Какова природа и назначение политической власти?

17 февраля 1600 года на одной из центральных площадей Рима был сожжён Джордано Бруно – выдающийся мыслитель и один из провозвестников нового научного стиля мышления. Философу вменялось то, что он не просто осмелился иметь мнение, отличное от позиции правящих кругов. Он открыто заявлял о нём в книгах и беседах. Одним из первых в истории Бруно учил о бесконечности Вселенной и множественности миров, утверждал, что Земля обращается вокруг Солнца, а не наоборот, иначе трактовал ряд теологических вопросов. Понятно, почему независимость мышления и сомнение в официальных догмах обеспечили ему смертный приговор. Значительно труднее разобраться в причинах, по которым этого вздорного и мятежного монаха, писавшего какие-то книжки и беседовавшего с людьми, боялись самые могущественные носители светской и церковной власти Европы. Ответ на этот вопрос, между тем, принципиально важен, поскольку он будет равносилен пониманию самой природы всякой власти от церковной и государственной до корпоративной.

Бруно же действительно боялись, и он это отчётливо сознавал. За месяц до сожжения на суде Инквизиции он заявил кардиналам, собравшимся для вынесения решения: «Вероятно, вы зачитываете мне приговор с бо́льшим страхом, нежели я его выслушиваю». Ещё более ярким свидетельством этой тревоги является то, что в день казни, водрузив философа на столб головой вниз, ему зажали рот с помощью загадочного приспособления, которое в архивах Ватикана зовётся «деревянными тисками». Бруно был известен своим красноречием, и желание заткнуть ему рот было столь велико, что Инквизиция осуществила это в самом буквальном смысле слова во время аутодафе. По иронии, именно жестокая расправа и мужество перед её лицом сделали его величайшим символом верности себе, свободы мысли и свободы слова.

Но почему рассуждения Бруно о неких отвлечённых материях спровоцировали такой ажиотаж? Пускай пик могущества католической церкви уже пять столетий как минул, её влияние всё равно оставалось колоссальным. Стоило ли этому исполину так заметно тревожиться из-за какого-то комариного укуса в виде очередного вольнодумца? Церковные иерархи, однако, лезли из кожи вон и покрывались холодной испариной не без причины. Если они и не понимали этого отчётливо, то по крайней мере нутром чуяли, что́ такое власть и на чём она держится. В первом приближении она представляет собой способность вызывать чужое повиновение. Но в гораздо большей мере власть есть чужая готовность повиноваться.

Эта оговорка, эта как будто бы непринципиальная смена ракурса критически важны. Они позволяют понять, что реальный объём власти лишь в ничтожной мере основывается на внутренних качествах обладающих ею индивидов. Основная часть этого ресурса не находится в их руках и не зависит от них. Власть пребывает за пределами её носителей и обитает в головах людей, по той или иной причине выбирающих покорность.

Вообразим светского владыку, церковного прелата или генерала, которые могут распоряжаться жизнями тысяч и миллионов людей. Поставим их теперь рядом с нижайшими из подчинённых им лиц. Если бы объем власти был непосредственно связан с тем, кем они являются, с их личностью и её качествами, мы должны были бы наблюдать существенные различия между наиболее и наименее полновластными индивидами. Но можно ли сказать, что генерал сильнее своего солдата, что он умнее его или обладает более удачным набором внутренних свойств? В каких-то случаях это может быть так, но во многих – нет, и как бы то ни было, различие это не в миллион раз и даже не в десять.

Стоит же низвести генерала до рядового, а рядового назначить главнокомандующим, как их влияние мгновенно изменится на порядки, хотя сами личности остались неизменны. Это справедливо для власти любого рода и масштаба: от семьи и дружеского круга до положения в корпоративной структуре. Власть – это внешний по отношению к индивиду ресурс, залегающий в чужих головах в виде готовности к подчинению, и хотя есть личные качества, способствующие его увеличению, не ими он объясняется.

