Эйзенхауэр за несколько десятков лет предсказал, что Холокост будут отрицать

На одной из фотографий в Американском мемориальном музее Холокоста американцы в апреле 1945 года входят в концлагерь Ордруф — подразделение Бухенвальда. Американские солдаты в ужасе неотрывно смотрят на пепел в импровизированном крематории, где все еще видны обугленные человеческие останки. Сейчас, когда мир отмечает 76‑летие освобождения концлагерей странами антигитлеровской коалиции, важно вспомнить тот момент, опираясь на рассказы двух очевидцев — американских военнослужащих, не схожих ни рангом, ни происхождением, ни вероисповеданием.

Первый из них — Дуайт Дэвид Эйзенхауэр, главнокомандующий всех сил западных держав в Европе, второй — лейтенант Мейер Бёрнбаум, молодой ортодоксальный еврей из Нью‑Йорка. Бёрнбаум служил в Третьей армии Джорджа С. Паттона, оказался среди тех военнослужащих, которые первыми вошли в Ордруф и Бухенвальд, затем остался на шесть месяцев в Германии, чтобы помочь обеспечить выживших узников всем необходимым.

Эйзенхауэр приехал в Ордруф вместе с Паттоном и Омаром Брэдли . Паттона едва не стошнило от увиденного, и в некоторые части лагеря он отказался даже входить, а вот Эйзенхауэр настоял на том, чтобы изучить всё досконально. А затем потребовал привезти всех немцев из окрестных мест: пусть увидят, что натворил их народ.

Но Эйзенхауэр хотел показать Ордруф и Бухенвальд не только нацистам, не только немцам. Он хотел, чтобы это увидели и американские военные. Он говорил: если американские солдаты, направленные воевать за океан, возможно, раньше не знали, за что именно воюют, то теперь «они, по крайней мере, узнают, против чего воюют». В пророческом письме к генералу Джорджу Маршаллу, начальнику штаба армии США, Эйзенхауэр писал:

«Зримые доказательства и словесные показания, свидетельствующие о голоде, жестокости и зверствах, здесь в таком переизбытке, что меня слегка замутило. В одно из помещений, где были навалены трупы двадцати или тридцати обнаженных мужчин, погибших от истощения, Джордж Паттон даже отказался входить. Он сказал, что, если войдет, его стошнит. Я зашел туда намеренно с целью иметь право давать показания из первых рук, как свидетель, если когда‑либо в будущем кое‑кто будет склонен объявлять рассказы о них всего‑навсего “пропагандой”».

Таким образом, Эйзенхауэр за несколько десятков лет предсказал, что Холокост будут отрицать.

В депеше Маршаллу он добавил: необходимо, чтобы злодейства нацистов засвидетельствовали не только американские военные, но и политическое руководство США: «Если вы сочтете, что имеет прямой смысл пригласить примерно дюжину лидеров конгресса и примерно дюжину редакторов крупных изданий ненадолго наведаться сюда, я организую, чтобы их отвезли в одно из тех мест, где свидетельства зверств и жестокости настолько потрясают, что у них не останется никаких сомнений относительно того, что немцы, как правило, проделывали в этих лагерях».

Позднее главнокомандующий получил письмо от командующего 7‑й армией генерала Александера Патча. В нем Патч сообщал: один солдат, потрясенный увиденными ужасами, попросил разрешить ему лично расстрелять рейхсмаршала Германа Геринга. Патч переадресовал просьбу Эйзенхауэру, тот переслал письмо Патча в Военно‑судебное управление США (этот орган ведал судебными процессами над нацистскими военными преступниками) вместе с рекомендацией от руки: «Пожалуйста, примите приложенное письмо к сведению. Если нас однажды обяжут расстрелять толстого (бранное слово опущено), следует по возможности удовлетворить просьбу этого человека». Похоже, Эйзенхауэр знал толк не только в механизмах памяти, но и в справедливом возмездии. На одной из самых известных фотографий Эйзенхауэра в Ордруфе мы видим мужчину — судя по всему, штатского немца — он стоит перед виселицей и описывает, как нацисты, чтобы пытать и убивать заключенных, использовали вместо удавки рояльные струны.

Чуть ли не сразу же после того, как был сделан снимок, заключенные убили этого мужчину, опознав в нем то ли военного‑нациста, то ли капо, участника пыток, о которых он рассказывал. «Помнить» — таков был наказ освобожденным узникам: помнить и мстить. И отмщение было у них .

