8 цитат из воспоминаний писательницы Маши Рольникайте, прошедшей гетто и концлагерь
Маша Рольникайте родилась в 1927 году в литовском местечке Плунге. Война застала ее в Вильнюсе. В Виленском гетто погибли ее мать и младшие брат с сестрой. В 1943 году Машу отправили из гетто в рабочий лагерь Штрасденгоф (Латвия), а потом в лагерь уничтожения Штуттгоф (Польша). Она чудом осталась жива. Вернулась в Вильнюс. В 1955 году окончила заочное отделение московского Литературного института им. Горького. В конце 1950-х годов на основе своих дневников, которые она вела в гетто и лагерях, написала на идише книгу «Их муз дерцейлн» («Я должна рассказать»). Первое издание вышло в 1963 году в автопереводе на литовский. В 1965 году в ленинградском журнале «Знамя» вышел русский автоперевод. Вскоре появилось книжное издание на русском. Затем книга была издана на идише и вскоре переведена на 18 языков, причем на некоторые (французский, немецкий, японский) не по одному разу. Впоследствии Рольникайте написала несколько повестей, также связанных с темой Холокоста. В последние годы жизни она занималась переводами с идиша, написала сборник автобиографических рассказов «Дорога домой». Маша Рольникайте умерла в 2016 году в Санкт-Петербурге.
«Писать» означало для Маши Рольникайте «говорить публично», то есть говорить о важном, говорить точно, кратко и несколько сухо. Когда я с ней познакомился, а потом подружился, оказалось, что «строгая» Маша — очень веселый человек, да к тому же певица с прекрасным голосом и бесконечным репертуаром еврейских песен, этакий «Тевье-молочник в юбке» (хотя она неизменно ходила в брюках): что ни фраза — то пословица, поговорка или анекдот. Все богатство, вся внутренняя ирония, заложенные в родном идише, были в ее распоряжении, но она писала строго, сдержанно и в основном по-русски. Я теперь думаю, что не только тема диктовала этот языковой минимализм. Важен был выбор неродного языка как языка творчества. Ионеско и Беккет писали на неродном языке: этот выбор избавил их от соблазна стилистических красот, обглодал их язык до костей, то есть до одних только мыслей. Что-то похожее произошло с Рольникайте — русский язык, хорошо выученный уже после войны, но так и не ставший до конца родным, дал ей возможность сосредоточиться на главном — на том, о чем она рассказывала, на том, о чем она должна была рассказать — об увиденной изнутри трагедии Холокоста.
1. О расстреле подруги
«Машу Механик расстреляли. Рабочие шелковой фабрики вывезли и спрятали несколько евреев. Тогда эсэсовцы выстроили нас в ряд и сказали, что за это ответит каждый третий еврей. Эсэсовец отсчитывал и каждому третьему велел делать шаг вперед. Я сказала: „Маша, я девятая“. А она: „Нет, я“. Действительно, она оказалась девятой и шагнула вперед. Понимаете, от чего зависела жизнь? От того, что я стояла здесь, а не там. Эсэсовец пошел считать дальше. Я просила ее: „Маша, скажите, что вы ничего не знали об этом побеге!“ А она ответила мне спокойным голосом: „Думаешь, если в мире станет одной Машей Механик меньше, что-нибудь изменится?“»
Эту историю я неоднократно слышал от Маши Рольникайте. Рассказала она ее и в своем последнем интервью в Москве в декабре 2015 года. Тогда на книжной ярмарке non/fiction состоялась презентация нового переиздания ее самой известной книги «Я должна рассказать». Маша неважно себя чувствовала, но она была, как всегда, стойкой — с прямой спиной и светской, чуть-чуть ироничной улыбкой строгой прибалтийской дамы из хорошей семьи. Она дала четыре или пять интервью, выдержала долгую встречу с читателями. В зале было душно — яблоку негде упасть. Меня искренне поразило, сколько людей пришло ее послушать, посмотреть на нее. Потом была двухчасовая автограф-сессия. Люди просили подписать не только новое, только что вышедшее издание, но и первое издание 1965 года, которое вот уже пятьдесят лет хранилось в семье, — зачитанное, в потертой обложке. Приехав домой в Петербург, Маша слегла. У нее быстро нашли рак в последней стадии. В апреле 2016 года она умерла. Через месяц, в мае, вышла ее последняя книга рассказов «Дорога домой».
