептуальными средствами в корпусе текстов “Листва” А введенное В.В.Розановым представление о “рукописности” мысли  обеспечивает пределы и пороги  самотождественности самой розановской мысли. В частности, на это указывают многочисленные замечания В.В. Розанова относительно издания своих работ, размещенные внутри самих этих изданий. Оговорки относительно несогласия издания с самим собой постоянно сопровождают его корпус текстов “Листва”.  Не стоит рассматривать эти указания Розанова о материальных условиях письма в качестве простых технических рекомендаций для возможного переиздания, это и есть важнейшие идеи его философии. Розановская мысль крайне чувствительна к изменениям своего материального статуса.  Именно поэтому Розанов замечает и изменения такого рода в отношении к академическому изданию пушкинских текстов. Возможные материальные изменения розановского письма приводят нас к выводу, что материальность является существенным цензором тождественности его мысли. Без учета осуществления такой контрольной функции по отношению к его письму со стороны материальности невозможна никакая реконструкция розановсой философии. Книга, “инстанция бесконечного повторения тождественности”, как говорил М. Фуко, всегда имеет свои “значимые” и “незначимые” различия. Но выполняются они для каждого текста тоже различно. И анализ розановского письма позволяет установить особенности такого различия в качестве именно розановской философской мысли. Согласование описательности и самодемонстративности письма, характер их корреляции — это важная розановская мысль, касающаяся условий и возможностей своей собственной тождественности (такая роль письма в работе П. Флоренского «Столп и утверждение истины»). Изменения буквенного шрифта, типа бумаги, статуса издательства не нарушают тождественность его мысли. А отказ от выделенностей и курсива,  формата издания,  орнаментации текстов и специфического расположения текстовых массивов на листе, авторской пунктуационной политики — нарушает. Розанов  сознательно  и  систематически  утверждает  в  письме  свою мысль относительно “значимых” и “незначимых” компонентов материальности письма. Эту мысль он вводит своим письмом и, одновременно, выписывает ее в своем письме. Эта розановская мысль оказывается противопоставлена и литературным и философским традициям. Легко увидеть, что для академического философствования и для “литературщины” все  различия материально важного и неважного выполнены иначе, чем в философии В.В. Розанова. Особенности выполненного различия между “значимыми“ и “незначимыми” материальными условиями письма, сохраняют с одной стороны “ленную” индивидуальность его письма,  а с другой стороны принадлежат строю розановской мысли в качестве его существенного компонента.    

«Розанов родил много новых мыслей», но не в них дело. Эти мысли могут противоречить друг другу и взаимоуничтожаться. Они для В.В. Розанова значат очень мало. «Мысли что ж, мысли бывают разные». Для него важна не та или иная мысль, а место их соединения. Он говорил, что в жизни мы все живем по частям, но только в письме мы можем собрать все части вместе, если в жизни мы фрагментарны, то в письме мы «полны». Полным человек может быть только в письме. Актант розановского письма «полный человек». Цель его мысли - собирание в письме «полного человека». Поэтому Розанов вряд ли может считаться философом пола, религии или любого другого тематического единства. Главная инстанция его философствования – актант письма, а так же связанные с его существованием проблемы.

Розанов пишет, чтобы выйти к людям из своего одиночества. «Книга — это быть вместе». Писать – значит поддерживать «большую компанию». Письмо - это физический, бытовой способ быть вместе. В двух смыслах сразу. Во-первых, письмо позволяло ему поддерживать «большую компанию» думающих русских. Во-вторых, письмо — это «ноги», инструмент движения от одного к другому. Славянофилы «почковались», но не развивались. Именно В.В. Розанов открывает для русской философии возможность развития. Розанов сделал новый шаг в развитии самобытной философии в России. Если до него наши философы могли писать или не писать, то именно Розанов связал возможности письменной дискурсии с русской философией, и розановское письмо позволило русской мысли выйти на уровень развитой европейской философии. Как известно, уже с Гегеля  европейская философская дискурсия предполагала единство записи и записываемого. Русские философы не замечали это требование, вызов и диктат письма. И только благодаря Розанову была создана философская письменная дискурсия в русской философии (философская «большая компания»). Книги В.В. Розанова собирают вокруг себя, по словам самого Розанова, «родных»,  мыслящих самостоятельно, мыслящих по-русски. Теперь их стало много, они стали заметны не только друг для друга, но и в культуре. Благодаря усилиям Розанова в русской философии появился внутренний критерий  качества и роста  философской работы.