А теперь обратимся к тому, чему был свидетелем Мейер Бёрнбаум. Ему рассказали чудовищную, воистину чудовищную историю о той самой виселице — это было первое свидетельство о Холокосте, которое услышал Бернбаум. Ему встретились двое евреев — живые скелеты, да и только: мужчина средних лет и подросток. Когда он заговорил с ними на идише, парнишка заплакал и стал умолять Бёрнбаума научить его «делать тшуву», то есть совершать покаяние, как положено евреям в День Искупления.

Похоже, мальчику не довелось встретить Йом Кипур уже совершеннолетним, не довелось отправлять обряды искупления с начала и до конца, а евреям предписано совершать их каждый год. И все равно вопрос был странный: отчего вдруг этот мальчик должен каяться? Бёрнбаум попытался его успокоить. «После того как ты побывал в аду, — сказал он, — можешь не беспокоиться насчет тшувы. Твоя совесть чиста». Это не утешило мальчика, и он рассказал историю, которую Бёрнбаум приводит в своих мемуарах 1993 года «Лейтенант Бёрнбаум: история одного бойца», написанных в сотрудничестве с Йонасаном Розенблумом.

«Как‑то раз в Ордруфе один заключенный совершил побег, причем его имя не установили. Нацисты приказали отцам и сыновьям выйти из строя. Этот мальчик вместе со своим отцом встали перед комендантом. Нацисты поставили отца мальчика под виселицей, накинули петлю ему на шею, а на мальчика наставили дуло “люгера” и прошипели: “Если ты или твой отец не скажете, кто сбежал, ты выбьешь из‑под отца табуретку”.

Я посмотрел на отца и сказал: “Зорг зих нит — не волнуйся, Тате, я этого не сделаю”. Но отец ответил так: “Сынок, ты должен это сделать. Он приставил к твоей голове пистолет, и, если ты этого не сделаешь, он тебя убьет, потом выбьет из‑под меня табуретку, и нас обоих не станет. Так у тебя, по крайней мере, есть шанс выжить. Иначе убьют нас обоих”.

“Тате, нейн, их вел дос нит тон — я этого не сделаю. Их об нит фаргессен кибуд ов — я не позабыл (заповедь) ‘почитай отца твоего’”.

Отца, однако, мои слова не утешили — он, чего я никак не ожидал, накричал на меня: “Ты говоришь о кибуд ов (о почтении к отцу своему). Я тебе приказываю выбить табуретку. Так велит тебе отец”.

“Нейн, Тате, нейн — нет, отец, не выбью”.

Но отец только еще сильнее рассердился: он знал— если я не послушаюсь, сына убьют у него на глазах. “Ты говоришь о кибуд ов ве‑эм, — закричал он. — Вот тебе моя последняя отцовская воля. Слушай меня! Выбей табуретку!”

Я так испугался и растерялся, услышав, как отец кричит на меня, что пнул табуретку и увидел, как шею отца стянула петля».

Бёрнбаум заплакал, а узник, кожа да кости, не спускал глаз с американского еврея перед собой. «А теперь вы мне скажите, — заключил он. — Должен ли я сделать тшуву?»

Осмотр в концлагере Ордруф. 12 апреля 1945Американский мемориальный музей Холокоста

Эта история особенно потрясет тех, кто знаком с еврейской традицией. Иудаизм — вера семейная; она передается от родителей к детям, а следовательно, иудаизм зиждится на обязанности почитать отца своего и мать свою. В свете этого понятно, почему долголетие обещано именно тому, кто чтит своих предков: почитай отца твоего и мать твою, чтобы продлились дни твои . А здесь есть ирония, причем страшная: мальчик выполнил долг «почитай отца твоего» и тем продлил свою жизнь — убив своего отца. И так вскрылась новая грань злодейства нацистов. Немцы не удовлетворялись тем, чтобы уничтожить еврейский народ физически; им требовалось взять все то доброе и чистое, что есть в иудаизме, и обратить против самих евреев.

Однако, если эту историю правильно понять, в самой ее сути есть нечто необычайное. Поскольку у нас есть долг перед прошлым, еврейская связь между поколениями — залог нашего бессмертия. Самый юный узник, выживший в Бухенвальде, раввин Исраэль‑Меир Лау, завершает воспоминания рассказом о бар мицве своего старшего сына в Израиле. Раввин — тот самый ребенок, которого американский еврейский капеллан обнаружил притаившимся за грудой мертвецов, — теперь праздновал совершеннолетие своего сына по еврейскому закону, причем сына назвали в честь его убитого деда.