2. О лагере Штрасденгоф
«Опять убежали! На этот раз из шелковой фабрики, и уже не трое, а девять человек — семь мужчин и две девушки.
В лагере паника. Снова должен приехать тот же главный шеф. Унтершарфюрер носится как бешеный. Орет на Ганса, что тот не умеет выстраивать „этих свиней“. Нам грозит, что всех до одного расстреляет. Охранников пугает, что завтра же отправит их на фронт. Маленького Гансика ругает за то, что здесь много грязи. Увидев въезжающую машину шефа, умолкает. Бежит навстречу, вытягивается и рьяно кричит: „Хайль Гитлер!“ Но шеф только зло выбрасывает вперед руку.
Мы окаменели. На этот раз, даже не считая, отбирает заложников: бежит вдоль строя и тыкает плеткой. Приближается к нам… Идет. Смотрит на меня… Поднимает руку… Плетка скользнула мимо самого лица. Ткнула Машу. Она сделал три шага вперед… Ее заберут!.. Расстреляют!..»
Из книги «Я должна рассказать» (1965)
Вот как выглядит тот же самый эпизод — история гибели лагерной подруги Рольникайте, Маши Механик, — в книге «Я должна рассказать». Дело происходит в 1943 году в рабочем лагере Штрасденгоф под Ригой, куда вывезли трудоспособных узников Виленского гетто. Позади у шестнадцатилетней Маши Рольникайте было два года в гетто, впереди — лагерь уничтожения Штуттгоф, не такой знаменитый как Аушвиц, но от этого не менее страшный, марш смерти узников и чудесное спасение в последний момент, когда она уже была на грани истощения.
Еврейские девушки в Вильнюсе. Июль 1941 года<cite>Bundesarchiv, Bild 183-R99291 / CC-BY-SA 3.0</cite>Еврейские девушки в Вильнюсе. Июль 1941 года<cite>Bundesarchiv, Bild 183-R99291 / CC-BY-SA 3.0</cite>Еврейские девушки в Вильнюсе. Июль 1941 года<cite>Bundesarchiv, Bild 183-R99291 / CC-BY-SA 3.0</cite>Еврейские девушки в Вильнюсе. Июль 1941 года<cite>Bundesarchiv, Bild 183-R99291 / CC-BY-SA 3.0</cite>Еврейские девушки в Вильнюсе. Июль 1941 года<cite>Bundesarchiv, Bild 183-R99291 / CC-BY-SA 3.0</cite> Еврейские девушки в Вильнюсе. Июль 1941 года.
В книге лагерные воспоминания стали предметом художественного осмысления, беллетризации. Сдвиг повествования из прошлого в настоящее время создает мощный эффект присутствия. Интонация не только погружает читателя в атмосферу длившегося почти четыре года ада, но и заставляет пройти все его круги с главной героиней — альтер эго автора.
Маша всегда настаивала на том, что ее главная книга основана на дневнике. Но чем дальше уходят в прошлое описанные в нем реалии, тем яснее становится, что перед нами не только документ эпохи. Это сложный художественный текст, построенный на напряжении между свидетельством и литературой — одном из главных смысловых напряжений словесности в ХХ веке.
3. О том, зачем рассказывать о Холокосте
«Вывесили новый приказ: все, кроме немцев и „фольксдойче“ , обязаны сдать радиоприемники. За попытку спрятать их и слушать советские или заграничные передачи — смерть!
Мама с Мирой завернули приемник в скатерть и унесли.
На освободившийся столик из-под радио я положила свой альбомчик стихов, дневник, карандаши, поставила чернильницу. Теперь и у меня, как у взрослых, будет свой письменный стол.
<…>
Фашисты снова ходят по еврейским квартирам. Иногда одни, иногда „законности ради“ пригоняют и дворников. Описывают мебель. Уходя, строго предупреждают, чтобы все стояло на месте, нельзя ни вывозить, ни продавать. Если исчезнет хоть один стул, расстреляют всю семью.