Книги и речи Джордано Бруно, как и тысяч других, представляли большую угрозу именно потому, что прицельно били по хранилищам покорности в умах и сердцах людей. Альтернативное мнение заставляет задаваться вопросом, кто же всё-таки прав. Должны ли они занимать свои высокие места, если вдруг ошибаются, и нужно ли им, следовательно, повиноваться? Так ли прочно положение власть имущих, если кто-то дерзко и открыто высказывается против? Это поселяет червь сомнения, придаёт смелости, а потому объём влияния начинает таять в жарких лучах скептицизма, а насиженные троны – подрагивать. Власть уязвима для метко выпущенного слова, поскольку оно нацелено на чужую готовность подчиняться, на которой та зиждется. Однако каково происхождение человеческой покорности и почему она так глубоко сидит в нас? В поисках ответа на этот вопрос потребуется копнуть много глубже и обратиться к нейробиологии мозга и самой истории жизни на Земле.

Эволюционные истоки власти

Мы, люди, – один из множества видов, избравших социальную стратегию выживания. Существование в группе в противовес жизни в гордом одиночестве даёт нам множество преимуществ по части безопасности и добычи пропитания, а также значительно упрощает передачу генов потомству. Тем не менее в любых природных условиях либо все ключевые ресурсы, либо какая-то их часть крайне ограничены. Спрос неизменно превышает предложение, ибо спрос по определению бесконечен, как сама сила желания. Следовательно, даже внутри дружелюбнейшего из сообществ обязательно должна возникнуть конкуренция. Кто получит еду, а кто нет? Кому достанется больше, а кому – меньше? Кто займет самую выгодную территорию, получит лучший кусок, лучших партнеров или наибольшее их количество? Естественный порядок вещей даёт на подобные вопросы один лаконичный ответ: приоритетный доступ к благам жизни получает тот, кто сможет одержать верх в борьбе за них.

Преимущества совместной жизни, тем не менее, сошли бы на нет, если бы всякий раз велась война всех против всех и по каждому поводу возникал конфликт. Невозможно существовать, когда каждый божий день происходит новое выяснение вопроса, кто здесь самый сильный, самый умный, самый главный. Эволюция нашла элегантное решение: члены группы организуют между собой то, что в биологии называется турнирами. Они вступают в специфические состязания по определённым инстинктивным правилам, и по их итогам устанавливаются стабильные отношения соподчинения, рождается устойчивая иерархия, которая снимает необходимость в конфликтах каждый раз заново. Грубо говоря, достаточно один раз победить в турнире или их серии, чтобы некоторое время статус удерживался и не оспаривался другими.

Хотя с точки зрения строгой терминологии турнирных видов животных довольно мало, в расширительном смысле такие состязания в природе повсеместны и происходят на каждом клочке пространства. Турнир далеко не всегда представляет собой физическое столкновение, часто это лишь демонстрация силы в том или ином смысле. Но если до физического столкновения и доходит дело, турнирная агрессия отличается от других её форм тем, что помещается в ритуально-инстинктивные рамки. Она сравнительно редко приводит к серьёзным травмам или тем более смерти участников.

Когда два волка сгрызаются, чаще всего между ними быстро возникает понимание, кто победил – и проигравший ложится на спину, открывая уязвимые живот и горло, а победивший гордо отходит прочь. В большинстве случаев вся схватка проходит на расстоянии и ограничивается грозным рычанием, в ходе которого один из них терпит психологическое поражение и отступает.

Когда две коровы начинают бодаться, они не пытаются нанести друг другу максимальные повреждения. Нужно лишь добиться ясности, кто сильнее, и эта ясность наступает быстро, после чего статус одной понижается, а другой повышается. Как правило, эта перемена взаимоотношений между ними происходит навсегда и реванш уже не состоится. Насекомые, ракообразные, птицы, приматы – самые различные виды вынужденно организуются в определённую иерархию, в которой существа отличаются по уровню доступа к ресурсам, но вместе с тем вся группа не страдает от постоянных конкурентных конфликтов не на жизнь, а на смерть, заменяя их турнирами.

Именно здесь и можно наблюдать точку рождения феномена власти, которая появилась за сотни миллионов лет до возникновения людей. Власть есть продукт иерархии, и каждая ступенька оной соответствует определённому объему влияния, то есть чужой готовности подчиниться – например, смиренно отойти в сторону, когда старший товарищ решил подкрепиться. Объем власти альфы максимально высок – как турнирный чемпион он ожидает и почти всегда получает подчинение всех членов группы. Бетам, обладателям серебряной медали, подчиняются все, кроме альф, гаммам – все, кроме альф и бет – и так далее вплоть до самого низа, где расположились омеги с почти нулевым влиянием.