В ту неделю чтение Торы завершилось еще одним стихом о нашей вечной битве с воплощенным злом: «Брань у Г‑спода против Амалека мидор дор — из рода в род» . Раввин Лау истолковал это как назидание: мы боремся против Амалека посредством мидор дор — посредством связи между поколениями. На бар мицве сына раввин Лау сказал: «Борьба за неразрывность поколений — вот в чем на самом деле битва и великая духовно‑божественная победа Израиля над врагом нашим Амалеком. Наша победа на войне против Амалека — в том, что мой сын Моше‑Хаим Лау — преемник наследия своего деда и моего отца, раввина Моше‑Хаима Лау, который ушел на небеса в грозовые времена».

Память, война, возмездие — ответ Эйзенхауэра на Холокост важен, жизненно важен. Но одного этого недостаточно. Наш еврейский ответ на попытку нацистов уничтожить евреев — в том, чтобы сохранить иудаизм навечно. Под этим я не подразумеваю, что мы стараемся передать свою веру потомкам исключительно ради мести нацистам. Скорее, в каком‑то смысле, все наоборот: таинственная вечная неразрывная преемственность еврейского народа, связь между нашими поколениями в то время, как все другие нации входят в силу и приходят в упадок, — олицетворение нашего вечного существования и первостепенный знак Б‑жий в истории. Вот что ненавидели нацисты, и, следовательно, борьба между Амалеком и нами — не что иное, как борьба между врагами еврейского Б‑га и народом, чья стойкость — вернейший знак Б‑жий.

Об этом замечательно сказал еще один американский ортодоксальный еврей, участник войны, — Герман Вук; опубликовав такие бестселлеры, как «Бунт на “Кайне”», в 1959 году он написал о своей вере книгу «Это Б‑г мой». Завершая ее, Вук пишет: если Гитлер стремился уничтожить нас, то потому, что «в течение всей истории чудо выживания евреев воспринималось как свидетельство того, что есть Б‑г во вселенной. Если Б‑г мертв, то есть лишь один способ это доказать, один способ навсегда запечатлеть это в памяти людей — убить всех евреев. Это была логика безумия; но, с точки зрения Гитлера, нет ничего рациональнее».

В итоге, заключает Вук, Гитлер потерпел неудачу. Если евреи до сих пор существуют, значит, Б‑г жив, и мы, Его народ, избраны жить Его именем и Его Законом — и дожить до того дня, когда Г‑сподь будет един и имя Его едино. Вук завершил книгу фразой из Священного Писания, которая дала ей заглавие: «Это Б‑г мой, восхвалю красу Его; Он Б‑г отца моего, превознесу Его».

Для евреев «мой Б‑г» — это «Б‑г отца моего». Эта таинственная связь еврейских поколений — вот что ненавидели нацисты; вот что, как узнал и чему ужаснулся Бёрнбаум, они стремились обратить против евреев, стремясь их уничтожить. Теперь Бёрнбаум обнаружил, что должен заменить отца тем, кто потерял родных отцов. Он был не последним.

Вскоре американцы обнаружили в лесу двух еврейских подростков и привели их к молодому лейтенанту. «Когда этих двух мальчиков привели, — вспоминал Бёрнбаум, — первое, что они попросили, — дать им на время пару тфилин» — коробочек для ежедневных молитв, с кусками пергамента, на которых написан символ веры монотеистов «Слушай, Израиль! Г‑сподь — Б‑г наш, Г‑сподь — один». К коробочкам прикреплены кожаные ремешки, и еврейские мужчины, соблюдающие традиции, повязывают эти ремешки тфилин после бар мицвы ежедневно до самого конца жизни.

У этих мальчиков еще не было бар мицвы, и им не терпелось вступить в ряды достигших совершеннолетия евреев. «Откуда вы знаете, что у меня есть пара тфилин?» — спросил Бёрнбаум. Они ответили: «У всех евреев есть тфилин». «Их наивность, — размышляет Бёрнбаум, — бередила душу. Даже после всего, что им пришлось повидать, они тем не менее даже вообразить не могли, что где‑то может быть еврей, у которого нет тфилин». История и впрямь воодушевляющая. В мидрашах тфилин метафорически описывается как символ взаимной любви между Б‑гом и Израилем.