<…>
Расстреляли… Это значит, что людей согнали к ямам. На каждого наводили дуло винтовки, из которой вылетали маленькие пули, врезались в сердце, и люди падали мертвыми. Нет, не каждому попадали сразу в сердце или в голову, многих только ранили, и они погибали в страшных муках. Оборвали тысячи жизней, не стало стольких молодых веселых парней, а названо все это одним словом: „расстрел“. Раньше я никогда не представляла себе смысла этого слова. Да и „фашизм“, „война“, „оккупация“ казались только словами в учебнике истории.
И теперь, наверно, люди других городов и стран, где нет войны и фашизма, тоже не понимают, не представляют себе настоящего смысла этих слов. Поэтому надо записывать в дневник всё, что здесь творится. Если останусь жива — сама расскажу, если нет — другие прочтут. Но пусть знают! Обязательно!»
Из книги «Я должна рассказать» (1965)
Маша Рольникайте. 1940 год.
В 1941 году Маше Рольникайте было 14 лет, она только что окончила седьмой класс. Конечно, она была способной, литературно одаренной девочкой. Писала стихи на литовском. Потом в гетто и в лагерях стала писать стихи и песни на идише. В гетто посещала молодежное литературное объединение, которым руководил великий поэт Авром Суцкевер. И все-таки то, что подросток решил превратить свой личный дневник в свидетельство, поразительно. Маша рассказывала, что смотрела на висевшую у них дома карту мира и думала о том, что Гитлеру не одолеть такой большой мир, а значит, после войны, после победы над нацизмом, люди должны узнать о том, что происходило с евреями Вильны. Она поняла, что нацисты хотят не только уничтожить евреев, но сделать это тайно, хотят уничтожить память об уничтоженных и о самом уничтожении. И сама на себя возложила миссию свидетеля обвинения и всю жизнь считала своим долгом свидетельствовать. И не уставала, не прекращала этой раз и навсегда возложенной на себя в юности миссии.
4. О страшном взрослении
«…Я училась в литовской школе. Даже кропала стишки по-литовски. Но дома мы говорили только по-еврейски. И песни пели еврейские.
Первые свои записи о „нововведениях“ оккупантов я по школьной привычке сделала на литовском. И про то, что мы должны носить „опознавательные знаки“, и про то, что извозчики обязаны вывесить на видном месте предупреждение, что евреев не обслуживают, и про то, что в окнах и на дверях магазинов появились объявления „Евреям вход воспрещен“.
А в гетто перешла на еврейский. Не только потому, что большинство исполнителей немецких злодеяний — угонов на расстрел и самих расстрелов — были литовцы. Главным образом потому, что большинство узников гетто составляли польские евреи — коренные жители Вильнюса (по-польски Вильно), который с 1920 до 1939 года входил в состав Польши. Литовского языка они, естественно, не знали. Я очень тревожилась, что когда меня погонят в Панеряй (по-польски Понары), то кто-нибудь, найдя мои записи, не поймет, о чем они, и выбросит их. А ведь я записываю, чтобы люди, которые будут жить потом, после разгрома Гитлера, знали, что тут творили фашисты и их сподручные».
Из рассказа «Почему на идише?» (сборник «Дорога домой», 2016)
Как-то я спросил Машу о том, как ей пришло в голову начать вести дневник сразу после начала оккупации, еще до того, как ее вместе с другими евреями угнали в гетто. И тут выяснилась удивительная подробность. Маша начала вести свой дневник задолго до войны. Это было частью субкультуры довоенных девочек-подростков, которые описывали свои школьные успехи и неудачи, дружбы и ссоры, первые влюбленности. Для дневников покупали специальные красивые блокноты. Был такой и у Маши, девочки из интеллигентной семьи, дочери известного адвоката. Так как Маша училась сначала в литовской гимназии в родном местечке Плунге, а перед войной — в советской литовской школе в Вильнюсе, то и вела свой подростковый дневник на литовском. Но языком военного дневника стал идиш.