Биохимия и природные функции власти

На нейробиологическом уровне необходимая для выживания стабильность властной системы обеспечивается специальным набором механизмов. Это делают вшитые в нервную систему программы подчинения и особый набор веществ, которые их частично регулируют. Важнейшим из этих веществ является серотонин, который повышает эмоциональную сопротивляемость к негативным стимулам. По понятным причинам свойство стрессоустойчивости играет первейшую роль в способности бороться за статус и участвовать в конфликтах, а также сказывается на их исходе. Если дать проигравшим в турнире корове, шимпанзе или даже раку серотониновый препарат, они вновь ввязываются в бой с победителем, чего не сделали бы в противном случае. Тревожный звоночек в их голове смолкает, степень воспринимаемой угрозы снижается, и вот они готовы на риск и новую попытку. На втором месте в биохимии статусной конкуренции стоит тестостерон. Он значительно увеличивает озабоченность иерархическим положением и стремление его улучшить. Тестостерон при этом совсем не обязательно повышает агрессивность, а просто побуждает делать то, что – как представляется индивиду – нужно делать для защиты и улучшения своего иерархического положения.

Структура группы сохраняется в относительной стабильности за счёт того, что лишь у небольшого количества членов обнаруживается повышенная активность серотониновой, тестостероновой и других систем в мозге, отвечающих за упорную борьбу за место под солнцем. У большей части уровень мотивации довольно низок, а эмоциональная сопротивляемость недостаточна. В ходе социальных взаимодействий программам покорности ничего не противопоставляется – и те берут верх. Индивиды в группе потому склонны подчиняться, принимать своё положение и, кроме как в исключительных обстоятельствах, не предпринимают энергичных попыток его изменить.

С эволюционной точки зрения, это правильно и иначе быть не должно и не может. Если каждый окажется крепким орешком с наполеоновскими амбициями, то битва при Ватерлоо будет случаться по несколько раз за день на каждом повороте и совсем скоро никого в живых не останется. «Вертикаль власти» в природе должна быть устойчивой, а не сотрясаться от ежедневных революций, иначе всё сообщество ждёт неминуемый крах. Необходимость обеспечить постоянство подчинения иерархии настолько принципиальна для выживания, что некоторые виды сделали её ригидной и практически закрытой для перемен с помощью довольно грубых биохимических механизмов.

К примеру, если корова проигрывает на турнире, то всю оставшуюся жизнь при встрече с победительницей у неё резко падает серотонин, а у победившей повышается. Это означает, что она чувствует, как у неё начинают трястись поджилки и испытывает прилив неуверенности в себе. Триумфаторша, напротив, преисполняется дерзости, отваги и оптимизма. Как следствие, в коровьем сообществе не бывает мятежей и реваншей – властные взаимоотношения внутри любой отдельно взятой пары особей формируются фактически навсегда.

Иерархия и власть, таким образом, не являются человеческим изобретением и вообще не представляют собой предмет выбора. Их просто не может не быть в той или другой форме, поскольку таково неизбежное следствие ограниченности ресурсов с одной стороны и группового сосуществования – с другой. Подобная ступенчатая система организации не только безальтернативна, но и чрезвычайно полезна: она умножает и дополняет уже имеющиеся преимущества от совместной жизни. Осуществляемое властью руководство делает возможными объединение и координацию индивидуальных усилий. Группа начинает действовать как единое целое и на порядок эффективнее решает любые задачи от поиска пищи до самозащиты.

Прекрасной иллюстрацией послужат павианы, которые довели иерархичность до высочайших пределов и образовали своего рода тоталитарное государство. Если взглянуть на группу этих приматов, перемещающихся по саванне, они производят впечатление беспорядочного и неугомонного стада. В действительности павианы двигаются военным строем с довольно чёткой структурой и расположением внутри. Отдельная особь представляет собой зверя хоть и злобного, но не особенно опасного, и её с легкостью убивает главный враг павианов – леопард. Когда же они в иерархической группе, – то есть практически всегда, – им не страшен вообще никто. Павианы с легкостью разрывают на куски и одного леопарда, и трёх, а потому в природе у них нет ни хищников, ни конкурентов, которые причиняли бы им ощутимое беспокойство. Основная причина преждевременной смертности среди взрослых самцов павианов – это другие самцы, а подобные убийства случаются не так уж часто.