Многие евреи повторяют слова «И обручу тебя Мне навек» , обвивая ремешки вокруг пальцев. Но при том, что пережили эти юные евреи, никто бы не упрекнул их, если бы они усомнились в прочности отношений Б‑га с Израилем, если бы они перестали верить в обручение Израиля с Вседержителем / с Б‑гом Всемогущим. Однако вышло совсем наоборот. У мальчиков было одно желание — надеть тфилин, они и помыслить не могли, что в Америке тысячи и тысячи евреев — и это их свободный выбор — не надевают тфилин.

Бёрнбаум выполнил их просьбу, и тут они снова его удивили:

«Я дал им свои тфилин и вернулся к рапортам. И вот краем глаза замечаю: они передают тфилин друг другу, не надевая. Подхожу к ним, делаю внушение: “Послушайте, это не игра. Тфилин — не игрушка, чтобы передавать их из рук в руки”. А они смотрят на меня, и глаза у них печальные: “Но мы не знаем, что полагается делать с тфилин. Мы попали в лагеря задолго до бар мицвы и даже не знаем ни как накладывать тфилин, ни какое благословение читать”».

Бёрнбаум пишет: «При мысли о том, что эти мальчуганы росли в концлагерях, у меня слезы навернулись на глаза, и я извинился: что бы мне самому догадаться — откуда им знать, как накладывают тфилин». И Бёрнбаум устроил им импровизированную бар мицву: «Я помог сначала одному мальчику, потом другому надеть тфилин и прочесть браху (благословение) и дал им свой маленький сидур (молитвенник), чтобы они могли молиться по нему. Когда они закончили, я угостил их черствым кихелахом, который прислала мне мать, и сардинами, реквизированными из дома одного немца неподалеку».

Сцена, описанная Бёрнбаумом, пронзительно, но наглядно показывает, как действует иудаизм. Отправлять обряды велит Б‑г, но учат им нас те, кто пришел в мир до нас, с тем чтобы через них самим установить связь не только с Б‑гом, но и со своим прошлым. В идеале нужен отец, который много лет сам надевал тфилин. Этим мальчикам требовалось, чтобы кто‑то показал им, как совершить обряд, который и буквально, и символически — связующая нить, соединяющая нас не только с Б‑гом, но и с нашими предками.

Не только эти мальчики, но и другие евреи просили дать им тфилин. Спустя несколько месяцев Бёрнбаум оказался в Фельдафинге — на бывшей немецкой военной базе, где союзные войска устроили лагерь перемещенных лиц. Там Бёрнбаум и остался — общался с выжившими узниками, отмечал с ними Йом Кипур. Духовным лидером многих перемещенных лиц был раввин Йекутиэль‑Йеуда Гальберштам, известный как Клойзенбургский ребе; он выжил, но его семью убили в Холокост. Гальберштам потерял всех своих детей, а многие дети в лагере потеряли обоих родителей. По традиции Йом Кипур встречают родители, благословляя детей перед началом молитв.

Раввин Йекутиэль‑Йеуда Гальберштам. 1940‑е

Как писала Шира Шмидт в «Джерузалем пост», женщина по имени Эдит Коэн из этого лагеря пришла к Гальберштаму и взмолилась: «Мой отец погиб в лагерях. Меня некому благословить». Гальберштам накинул ей на голову платок и благословил ее. Скоро несколько девушек выстроились в очередь, и каждая просила названого отца благословить ее перед Коль нидрей. Этим девушкам, как и тем мальчикам, которых Бёрнбаум повстречал чуть раньше, было необходимо установить связь с предшествующим поколением, необходимы были отец или мать, чтобы встретить с ними Йом Кипур, благодаря чему они будут вправе сказать: «Это Б‑г мой, восхвалю красу Его; Он Б‑г отца моего, превознесу Его». Они хотели встретить Йом Кипур так, как прежде, — вместе с родителями, научившими их делать тшуву, каяться.

Традиционная литургия на Йом Кипур — длинное перечисление грехов, в которых евреи обычно приносят покаяние в День Искупления. Он сказал, что в лагерях они совершили грех, желание умереть каждый день — вот в чем был их грех: отказаться от жизни, которая не что иное, как дар. Согласно материалам «Яд ва‑Шем», он сказал:

«Ашамну (мы виновны) — согрешили ли мы?