Вход на территорию лагеря Штуттгоф. 1945 год
Но гораздо больше, чем сам факт ведения дневника в лагере, поражает спокойная и оттого страшная уверенность девочки в неминуемой скорой смерти. В том, что ее рано или поздно отправят в Понары — дачное местечко под Вильнюсом, где было уничтожено 80 тысяч евреев. Осознание неизбежности скорой смерти, спокойствие перед ее лицом и необходимость все приготовить к этому моменту наилучшим образом. Маша много раз оказывалась перед лицом смерти в гетто и лагерях — во время постоянных селекций и массовых казней. Чудом выжила во время последнего марша смерти. Красноармейцы спасли ее, когда она от истощения уже не могла ходить. Свою последнюю, настоящую смерть Маша встретила спустя 73 года — такой же собранной, ко всему готовой, приведя все свои дела в порядок.
5. О спасении
«Это было 10 марта 1945 года в нескольких километрах от немецкой деревни Хина. Двое красноармейцев несли меня туда. Помня, что совсем обессилевшим немцы выстреливают в затылок, я все пыталась убедить их, что еще могу идти, что дойду. Но они — высокий, который в сарае меня поднял и держал, чтобы я снова не упала, и второй, пожилой и усатый, — на мой лепет не обращали внимания. Высокий даже хмурился. Я понимала, что меня несут наши, что больше не надо бояться. Немцев нет. Кругом красноармейцы. И эти танки — советские. Красная армия уже пришла. Она нас освободила. Мы больше не будем в лагере. И меня не погонят в газовую камеру. И буду жить. Твердила про себя, что меня не убьют, что буду жить, и ничего, что меня несут, они же красноармейцы. Правда, не такие, как те, которые до войны приходили к нам в школу. Те были веселые, пели „Полюшко, поле“ и плясали. А эти небритые, усталые. И нести им меня, наверно, тяжело. Я опять хотела сказать, что теперь уже пойду сама, но усатый неожиданно спросил, как меня зовут. Я ответила.
— А лет сколько?
Я чуть не прибавила себе, как в Штуттгофе, два года, чтобы меня считали трудоспособной, но спохватилась, что им можно сказать правду.
— Скоро будет восемнадцать.
Он почему-то удивился.
— Сколько ж тебе было, когда попала к ним?
— Почти четырнадцать.
— А мать где?
Я хотела ему объяснить, что с мамой нас разлучили, что меня и многих других молодых девушек увезли в лагерь, а куда увезли ее, сестренку и маленького брата — не знаю.
Но высокий опять нахмурился.
— Не трави девчонке душу».
Из книги «Это было потом» (2002)
В 1990-х годах Маша Рольникайте написала мемуары «Это было потом», которые вместе с «Я должна рассказать» образовали дилогию, изданную в 2002 году под одной обложкой в книге «И все это правда». Они начинаются с приведенной выше цитаты. Дальше следует рассказ о том, как она вернулась в родной Вильнюс. Об адаптации человека, покинувшего мирную жизнь подростком и вернувшегося в нее взрослым человеком. О физической и психологической реабилитации после лагеря. О привыкании к советской жизни человека, почти не жившего при советской власти. Внутренний сюжет этих мемуаров — путь, приведший Машу Рольникайте к созданию ее главной книги — «Я должна рассказать». Эта история оказывается не менее драматичной, чем гетто и концлагеря. «Я должна рассказать» — свидетельство выжившего в Холокосте от лица миллионов погибших. «Это было потом» — одинокий голос человека, идущего к выполнению своей миссии сквозь удушье советской жизни.
Дилогия Маши Рольникайте напоминает по своей структуре дилогию другого прекрасного писателя, прошедшего через Аушвиц, — итальянского еврея Примо Леви. Именно так устроена его документальная проза: «Человек ли это?» — о годе, проведенном в Аушвице, и «Передышка» — о долгом возвращении домой из лагеря. Творчество Рольникайте интересно анализировать и сравнивать именно с Примо Леви, а не с «Дневником» Анны Франк. Совпадение пола и возраста — поверхностное сходство. Творческое совпадение с итальянским собратом по трудной работе свидетельства — сущностное.
6. О Законе Божием
«В досоветской Литве средние учебные заведения именовались гимназиями.