Восток и Запад: две фундаментальные модели политической власти

Что у людей, что в дикой природе власть приносит пользу тем, кто ей наделён, поскольку даёт им приоритетный доступ к ресурсам. Сообщество в целом также не остаётся в обиде и извлекает большие выгоды за счёт высокого уровня организованности коллективных усилий. Власть необходима, однако, с неизбежностью ставит нас перед важнейшим для практики вопросом: каково должно быть соотношение интересов правящих и управляемых, в чью сторону и до какой степени должен быть смещён баланс?

Логически у этой проблемы имеются две крайние группы решений, и располагаются они на противоположных концах спектра возможных вариантов.

С одной стороны, можно настаивать, что главным выгодополучателем в обществе должно являться оно само как единое целое и потому граждане есть скорее цель власти, нежели её средство. Власть существует ради группы, а не группа ради власти. С другой стороны, можно утверждать, что именно элита представляет собой цель и венец общественной жизни, а потому граждане являются прежде всего средством, а не целью и их благо следует учитывать только по остаточному принципу. В истории цивилизации как раз вторая модель появилась первой и была доминирующей на протяжении хода тысячелетий. Её можно назвать восточной, поскольку именно там она возникла и практически все культуры региона от Вавилона и Египта до Индии и Китая ревностно отстаивали такой баланс интересов в социуме.

Восточную политическую модель можно представить как пирамиду, состоящую из трёх компонентов. На самом верху располагается космический закон – набор ценностей, правил и смыслов, внутри которых и повинуясь коим существует всё бытие и люди как его часть. Далее следуют носители высшей власти, выступающие избранниками высших слоёв реальности и посредниками между ними и обыкновенным миром. Иногда, подобно обожествляемым фараонам и императорам, они сами считаются его частью. Главная функция элиты в таком случае – соблюдение и воплощение космического закона, а также забота о собственном благе в качестве его попечителей. Ниже, на третьей ступени, находятся обыкновенные граждане, чья задача – быть инструментом элиты в этом великом деле. О них заботятся, но лишь так, как благоразумный хозяин печётся о своём скоте и инвентаре, ибо его благосостояние зависит от числа и работоспособности последних.

Для восточного типа политического мышления идея, что основная масса людей есть ценностный ориентир, дика и смехотворна. Цель общества находится вне его самого и к простым людям никакого отношения не имеет, они вообще не субъект бытия и истории. Элита также не есть смысл общественной жизни, но она состоит из тех, кто этот смысл реализует, а потому её воля возносится над любыми законами, она божественна и обладает абсолютным перевесом в получении любых благ.

В Древней Греции с самого момента её возникновения начал формироваться иной тип мышления. Греки, разумеется, были религиозны, но они не полагали, что смысл человеческой жизни и общества находится где-то вне самих этих жизни и общества. Грек не воспринимал себя слугой привилегированной реальности. Как индивид, так и общество служили в первую очередь сами себе. Боги и великий космический закон существовали, в том сомнений не было, но были вполне в состоянии разобраться со своими делами самостоятельно и без человеческой помощи. Считалось, что взаимодействие с ними сводилось в основном к тому, что небожители использовали людей в качестве игрушек или орудий в собственных планах. Да, было разумно приносить им жертвы, воздвигать храмы и учитывать вышнюю волю. Но всё это делалось не ради богов и объемлющего их космоса, а ради интересов самих людей, слабых и малых в сравнении с ними.

Нормативная политическая модель Запада, как она зародилась в Древней Греции, выглядела следующим образом. В верхней части пирамиды находилось всеобщее общественное благо как способ лучшим образом позаботиться об интересах каждого частного лица. Стремление к индивидуальному благу и, как следствие, общественному мыслилось природной потребностью людей, вложенной в них бытием. Затем следовала властная элита, главной задачей которой было добиваться его на практике. Наконец, внизу располагалась масса обычных граждан. Они и были основной целью политических институтов, источником власти и теми, из кого элита формировалась. Они являлись её средством лишь в том смысле, что элита координировала усилия отдельных граждан для соблюдения коллективных интересов.

