«Мой дед подписал документы на расстрел другого моего деда»

• <abbr class="datetime">Oct. 27th, 2020 at 8:00 PM</abbr>

Только в 1990-е Тамара узнала, что её отец умер не в лагере, его расстреляли в 1938-м через месяц после ареста. А под приговором стояла подпись свекра, с которым она 14 лет жила под одной крышей.

В 1938 году в свердловской школе, где учился Анатолий Круглов, появилась новая ученица — Тамара Чистова. В 1951 году бывшие одноклассники снова встретились и поженились. У них родились две дочки: Ирина Круглова и героиня этого материала Татьяна Круглова.
Их мать Тамара Чистова переехала в Свердловск после ареста своего отца Андрея Чистова. Тогда семья потеряла единственного кормильца — мама была домохозяйкой и осталась без трудовой карточки с девятью детьми. Чистова арестовали на десять лет без права переписки. Известий о нем не было. Через пять лет старшая сестра многодетной матери Тамары Чистовой сделала запрос и выяснила, что их отец умер от болезни в лагере.
Только в 1990-е Тамара узнала, что все было не так. Во время перестройки ее пригласили в отделение КГБ в Перми. Там показали реальное дело отца: Андрей Чистов не умер в лагере — его расстреляли через месяц после ареста на 12 километре от Свердловска по обвинению в нескольких видах шпионажа и диверсиях. А под приговором стояла подпись Семена Круглова, свекра, с которым они 14 лет жили вместе. К 1990 году прошло уже 25 лет с его смерти.

Внучка расстрелянного Андрея Чистова, доктор философских наук и профессор департамента философии УрФУ Татьяна Круглова рассказала о странном переплетении судеб в ее семье, отношениях между поколениями, жалости к одному деду, любви к другому и пробеле в исторической памяти о репрессиях.



Чистов Андрей Прокопьевич (01.10.1877 — март 1938) работал машинистом паровоза. Жил на крупном железнодорожном узле Пермской железной дороги — на станции Верещагино. Закончил один класс сельской школы. В 1932 году получил путевку на курорт в Кисловодск за хорошую работу, в 1936 году — месячный заработок за безаварийную работу. В 1917 году его арестовывали за то, что состоял в партии меньшевиков и систематически производил порчу паровозов. А в 1938 году Чистова расстреляли по обвинению в нескольких видах шпионажа и диверсиях.

Круглов Семен Анфилогиевич (02.08.1887 — 09.11.1965) — до революции работал на заводе им. Кирова (так он стал называться в советское время — Прим. ред.) в Петрограде. В 1918 году вступил в партию большевиков и был командирован в Читу для работы с беспризорниками. После убийства Кирова был исключен из партии и уволен. Но написал письмо Молотову, и все обошлось. Профессионально нигде не учился и не получил высшего образования, но закончил юридические курсы. Переехал в Свердловск, где стал главным прокурором Пермской железной дороги.

СЕМЬЯ.

В моей жизни всегда были дедушки и бабушки, родители и сестра. Когда перед глазами три поколения, то кажется, что ты и так достаточно знаешь об истории своей семьи. Но сейчас я жалею, что не проявляла дополнительного любопытства: не записывала рассказы, ничего не расспрашивала о семье. Все детство мы с сестрой знали, что наш дедушка был репрессирован и погиб в лагерях, а после ХХ съезда КПСС его реабилитировали. Чаще всего разговоры об этом всплывали в контексте воспоминаний мамы и ее сестер о своей тяжелой юности.
Все истории о деде с бабушкой Чистовых я знаю только через оптику мамы и ее сестер. По их словам, брак моих дедушки и бабушки был по расчету, понятному для того времени. Он был вдовцом с четырьмя детьми. Родственники нашли ему жену — вдову с одним ребенком. Вместе они прожили около 20 лет, родив еще четырех общих детей. Мой дед работал машинистом на железнодорожной станции Верещагино. У них был деревянный дом и тяжелый быт. Поэтому бабушка не работала, а следила за хозяйством — это очень частая история для того времени. После ареста моего деда семья потеряла единственного кормильца. Бабушка Вера Чистова никогда мне не рассказывала о деде, да и вообще о своей жизни. Но я не слышала ни одного плохого слова о Чистове от своих теток. Они вспоминали отца с уважением — как человека сурового, но честного.

Семьям репрессированного не полагалось никаких карточек на еду. Им было тяжело. А потом началась война. Почти все дети ушли на фронт, но дома остались два школьника — моя мама и ее младшая сестра. Поэтому их двадцатилетней сестре Лидии пришлось тоже остаться дома и помогать маме с бытом. Она была талантливой художницей, и по присланным работам ее заочно приняли в Суриковское училище. Но из-за того, что надо было помочь семье, она так и не смогла получить высшее образование.