Уже мною отмечалось, что Розанов постоянно отслеживает  не только единство записи и записываемого, но и единство записываемого и издаваемого. Розанов, например,  протестовал против академического издания С.А. Венгровым произведений Пушкина, роскошь которого противоречила простоте стихов поэта. Розанов также пристально следил за изданиями своих книг, чтобы они были адекватны авторскому замыслу. Даже внутрь текста он помещал специальные рекомендации к издателям. Это еще одно свидетельство о его грамматологической ориентации мысли. 

Розанова часто упрекали в аморфности, противоречивости, в том, что его мысль нетождественна самой себе. Но так ли это?

«Иллюзия рассеялась. И «Уединенное» –

слова, слова, слова,

а не одно нужное

СЛОВО.

А я писал

СЛОВО.

И оно же было написано.

Сделано.

Разрушить было нельзя…»

При всей своей способности « идти зараз и направо и налево» Розанов обнаруживает поразительную монолитность собственной идеи в отношении письма. Кремень. Грамматологическая стратегия розановского письма всегда остается неизменной. Можно даже сказать, что в философии Розанов однодум, философ одной мысли – говорят не слова, а само письмо и только письмо. В его философии  именно письмо сказало свое слово.

Если о влиянии словесного смысла на письмо давно и хорошо известно, то вот обратные процессы влияния письма на словесные смыслы мало изучены. В своей науке о письме А. Кондратьев  выдвинул гипотезу трансформации смысла письмом. О существовании и эффективности такой трансформации можно судить как раз на примере розановского корпуса текстов «Листва».

Еще в своей работе «О понимании» Розанов реально ощутил проблему связи записи с записываемым. Неудача работы повергла его в изумление. Многие годы он мучительно ищет ответ на вопрос, почему его первая философская книга была неудачной. Чтобы разобраться в этой проблеме, он стал изучать варианты философских дискурсов, он изучил «Мысли» Б. Паскаля, писания И.В. Гете. Наибольшую пользу ему принесли, во-первых, изучение способов записи, созданных Ф. Достоевским и К. Леонтьевым, а во-вторых, следование советам своих литературных наставников, в частности, советам  Н.Н. Страхова. В этот период творчества Розанов отказывается от формы письма, свойственной классической философской дискурсии и осваивает современные формы философского письма — публицистические. Его увлекает безотлагательность новой формы записи, ее энергичность. «Этот Гуттенберг на что-нибудь сгодиться». Розанов отказывается от «нулевой степени» письма, свойственной наукообразной философии. Но разрыв записи с записанным, свойственный неклассическому философствованию его тоже не устраивал. Розанов разрабатывает и оттачивает свой самостоятельный «метод письма».  В этот период «смутных шатаний» он пишет серию статей, пока еще даже не опубликованных, в которых стратегиям письма выделено значительное место  («Паскаль», «Гете», «Христианство и язык»).

Его интеллектуальные и практические усилия принесли свои плоды. С опубликования «Уединенного» все заговорили о самобытном писательском даровании Розанова. Но мало кто заметил, что это писательское дарование базировалось на тщательно разработанной и продуманной концепции письма, созданной на ряде философских предпосылок.

Розановское внимание к письму исторически связано с непосредственными обстоятельствами его жизни. Значительная часть его жизни прошла вокруг института школы, для которой письмо составляет главное условие существования. Розанов был школьным учителем, для которого писать было так же естественно, как и дышать, письмо для него было единственным местом изъяснения мысли и чувств.

В университете Розанов стал христианином, а для любого христианина Библия является идеалом писанного текста и максимальным выражением мощи письма. Это обстоятельство повлияло на его поиски «метода письма». Уже впоследствии, Розанов в своих сочинениях часто будет указывать на тексты Библии с обязательными пометками, что именно так надобно писать. Сознавая особую значимость письма для христианства, Розанов не опасался прослыть графоманом.

Личная эволюция Розанова, до появления «Листвы», напоминает общий ход развития европейской письменной дискурсии. От классического варианта писательства в философии XIX века, в розановском творчестве происходит сдвиг в сторону печати и пишущего (литератора). Но Розанов не хочет быть литератором. Он воспользовался новомодной стратегией «шестой державы» (печати), минимизировав дистанции между записью и публикацией, между мыслью и ее записью. А это было характерно для всего неклассического философствования рубежа веков. Но при этом он решительно отвергает и диктат печати. Трансформация записи печатью настораживает его, Розанов распознает негативные последствия такого влияния: гибнет душа, литература и мысль.

С одной стороны Розанов ведет к классическим идеалам письма (школьный вариант). Он желает сохранить идею писательского мастерства в рамках письменной философской дискурсии. И не потому, что философ — это род писателя. Без мастерства, т.е. единства записи и записываемого мысль не может состояться. В этой мысли он солидарен с Гегелем. Но с другой стороны Розанов создает концепцию печатной манускриптности, которая опирается на христианскую трактовку значимости книги и письма.