Если за основу берётся фундаментальный тезис, что смысл общества пребывает в самом этом обществе, так же как смысл индивидуальной жизни состоит в первую очередь в ней самой, из этого делается закономерное политическое следствие. Носители власти – это не цель общественной жизни, а её средство, это слуги и ставленники народа. Они наделены приоритетным доступом к ресурсам и привилегиям лишь в качестве награды за свою службу и из необходимости для выполнения своих функций. Власть в западной модели не стоит над законом, не является объектом экзальтированного преклонения и не обожествляется. Когда греки оказывались в Персии, Египте или иной восточной деспотии, то с изумлением замечали, что у них на родине не принято поклоняться богам так, как на Востоке поклоняются царям и чиновникам. Многие греки потому отказывались простираться ниц перед восточной властью, даже сознавая, что это чревато смертной казнью.

Оба рассмотренных здесь варианта представляют собой нормативные образцы. На одном конце спектра находится идеальная восточная модель, на другом – идеальная западная, между ними же существует бесчисленное количество градаций. Их мы и наблюдаем в реальной истории. Так, Древний Рим, начиная с Октавиана Августа, сделал громадные шаги в восточном направлении, равно как и западные монархии Средних веков. Чаша весов склонилась в пользу элиты, и власть приобрела полусакральный статус, хотя это и не достигало масштабов восточного абсолютизма. Россия на протяжении большей части своего существования пребывала на полпути между названными полюсами, и это весьма прискорбный факт по целому ряду причин.

Первородный грех политики

Восточный тип политического мышления возник задолго до западного, но первая пришедшая идея редко оказывается самой удачной. Сегодня мы можем с уверенностью сказать, что история доказала как его губительность по последствиям, так и ошибочность подпирающих его предпосылок. В рамках этой концепции обычные люди представляют собой не цель, а средство, которым власть имеет полное право пользоваться по своему усмотрению.

Но если люди – инструмент, то что тогда цель? Даже в Египте или Персии правящие круги не имели достаточно наглости, чтобы открыто объявить целью себя, и понимали, чем для них такое закончится. Чтобы оправдать собственное господство и инструментальную роль населения, власть использовала какую-нибудь волшебную сказку. Детали отличались, но сюжетный каркас всегда был и остаётся один: где-то существует высшая привилегированная реальность, и мы слуги её воли, ставленники и избранники.

Если бы сказка эта была достоверна, а не лопалась по швам от легчайшего касания, то подобное устройство мироздания было бы, пожалуй, даже занимательным. В действительности же наблюдается одно из двух: или элита искренне верит в набор фантазий, оправдывающих её положение, и тогда мегатонны человеческой крови и пота направляются в пустоту – на служение этим химерам. Или же, что происходит ещё чаще, власть использует нарратив о служении высшей цели в качестве предлога для служения самой себе, одновременно сознавая лживость распространяемой идеологии.

Восточная модель политики намного ближе к сегодняшнему миру, чем может показаться. В XX веке марксисты изваяли бога Исторического процесса и всем сердцем поверили в него. Они объявили себя слугами исторической необходимости (по сути, очередного варианта высшей реальности), а массы людей оказались инструментом для воплощения великой цели планетарного коммунизма когда-то в будущем, уже совсем скоро. Нужно было только потерпеть, пожертвовать своим благом, убрать миллионы живых препятствий на пути истории, пренебречь законом и сиюминутной справедливостью ради высшей справедливости в будущем.

В Германии 20-ых годов немцы во главе с Гитлером изваяли свою версию бога Исторического процесса, также назвав себя его покорными служителями. Немцам рассказывалось, что они не цель общественной жизни, а инструмент власти ради светлого будущего в виде планетарного Третьего рейха. Для этого придётся забыть о сиюминутном благе, пойти на жертвы и сделки с совестью, беспрекословно подчиниться руководству, но за это непременно воздастся, причём совсем скоро.

Искренняя вера власти в свои выдумки и убеждение в праве класть на алтарь веры миллионы людей чревата катастрофами, причем не в последнюю очередь для самой этой власти. Однако и в тех случаях, когда элита использует идеологию в качестве удобной лжи, по правде же считая целью и венцом себя саму, она готовит почву для собственного краха. Индивид, который замыкается на себе и ограничивает помыслы мелкими эгоистическими выгодами, не действует в своих интересах. Напротив, он самым нелепейшим образом обворовывает себя и приговаривает к унылой и тупиковой траектории движения.