Богадну (мы были неверны) — были ли мы неверны? Были ли мы, избави Б‑г, неверны Б‑гу и не смогли сохранить верность Ему?

Газалну (мы украли) — воровали ли мы? У кого мы воровали в Аушвице и Мюльдорфе?…

Марадну (мы бунтовали) — мы бунтовали?

Нет, сказал Гальберштам, этот видуй, эта исповедь «написана не для нас». Скорее, сказал он, «мы виновны в грехах, которые не записаны в махзоре . Сколько раз многие из нас молились: Владыка Вселенной, у меня больше нет сил, забери мою душу, так что… Мы должны попросить Вседержителя вновь укрепить нашу веру и доверие к Нему».

На следующий день, в Йом Кипур, в Фельдафинг приехал гость — Эйзенхауэр, самолично решивший посетить синагоги в лагерях перемещенных лиц. Шира Шмидт цитирует рассказ историка Эстер Фарбштейн о том, как главнокомандующий встретился с раввином: «Генерал постучался, но ребе не захотел говорить с ним, пока не кончит молиться. А потом объяснил: “Я молился перед лицом Генерала Генералов, Владыки Владык, Святого, будь Он благословен”».

Вот какими были евреи Фельдафинга. Это были евреи, заглянувшие в лицо смерти и недоступной человеческому пониманию утрате, это были женщины, чьих родителей убили, и ребе, чью семью истребили, — они стремились возвратиться к еврейской жизни. И не только на Йом Кипур. «Едва молва разнесла, что у меня есть кошерные тфилин, — сообщает Бёрнбаум, — весь барак захотел их наложить. Каждое утро под неусыпным наблюдением Клойзенбургского ребе, следившего, чтобы никто не мешкал, выстраивалась очередь. Он, как правило, говорил: «Ну хорошо, наденьте тфилин. Поживее, друг за другом. Читайте браху… Снимите тфилин. Следующий».

Те, кто когда‑то выстраивался в шеренгу перед нацистами, теперь ежедневно выстраивались в очередь, чтобы связать себя со своим Б‑гом и своим прошлым: сотни евреев каждый день выстраивались, чтобы наложить тфилин. Бёрнбаум сообщает, что спустя несколько десятков лет, перебравшись в Израиль, он подумал, кому бы отдать эти тфилин, и послал их одному еврейскому писцу, чтобы тот их досконально осмотрел. Писец, тоже бывший узник, без промедления ответил, ответил благоговейно: «Так владелец этих тфилин был в Фельдафинге? Это и есть те тфилин, которые мы накладывали на полторы минуты?» Тут Бёрнбаум понял, каким сокровищем владеет, и оставил в наследство своим сыновьям тфилин, которые каждый день надевали его знакомцы — точь‑в‑точь скелеты — перемещенные лица.

Те, кто собрались в тот Святой День в Фельдафинге, вскоре разъехались кто куда. Раввин Гальберштам уехал в Израиль, снова женился и поднял на ноги новых детей, и его сыновья надевали тфилин, а дочери зажигали шабатние свечи. Бёрнбаум вернулся в Нью‑Йорк и в конце концов совершил алию; генерал Эйзенхауэр стал президентом Соединенных Штатов. И все же, если понять их правильно, те дни навеки врезались им в память и по‑разному отразились на еврейской и американской истории.

Начнем с того, что Эйзенхауэр, как мы увидели, настоятельно предлагал, чтобы конгрессмены приехали посмотреть лагеря. И один член палаты представителей действительно приехал в Бухенвальд — молодой конгрессмен Генри Джексон по прозвищу Scoop («сенсация»). Спустя несколько десятков лет, уже сенатором, он внес на рассмотрение поправку Джексона–Вэника, которая способствовала освобождению евреев, запертых, как в клетке, в Советском Союзе. Когда президент Рейган удостоил Джексона Президентской медали свободы, он объяснил, какие воспоминания побудили сенатора внести эту поправку: «В Бухенвальде он увидел зло — оно, как он выразился, было “начертано на небе” — и никогда не забывал о нем».

Что касается Эйзенхауэра, его воспоминания тоже не поблекли, и это имело последствия, которые мы напрасно недооцениваем. В 1965 году республиканский еврейский активист Макс Фишер посетил экс‑президента Эйзенхауэра на его ферме в Геттисберге в Пенсильвании. Тогда многие евреи были недовольны администрацией Эйзенхауэра из‑за того, что во время Синайской войны 1956 года она не помогла Израилю. Впрочем, Фишер приехал не с тем, чтобы обсудить эту тему, а как представитель Объединенного еврейского призыва  — его организация намеревалась чествовать Эйзенхауэра по случаю 20‑летней годовщины освобождения лагерей.