Основная специфическая черта розановской философии письма — это соединение идеи мастерства в классической письменной философской дискурсии со смыслом средневековой христианской записи, «манускриптности».

Отправным пунктом своего метода письма Розанов сделал «манускриптное письмо». «Манускриптное письмо» средневековья принципиально не предназначено для печати, в том смысле, что оно не имело конечной целью опубликование и тиражирование.  Манускрипт создавался трудом скриптора, т.е. всегда личным и материальным усилием. Это не машинное усилие печать, сообщающее письму техническое могущество. Скриптор – это пишуший, сочинитель, но не техник по размножению книг. Это человек, особым служением, то есть через запись, спасающий свою душу, ибо письмо в христианстве – это один из путей спасения души. В мистике письмо — молитва. В схоластике составление клятвы верности вере. В магии — это прямое следование и подражание Творцу, сотворение. Из этого следует, что составление записей в средние века не было подчинено его последующей внешней демонстрации, как это случилось с появлением книгопечатания.

В сущности, для средних веков книжник, философ, компилятор, переписчик, комментатор – это равновеликие  величины богопознания. Поэтому Розанов именует себя не философом или писателем, а  «пишущим сочинения». Но при этом он не хочет отказаться от новоевропейской идеи «личностного» Логоса. Розановская философия письма синтетична, она сочетает в себе элементы «печатного» и «рукописного» письма. Но при этом рукописное письмо противостоит печатному письму. Однажды, Розанов отметил странную закономерность – личные письма современных писателей как правило пошлы и неинтересны, они, писатели, все лучшее приберегают для публики, для печати, в то время как в средние века  делали как раз наоборот, не писали для  публики. Печать выворачивает письмо наружу, выставляет его напоказ. Лишение письма внутреннего достоинства — это главная опасность печати. Литература и мысль погибнут от своей излишней видности — предрекает Розанов.(55, с.162.)

Розанов в «Листве» начинает поход против печати. Он  резко отличает эти тексты, например, от «Эмбрионов», последние, по его мнению, обращены к читателю, в то время как «Листва» в читателе не  нуждается.

Розановская книга “Уединенное” в плане содержания  начинается с различения трех следующих структурных моментов его мысли. Первый момент характеризует “восклицания души”, которые появляются по ходу ее жизни просто так “ без преднамеренья” и “без всего постороннего”. Это своеобразная немая речь, речь души обращенная к  себе самой и не приспособленная для своей адресации во вне, к другому. Даже если в виде вздоха или вскрика она и изливается публично, то, конечно же, не с целью какого-либо сообщения. Такая речь подобна непрестанному гаму птичьего питомника, она выражает состояния существ, но совершенно не хочет это состояние сделать сообщением между коммуникатами. Это всего лишь некий самый общий шелест жизни, невербальный, с присущей ему невнятной дифференциацией своих составляющих. И поэтому его следует отличать от языкового гула. Гул, по справедливому утверждению Р. Барта, это шум исправной работы, который делает языковую машину именно бесшумной. Исправная работа языка особенно заметна на фоне сбоев, на фоне захлебывающейся от избытка болтовни, когда мы не можем разобрать, о чем идет речь, но ощущаем производимый ею напор. Гул на нас напирает так сильно, что приходится проделывать специальное усилие, чтобы не противопоставить что-нибудь этому напору с нашей стороны. Гул захватывает нас всех, требует от нас со-вместности и разделенности смысла, участия и действия. Иное дело вневербальный шелест, он не напирает. Его дело сторона. Он всех и все оставляет на своих местах. Шелест располагается не в языке, а около его, при языке. Он посторонний в языковой машине, внеязыковой. Шелест затерян в шуме языковой машины, им можно пренебрегать. Он подобен брызгам, которые могут слетать с губ в момент напряженной речи. Брызги появляются вместе с речью, но ведь это не речь, а просто так — душа “жила”, “дохнула”. “Нечаянные восклицания”, по утверждению В.В.Розанова, текут в нас непрерывно. Жизнь ведь шелестит. Розанов определил философию как “интерес к жизни”, к ее мелочам. “Что-то течет в душе”. Именно этот шелест жизни привлек его внимание и почему-то ему очень нравился. Именно с этим шелестом и работает розановская философия как со своим основным предметом исследования.