Мои родители не были ни фанатиками, ни ортодоксами. Их нельзя назвать и винтиками системы, потому что они творчески относились к своим обязанностям. Мама работала врачом высшей категории, папа основал новаторский отдел на заводе и стал первым заслуженным экономистом в Свердловской области. В жизни родителей было много испытаний. Но они не гордились тем, что их преодолевали — постоянно повторяли одинаковые рассказы о трудностях с неким придыханием.
В Свердловске мама сначала жила у своей старшей сестры. Она работала и пыталась учиться в институте, но не могла слушать лекции — голова кружилась от голода. Поэтому вернулась домой к своей маме, а потом вместе с младшей сестрой поступила в Пермский медицинский институт и жила с ней в общежитии. Мама рассказывала об участке при доме, с которого они продавали сено и собирали урожай; об одном платье на двоих с сестрой; о том, что они не умерли от голода во время войны только потому, что старший брат присылал им свой военный аттестат, а старшая сестра возила им в общежитие мешки картошки; о том, как она скучала по дому и по маме; о голоде.

Мы видели жертв войны, а жертвы репрессий просто исчезли. Поэтому казалось, что это нас не касается
В моей памяти навсегда останутся мамины движения ладонями по столу, когда она собирает крошки. Она их никогда не выбрасывала, а оставляла в специальной миске. Там они подсыхали и становились сухариками для панировки котлет. На самом деле истории из маминого детства никогда не производили на меня тягостного впечатления. Я росла в 1960-1970-е годы и много читала. Тогда открыто писали и говорили о сталинском терроре. Ничего не замалчивали, но и не сильно обсуждали. В школе говорили о репрессиях в двух словах и не требовали никакой рефлексии. Казалось, что в этой информации не было ничего особенного.
Я росла в эпоху застоя. Мы знали, что репрессии были массовыми: счет шел на сотни тысяч и даже миллионы — это не было секретом. Но они воспринимались дистанцированно. Было куда интереснее читать о войне, причем об обычных людях — партизанах, солдатах, тружениках тыла. Они вызывали уважение. Возможно, дело в том, что мы постоянно видели жертв военного времени, а жертвы репрессий просто исчезли. Поэтому казалось, что это нас не касается. Когда я училась в школе и в университете, работала, то ни в одном из коллективов не слышала истории о репрессированных родственниках. И я тоже об этом не рассказывала — думала, что это никому не интересно. Только в конце 1980-х в разговорах вдруг стали всплывать факты о раскулаченных, репрессированных.

Война всегда продлевалась в кинематографе и литературе. Она воспринималась не как травма и не как победа, как сейчас, а как испытание. Я плакала над фильмами и песнями, но никогда не ставила своего папу на место этих героев. Как будто между историей семьи и историей государства была пропасть.

Мой отец прошел всю войну рядовым танкистом. Но при этом я никогда не просила его об этом рассказать. А когда он сам что-то рассказывал на семейных праздниках, то появлялось даже какое-то чувство неловкости.

ДЕТСТВО.

Когда мои родители поженились, то начали жить вместе с папиными родителями. Через пять лет моя бабушка Мария Тимофеевна умерла. Наша трехкомнатная квартира в Железнодорожном районе на пять человек считалась роскошью. В классе ни у кого не было такой такого жилья. В основном все ютились либо в коммуналках, либо по 5-6 человек в маленьких квартирках. Некоторые жили в бараках. В квартире у деда Круглова был отдельный кабинет с разными интересными и красивыми вещами. Помню огромную шкуру волка с настоящей мордой, зубами и глазами, высокий книжный шкаф с портретами Пушкина и Горького, картины с историческими сюжетами, написанные маслом. На большом письменном столе с зеленым сукном стоял чугунный бюст Ленина, лошадь и собака каслинского литья, письменный прибор из уральских камней и лампа из мрамора.
Мы с сестрой постоянно играли в этом кабинете, дед был не против. Он баловал нас и любил гулять с нами. Когда мы шли по улице, то с ним все здоровались. Мы знали, что дед был прокурором — это звучало постоянно. Наш Железнодорожный район был отдельным миром внутри города. Все наши знакомые и соседи как-либо относились к железной дороге. Я гордилась тем, что все знали моего деда.

Мой дед Круглов вырос в крестьянской семье, поэтому у него не было никакого образования. Но карьера деда по юридической линии пошла в гору. У него возникали неприятности по партийной линии, но мы о них не знали. Для нас он всегда был благополучным человеком. В 1960-е годы был культ Ленина, поэтому мы с сестрой очень гордились тем, что дед его несколько раз видел. Сестра даже записывала за ним воспоминания об их встречах. Жаль, что ничего не сохранилось. Она рассказывала, что дед выпивал, а когда его не пускали, то топором рубил дверь. Но я этого совершенно не помню, так как сильно его любила. Дед меня не ругал, ничего от меня не требовал, постоянно покупал мне дорогие шоколадные конфеты и все разрешал. Но он не производил впечатление умного человека и безграмотно писал. Я поправляла его ошибки, когда мне было всего семь лет. Деревенское происхождение деда даже вызывало у меня какую-то снисходительность. Помню, что мама постоянно ссорилась с ним по бытовым вопросам.
Сестра папы жила в Казани. Когда приезжала в гости, я слышала, как она называла мою маму дочкой врага народа. И это был единственный человек, от которого такое исходило. Ни дед, ни папа не обращали на ее реплики никакого внимания. Они знали историю маминой семьи — это не было секретом. Более того, именно дед добился того, чтобы моя бабушка Вера Чистова стала получать пенсию. К нему обращались с проблемами, которые, видимо, он был в силах решить. И тут просто помог родственнице.