Мы жили в небольшом городке. Еврейской гимназии там не было, и мы с сестрой учились в литовской.
Литовцы, как известно, католики, поэтому в учебных заведениях преподавался католический Закон Божий. Преподавал, естественно, ксендз. Он же был нашим классным руководителем. К тому же ежедневно первый урок начинался, а последний завершался молитвой, которую произносил дежурный. <…> Мы, евреи (а было нас во всей гимназии восемь человек), на молитву тоже вставали, но стояли безучастно. А во время урока ксендза находились вне класса — либо в спортивном зале, либо, в хорошую погоду, во дворе. Если все-таки оставались в классе, то пересаживались на свободную заднюю парту и готовили домашние задания на завтра.
Официальное отношение к нам было вполне лояльное: по субботам не вызывали к доске, если ответ следовало изложить письменно. В праздники: Рошешоне, Йом-Киппур, Пейсах — мы могли вообще не приходить. Так как уроки Закона Божьего были обязательны, ко всем восьми евреям, хотя мы учились в разных классах, по пятницам, на седьмой урок, приходил учитель Амольскис.
Городской транспорт в нашем городе состоял из единственного автомобиля, в основном неподвижно красовавшегося у дома своего хозяина. Да еще изредка извозчичья лошадка, впряженная в кабриолет, процокает копытами по мостовой.
Надо же было такому случиться, что папа возвращался на извозчике с вокзала именно в субботу, и учитель Амольскис его увидел.
В следующий свой приход он начал урок с того, что мне годовой отметки не выставит. (Моей сестре Мире она уже была выставлена, так что единственной доступной наказанию за папин грех была я.) А наказание было очень серьезным — без отметки по Закону Божьему, считавшемуся важным предметом, оставляли на второй год.
От такой новости я, не спросив у учителя разрешения, выбежала из класса. Влетела в открытую дверь соседнего и разревелась».
Из рассказа «Закон Божий» (сборник «Дорога домой», 2016)
Дальше начинается трагикомическая история о том, как девочка Маша бродит по родному местечку Плунге в поисках раввина или кого-нибудь еще, кто мог бы поставить ей отметку по Закону Божьему. В конце концов выход из положения находят ее лучшая подруга-литовка и добрый ксендз, он же классный руководитель. Между прочим, из начала этого рассказа видно, что Маша выросла в интеллигентной семье. Ее отец Гирш Рольникас был выпускником Лейпцигского университета и единственным в городе адвокатом, человеком образованным и свободомыслящим, что чуть не довело его дочку до беды.
Гирш Рольникас
Маша Рольникайте обладала феноменальной памятью и помнила бессчетное количество примет жизни довоенной еврейской Литвы. Истории о детстве вошли в ее книгу «Дорога домой». Приступая к этой своей последней книге и одновременно первому сочинению не о Холокосте, она сказала: «Про войну я уже все, что могла и хотела, написала». Важная часть сборника «Дорога домой» — воспоминания о родителях, о бабушках и дедушках, о дядях и тетях. Из мастерски нарисованных портретов складывается образ довоенного литовского еврейства, которое было уничтожено почти полностью (погибло 96 % евреев, проживавших в Литве до войны).
7. О письме Эренбурга
«[Из письма Эренбурга от 28 марта 1962 года] „После того как книжка выйдет на литовском языке, я помогу Вам в напечатании ее перевода на французский“. Илья Григорьевич не только рекомендовал ее французскому издательству, но и написал предисловие. Но данное „Звезде“ обещание написать предисловие к журнальной публикации не выполнил, объяснив мне (не в письме, а при личной встрече), что ему вернули из ЦК рукопись очередного (к сожалению, не помню какого) тома воспоминаний с 173 замечаниями. Он учел далеко не все, поэтому его ждут неприятности, которые будут сказываться и на публикации моих дневников, если он даст им рекомендацию. Поэтому, чтобы мне не навредить, он отказался».