Приглядимся к розановской мысли: “Однако кое-что я успевал заносить на бумагу. Записанное все накапливалось”. Это — запись. Нечаянные вздохи, создающие весь этот шелест жизни, не только неважная мелочь, но и нечто быстротечное, мимолетное. Из безвестности они приходят и уходят в безвестность. Методом их удержания и выражения для Розанова выступает именно “метод письма”, как особый тип записи — “без читателя”. Его элементом, например, будет  окончательная перепись записи через печать, т.е. публикация ее типографским способом с обязательным сохранением ее специфики — “без читателя” (В «Уединенном»).          

В.В. Розанов строит концепцию «печатной манускриптности». «Почти» манускриптность — это печатная стратегия розановского письма, которая позволяла нейтрализовать влияние печати на смысл письма изнутри самой печати. Такова главная проблема, которую решает Розанов в корпусе текстов «Листва». Все эти тексты – Уединенное, Короба 1—2, Сахарна, Мимолетное — объединяет одна сквозная тема — проблематизация печати средствами самой печати. Квазиманускриптное розановское письмо трансформирует смысл письмом так, что нейтрализует воздействие печати на процесс философского смыслополагания. 

Эта философская грамматологическая стратегия только и может быть в полной мере названа розановской позицией. Именно такая стратегия — «метод письма» В.В. Розанова. До Розанова, во-первых, ни одно философствование в России не строилось по методу трансформации смысла письмом, а во-вторых, отсутствовала критика смысла печати письмом.

Если тематически в философии Розанова нельзя усмотреть концептуального единства, то в отношении к письму такое единство легко просматривается, даже при беглом анализе корпуса текстов «Листва». Розановская философия — это прежде всего философия письма, а уж потом, метафизика пола, философия России, земное православие и т.п.

Предпосылки розановской концепции письма - школьное и священное письмо. Розанов часто указывал на грамотность как на основу образованности и на Библию как на образец письма.

Став публицистом, Розанов пользуется новейшей для того времени тактикой сокращения дистанции между записью и печатью, характерной для неклассического типа философствования рубежа XIX—ХХ веков. Но трансформация записи печатью имеет и негативные стороны. Розанов распознает их: гибнет, душа, литература, сама мысль.

Личное развитие розановского творчества аналогично развитию философии письма. После неудачи с трактатом «О понимании» В.В. Розанов реально ощутил проблему связи записи с тем, что записывается. Освоив методы философской публицистики, он разрабатывает свой вариант безотлагательной записи. Его писательский дар базируется на тщательно продуманной концепции письма.

Грамматологическая концепция В.В. Розанова в себя включает идею изощренной искренности письма. Розанов создает письмо без намерения, мысль письмом, в отношении которой дистанция «подумалось-записалось» не имеет смысла. Талант, для Розанова, исключительно телесен. Отсюда следует, что пишущий — это тело, вписанное в мир рукой. Пишущий сводится Розановым к движению самого письма. В эту концепцию так же входит идея материального статуса письма. Розанов был уверен в том, что материальность письма является важным компонентом его мысли, которая создает для этой мысли  условие ее самотождественности. Именно поэтому в розановские тексты помещаются указания о порядке их издания. Розанов подчеркивал так же единство издаваемого и издания. Он уделял большое внимание способу издания своих книг. И если изменения буквенного шрифта, типа бумаги и статуса издательства не нарушают тождественности «листвы», то отказ от орнаментации, выделенностей и специфического расположения текстовых массивов на листе нарушает. Идея «рукописности», представленная материальными особенностями розановского текста, обеспечивает пределы и пороги розановского письма. В грамматологическую концепцию Розанова входит идеи «полного» человека и «большой компании». Розанов считал, что полным человек может быть только в письме. Те или иные мысли всегда фрагментарны, но собранные письмом они становятся одной мыслью — мыслью письма. Розанов считал, что книги — это «ноги» мысли. Они позволяют людям сближаться, быть вместе. Розанов пишет, следуя в этом двум соображениям. Письмо позволяет не разрушать русскую компанию «друзей ума», когда «семейственность» славянофилов перестала работать. И еще, согласие записи и записываемого позволяет создать письменную философскую дискурсию в России, т.е. ввести классический критерий качества философской работы в европейском сообществе применительно к русскоязычным текстам. В заключении, можно сказать, что розановский «метод письма», работающий в корпусе текстов «Листва» — это метод проблематизации печати средствами самой печати в направлении ее изменения, к «рукописности».

Я полагаю, что трансформация смыслов письмом в философии — важнейший закон философского творчества. Только в той мере, в какой само письмо вовлечено в работу философа, эта работа оказывается философской или не философской. Письмо не является дополнением к концептуальным построениям философов, а выступает в роли критерия, базовой очевидности и образца организованности для любого философского дискурса.