ПЕРЕСТРОЙКА.

Мой дед Круглов знал, что жена его сына — из семьи репрессированных. Но не думаю, что дед понимал, что сам подписал те документы. Судя по захоронениям на 12 километре, он подписывал приговоры пачками. Я не знаю, как он к этому относился. А спросить уже не у кого.
Мои деды находятся на разных этажах моей памяти, никак не пересекаясь. Один — старый большевик, уважаемый человек, другой — невинно осужденный. Дальше рефлексия никогда не шла. В моих детских воспоминаниях остались папки каких-то уголовных дел на столе у деда. Но я почему-то никогда и не думала соотнести их с делами из другого времени или с историей второго деда.
Когда в 1990-е годы маму пригласили в Пермское отделение КГБ и показали дело ее отца, то она обо всем подробно рассказала нам с сестрой. Дело Андрея Чистова она посмотрела только в кабинете, копию ей не выдали, мы помним только ее рассказ. Помню, что мы довольно спокойно реагировали на эту историю, просто немного удивились совпадению. Не помню, чтобы мама акцентировала факт подписи своего свекра, не помню папину реакцию на рассказ. И точно не помню, чтобы отношения в семье как-то поменялись после того, как мы это узнали. В детстве я знала только сухую информацию о своем репрессированном деде: жил — арестовали — посадили — умер. Дальше я не вникала.

Мир вокруг меня не взорвался, когда я узнала, что мой дед подписывал смертные приговоры.
Когда мы впервые приехали на 12 километр, там были только рвы. Я представила, как человек с огромной ответственностью за большую семью, совершенно далекий от политики, начальства и партийных дел, внезапно оказывается здесь — отрезанный от своего мира и брошенный в неизвестность. Представляла ужас, когда моего деда привезли сюда ночью и убили. И наверняка ведь даже не зачитали приговор. Только тогда дед Чистов перестал быть для меня далеким и чужим человеком.
Хорошо помню один разговор с мамой. Обычно мы ее ни о чем не расспрашивали — она сама выбирала, о чем вспоминать. Но эта откровенность не была симметричной: мы скорее подыгрывали и старались быть доброжелательными слушателями и интуитивно чувствовали, о чем лучше не затевать разговора. Так было у всех. В 2004 году я впервые решила узнать, что она чувствовала в день ареста ее отца. Моя мама — сентиментальный человек. Она любила поплакать, и я была уверена, что сейчас не получится остановить этот рассказ.
Но неожиданно мама стала кричать: «Что ты от меня хочешь?». И начала нервно и агрессивно повторять: «Я не плакала. Я пошла в школу и там ни с кем не разговаривала. Никто не видел моих слез». Я поняла, что она никогда не делилась этим. Меня потряс этот несостоявшийся в семье разговор, мать с дочерьми не обсуждала произошедшее и дочери друг с другом тоже — после ареста отца они просто стали жить дальше.

Об исторической памяти.


Для нас с сестрой история нашего деда долго была важной частью жизни и судьбы нашей мамы, от которой мы всегда сильно психологически зависели. Мы долго смотрели на эту ситуацию ее глазами. Мир вокруг меня не взорвался, когда я узнала, что дед подписывал приговоры. Я продолжила хранить хорошие воспоминания о своем деде Круглове. Сильная жалость к моему деду Чистову, огромное сочувствие его дочерям уживается в моем сердце с детским образом деда Круглова. Я не могу ни осуждать, ни оправдывать.



Для меня оба деда — люди одного поколения. И не отличаются друг от друга настолько радикально, чтобы их можно было трактовать как два совершенно разных типа. Я не могу воспринимать деда Круглова как источник насилия и террора — он остается для меня винтиком в огромной машине. И я постоянно переношу то, что знаю о той эпохе, на сегодняшний день.Чтобы обвинять людей, надо прежде понять, внутри каких представлений о социальной ответственности они существуют.
Я активно погружена в историю советской культуры со студенчества. Понять эпоху можно только через среднего человека, а не через крайности. Узнать, как жили, о чем думали, на что надеялись советские люди, невозможно через Булгакова, Цветаеву, Мандельштама, даже Пастернака. Они не были частью школьных программ, их почти не знали, а значит, они не влияли на кругозор обычных людей. Кругозор этих людей сформировали советские фильмы и соцреалистическая литература. Поэтому свою книгу о соцреализме я посвятила родителям.

А теперь для тех, кто хочет "повторить". На 12 километре Московского тракта от Екатеринбурга находится Мемориал жертв политических репрессий. Сейчас на памятных плитах — имена 18 475 человек, расстрелянных в Свердловске в 1937—1938 годах. По уточненным данным, здесь похоронены почти 21 000 человек. Истории большинства жертв политических репрессий пока собраны фрагментарно. Съездите. Посмотрите. Возможно там имена и ваших родственников...