(?) - Новые лица (в квартире)

«И тут, Господа, мы применим неудобоваримый приём, который, надеемся, не выбьет читателя из седла, то есть, простите, из канвы нашего сюжета. Я ведь предупреждал, кажется, что здесь не будет единственного повествования. Кое-кто, правда, из профессионалов пера попытался «единственного» заменить на «единого», но это будет неправильно. А почему, сейчас же узнаете.

Кроме меня и Автора, мы решили поместить здесь ещё и Прядина. Авось, не подерёмся. А ввести Андрея Аркадьевича мы просто обязаны, поскольку он является редактором данного сочинения. Не обращайте только внимания на то, что в нашем романе он пока режиссёр. Будет, будет и у нас всех златое времечко, когда всё станет на свои места, и заживём мы тогда справедливо».

(Опять же, Господин Дворецкий –
для романа «Илья Дувалов»)

ОДНОКОМНАТНАЯ КВАРТИРА РЕЖИССЁРА

В каждом сне не болеет Андрей Аркадьевич. В каждом сне он видит и пишет бессмертную книгу свою. И он верно здоров, он, наверное, знает, что теперь в каждом сне, не от мира сего, человек посетит и его...

***

Было уже около часу ночи, когда Прядин, спокойный и усталый, открывал ей входную дверь.

— Здравствуйте, мой мудрый учитель! Как поживаете? Хотите новую задачку?

— Что это с тобой? Не надо, Таня, нет, не надо.

— Как хочешь, Андрей Аркадьевич.

— Я же просил, называй меня по имени. Хоть дома!

— Я не привыкла, с тобой вечный театр! Ну, что? С чего мы начнём наш прогон?

— А что ты так поздно?

— С любовником ездила!

— Ну-ну, пошути, это даже неплохо.

— В моём возрасте? Ну, конечно, неплохо. Так с чего же начнём репетицию? — и Татьяна исчезла в ванную.

— Да тут я задумался, — громко заговорил Прядин, позабыв про все свои обманутые надежды, — выйдешь, поговорим. А пока поставлю кофе.

— Отлично! – раздалось из ванной. — А я вина успела выпить. Так что буду спать у тебя до утра. Не слышу! Ответь, ты не против?

Но Андрей Аркадьевич, выставив турку на газ, совершенно забылся в себе. Он просто её не слышал. Виденья незримых, чужеродных ночей вновь подбирались к нему.

***

Он жил среди лиц, небылицами мазаный,
Он даже не жил, он как будто бы спал –
Во образе божием, в вере обязанный,
Он в стойке боксёрской удар не держал.

О том, чего не было, сказки не сказывать
Но что быть должно, не подвластно ему –
Легко после драки перчатки развязывать,
Но трудно на ринге стоять одному.

А там, за канатом, бьёт гонг неугаданный,
Трибуна кипит, безрассудством шипя –
Ей мил, без барьера, регламент подсказанный
Во самоспасенье любимых себя.

И ринг разделился как будто бы надвое,
Канаты провисли уныло над ним;
А в красном углу полотенце прохладное
Забыто придуманным другом моим.

Тот друг – одиночество, будто пророчество;
Но нет человека, нет жизни такой –
Чего тебе хочется, друг-одиночество?
Чего так неймётся? Чего непокой?

Трибуна взывает: «Ура тебе, Господи,
Что в красном углу полотенце лежит –
Оно ещё краше, когда на погосте
Средь зелени сосен прощально дрожит».

Но жил среди лиц, небылицами мазаный,
Актёр, что не жил, а, потворствуя, спал;
Ни в образе божьем, ни в вере обязанный –
Он просто ни в чём себя не спасал.

***

В одну из таких ночей Андрей, молодой ещё, Прядин добирался пешком домой. Он шёл своевольно, в унисон бурной молодости, шёл домой, будто гость на постой. Откровения распирали его, но сказать ничего было некому...

«Дома мне стало хуже. Сразу лёг, но заснуть не смог. Разбитый, сел писать – и успокоился. И мерещится мне вся моя прежняя жизнь – бессмысленная, очерченная. И постигаю я странное, дикое и необъяснимое своё ощущение».

***

Плачет маленький мальчик, забившись во тьме;
Тень медведем ревёт, стынет в чёрных углах;
Со вчера белый снег лёг на нашем дворе,
И декабрь заблудился в холодных дровах.

Это – крашеный пол; Это – зимний барак;
Это – дверь изнутри заперта на засов;
Это – будто бы птица, пластается мрак,
И звенит со вчера эхо маминых слов.

Я немею, когда это вновь проживу...
От усталости слова я даже дрожу...
Встречу я, повторяясь, вторую зиму:
«Здравствуй, здравствуй, родная»—
                                     я маме скажу.

***

И сквозь пламя горелки слепым, отдалённым взором Прядин видит теперь себя, мальчика, вжатым в холодный пол. Видит и тьму вкруг младенца, медвежьи углы барака... На подворье сырой серый снег ещё отражает косые лучи фонарей. Где-то горою чернеет сарай, и дрова рядом с ним из ольхи – восковые, оранжево-тусклые.

Декабрь вновь подобрел после первых морозов, и хлюпает грязь на разбитой улице.

Барак, кирпичи печные. Дощатая дверь заперта наглухо. Гуще и безжалостней тени в углах...

Жутко ему вдруг сделается – Андрею Аркадьичу Прядину. Только что за стихи в сознании будоражат его непрестанно?

Стоят часы-ходики... Но качается, висит в воздухе забытое эхо – оно онемело от несказанных слов...

Только кофе вскипел, и загасил все видения.

***

Да и Татьяна Борисовна следом... Торопко из-под душа вынырнув, она снова мешала ему.

— Слушай, Андрей Аркадьевич!

— Да.

— У меня для тебя собирается уйма вопросов, а прихожу – так некогда спрашивать. Что ты ответишь на это?

— Ладно-ладно, поспеши, Танечка, кофе стынет.