По нейробиологическим причинам человек не может быть полноценно счастлив и тем более развиваться, ставя перед собой такие неприлично скромные цели, как потакание своему крошечному «Я». Только когда мы связываем собственную творческую деятельность с широким контекстом действительности, когда покидаем узкие пределы всего лишь собственной выгоды, наша психика получает мощный стимул к росту и балует нас сладчайшими переживаниями. Власть, которая ставит себя над законом, чтобы экономически и административно паразитировать на обществе, не является злой и эгоистичной. Она просто невероятно глупа и неамбициозна, поскольку здоровый и предельно реализованный эгоизм состоит в том, чтобы посвятить себя надличностным задачам.

Настоящая выгода индивида удачным образом совпадает с общественным благом. Использование власти для расхищения общественных ресурсов, для клановых игр, приобретения машин и особняков и отдыха на курортах вызывает некоторое возмущение. Но в ещё большей мере это причина для презрения и сочувствия из-за трагического неумения этих людей позаботиться о самих себе и одновременной смешной убеждённости, что как раз-таки этим они и занимаются.

Чтобы препятствовать элите причинять такой явный вред и себе, и другим, необходимо исцелиться от восточных сказок и завышенного почтения к власть имущим. В дикой природе положение существа в иерархии, как правило, напрямую связано с его внутренними качествами. Владыки разнообразных животных царств потому заслуживают уважения. Альфа обладает властью, которую завоевал в турнирах и потому приобрёл на неё естественное право. У людей ситуация обстоит кардинально иначе за счёт того, что социальные роли существуют в системе отдельно от индивидов, и это они, а не люди обладают основным объемом влияния. Чтобы понять, о чём речь, вернемся к примеру с рядовым и генералом. Если назначить первого последним, то его влияние мгновенно вознесётся до небес, так как властью обладает не человек, а прежде всего генеральский мундир, то есть социальная роль.

В некотором смысле не люди меняют мундиры, а мундиры меняют людей. Государственный чиновник или монарх, с точки зрения их положения в обществе, это в первую очередь стул, на котором они восседают. Данное обстоятельство прекрасно отражено в традиции, которая существовала во Франции, начиная с конца Средних веков. Когда правитель умирал и гроб с его останками помещался в склеп в аббатстве Сен-Дени, на церемонии торжественно произносилась фраза: «Король умер. Да здравствует король!»

Имелось в виду, что смерть одного монарха тотчас сменяется воцарением на троне другого. Одним словом, стул поменял человека. Генерал, чиновник, монарх не представляют собой существ высшей пробы и не должны вызывать пиетет. Не они обладают государственной мощью, а их статус, который не принадлежит им и не был их творением. Должности могут быть заняты кем угодно, и это неоднократно демонстрировала практика жизни. Одно только то, что индивид водворился на особенно драгоценном стуле или носит изобилие золотого шитья и металлических изделий на одежде, ничего не говорит в его пользу.

Подводя итоги, властью в обществе наделены не люди, а фигурально выражаясь, предметы обстановки: именно им принадлежит 99% всего её совокупного объёма (да ещё и с девяткой в периоде). У этой почтенной мебели, как и у тех, кто её временно занимает, имеются конкретные служебные функции, и если они надлежащим образом не исполняются, содержать всё это великолепие нет никакого смысла. Как с нейробиологической, так и исторической точки зрения источником любой власти являются обычные люди. Исключительно в их головах она находится и исключительно их согласие подчиняться составляет ресурс чьего бы то ни было влияния.

Про это важно помнить, не делать из мебели кумира и при необходимости изымать свою покорность натирающим её седалищам. Возникает же она в двух ситуациях. Во-первых, когда правящие круги преисполняются веры, что люди являются не целью, а инструментом в преследовании некоей цели, лежащей за пределами общества и настоящего времени. Мало того, что эти грандиозные проекты всегда высосаны из пальца, это оканчивается мракобесием, кровавыми катастрофами и падением общего уровня жизни. Во-вторых, когда власть своими действиями демонстрирует, что считает целью саму себя, а людей использует как средство и подчиняет общественные ресурсы собственным мелким выгодам. Этим она парадоксальным образом действует не только вопреки всеобщим интересам, но и своим собственным. Лучший способ для элиты послужить себе и проявить максимальный личный эгоизм – это деятельно способствовать общественному благу. Только подобные амбициозные созидательные задачи, поднимающиеся над крошечным островком индивидуального «Я», дарят наиболее интенсивное удовлетворение и наполняют жизнь смыслом. Они, сверх того, оказываются более чем щедро вознаграждены и современностью, и историей.

© Олег Цендровский