Воспоминания об этом, возможно, подействовали на экс‑президента, поскольку автор биографии Фишера Питер Голден сообщает: под конец беседы Эйзенхауэр сказал: «А знаете, Макс, оглядываясь на Суэц , я сожалею о том, как тогда поступил. Мне не следовало давить на Израиль — требовать вывода войск с Синая». И добавил: «Будь у меня еврейский советник, наверное, я урегулировал бы это дело иначе». Фишер никогда не забывал про это и, согласно его биографии, решил впредь никогда не недооценивать то, что может сделать для еврейского народа один‑единственный человек.

Теперь считают, что в 1973 году Фишер серьезно повлиял на решение Никсона поставить оружие Израилю во время Войны Судного дня. Не будет преувеличением сказать, что можно проследить связь между тем, что увидел Эйзенхауэр в Йом Кипур в 1945 году, и усилиями Фишера во время войны, грянувшей на Йом Кипур спустя три десятка лет.

Мейер Бёрнбаум скончался в 2013 году в возрасте 94 лет. На похоронах присутствовал его личный секретарь Розенблюм — он записал историю Бёрнбаума и полагал, что знает о нем все. Родные и друзья уже произносили надгробные речи, как вдруг «в зал, рыдая, вошел дряхлый старик. Он поцеловал покойному ноги, затем вскричал: “Вот те самые тфилин”».

Раввин Мейер БёрнбаумФото: המכחה רצוא םורופ

Вначале Розенблюм предположил, что речь идет о тфилин, которые Бёрнбаум в 1945 году одалживал многим бывшим узникам, но оказалось, что это другие тфилин. Мужчину звали Элияу Герман, его историю рассказали Розенблюм и писательница Дебби Шапиро. Германа отправили из Венгрии в Маутхаузен, и он взял с собой тфилин, полученные на бар мицву, — прятал их, намотав на ногу, всегда носил с собой. В конце войны Германа погнали маршем смерти в другой лагерь — Гунскирхен. Он и несколько узников сбежали и для маскировки переоделись в эсэсовскую форму убитых нацистов. Внезапно им повстречался джип, в нем ехали американские солдаты, которые приняли их за врагов.

У Германа и его товарищей не было документов. Герман вытащил тфилин — и это чуть не погубило его: американские солдаты подумали, что это граната. Но затем один американец присмотрелся к тфилин, понял, что это такое, и спросил: «Ду бист а ид?» («Ты еврей?»). Герман был спасен. Его спасителем оказался Мейер Бёрнбаум.

В 2013 году, все еще с теми же тфилин, Элияу Герман пришел отдать последний долг американскому еврею, офицеру армии США, с которым его когда‑то свела судьба, — пришел сообщить тому, кто в лагерях одалживал свои тфилин многим и многим, что тоже бережно хранит свои тфилин — те самые, которые Герману вручил отец.

Все эти истории мы вспоминаем, отмечая, что миновало три четверти столетия с освобождения лагерей, с тех дней, когда американцы доподлинно узнали, против чего воевали. Мы вспоминаем их истории как раз в те времена, когда, как отметили не только мы, пандемия ковида отняла у нас немало последних очевидцев Холокоста, во времена, когда антисемитизм снова вошел в моду. Вспоминаем, чтобы заново усвоить то, что понял Эйзенхауэр и что отразилось в необычайной карьере Генри «Сенсации» Джексона: долг помнить и действовать возложен не только на евреев, но и на все человечество.

Однако на евреев распространяется и другой долг — почитать отца нашего и мать нашу, уважать прошлое и стараться, чтобы прошлое жило благодаря нам. Мы носим их тфилин, зажигаем их свечи, читаем их молитвы и тем самым становимся частью вечного, несокрушимого, воскрешенного народа. И мы продолжаем чтить эти обряды не только потому, что это лучшее возмездие — хотя, разумеется, так оно и есть, — но в первую очередь потому, что они — суть нашего вечного бытия, потому что они связывают нас с теми, кто пришел в мир до нас, и потому, что мы верим, что благодаря этим обрядам те, кто умер, тоже живы.