Из рассказа «Три поездки» (сборник «Дорога домой, 2016)
Маша Рольникайте обладала феноменальной памятью и помнила бессчетное количество примет жизни довоенной еврейской Литвы. Истории о детстве вошли в ее книгу «Дорога домой». Приступая к этой своей последней книге и одновременно первому сочинению не о Холокосте, она сказала: «Про войну я уже все, что могла и хотела, написала». Важная часть сборника «Дорога домой» — воспоминания о родителях, о бабушках и дедушках, о дядях и тетях. Из мастерски нарисованных портретов складывается образ довоенного литовского еврейства, которое было уничтожено почти полностью (погибло 96 % евреев, проживавших в Литве до войны).
7. О письме Эренбурга
«[Из письма Эренбурга от 28 марта 1962 года] „После того как книжка выйдет на литовском языке, я помогу Вам в напечатании ее перевода на французский“. Илья Григорьевич не только рекомендовал ее французскому издательству, но и написал предисловие. Но данное „Звезде“ обещание написать предисловие к журнальной публикации не выполнил, объяснив мне (не в письме, а при личной встрече), что ему вернули из ЦК рукопись очередного (к сожалению, не помню какого) тома воспоминаний с 173 замечаниями. Он учел далеко не все, поэтому его ждут неприятности, которые будут сказываться и на публикации моих дневников, если он даст им рекомендацию. Поэтому, чтобы мне не навредить, он отказался».
Из рассказа «Три поездки» (сборник «Дорога домой, 2016)
Илья Эренбург с группой еврейских партизан
в освобожденном Вильнюсе. 1944 год
Илья Эренбург, соавтор «Черной книги» и автор предисловия к первому русскому изданию «Дневника Анны Франк» (1960), действительно был бы одним из самых логичных авторов предисловия и к русскому изданию книги Маши Рольникайте. Но для нас в этом случае не столь интересны причины его отказа, сколько его мысли о книге, опубликованные в предисловии к французскому изданию «Я должна рассказать». Процитируем отрывок из него:
«Дневник Маши Рольникайте вышел в Вильнюсе на литовском языке, а в начале 1965 года ленинградский журнал „Звезда“ опубликовал его по-русски: в нем ценны не фантазия автора, а правдивость описания жизни в гетто и всего пережитого четырнадцатилетней девочкой, которую жизнь заставила преждевременно думать, наблюдать, молчать.
Дневник Анны Франк писала тоже девочка, и он оборвался рано. В ее дневнике нет ни быта гетто, ни массовых убийств, ни лагерей смерти. Замурованная девочка играла в любовь, в жизнь, даже в литературу, а за стенами шла зловещая охота за спрятавшимися евреями. <…>
<…> …Маша по совету матери стала заучивать наизусть написанное, но не всегда она могла писать и не все из написанного запомнила слово в слово. Свой дневник она восстановила и записала после освобождения: события описаны правдиво, точно, но, конечно, не всегда восемнадцатилетняя Маша могла восстановить чувствования пятнадцатилетней девочки. Однако ее дневник необычайно ценен детальным рассказом о жизни десятков тысяч людей в гетто…
<…> …Само заглавие показывает, что Маша почти всегда ограждала свой дневник от вторжения литературы: это свидетельское показание».
Эренбург здесь высказывает две мысли, сыгравшие важную роль в жизни книги «Я должна рассказать»: первая — о том, что это дневниковые записи, либо чудом уцелевшие, либо восстановленные автором по горячим следам; вторая — сопоставление книги Маши Рольникайте с «Дневником» Анны Франк.
Формула «ограждала свой дневник от вторжения литературы» давала до известной степени индульгенцию молодому автору, писавшему на тему, которую в Советском Союзе старались обходить молчанием. Кроме того, сама Маша всегда настаивала на строгой документальности своего повествования, на своей роли свидетеля. С точки зрения изложенных фактов, конечно, так и есть. Но с точки зрения способа изложения — речь идет о художественном произведении, написанном почти через двадцать лет после окончания войны не юной девушкой, а взрослым человеком, уже профессиональным литератором. Конечно, дневниковые записи служили подспорьем, но итоговый текст был в первую очередь художественным текстом.
Упоминание Анны Франк Эренбургом тоже не случайно. «Я должна рассказать» вышла на излете оттепели как «советский ответ» всемирно известному «Дневнику». Для такого сопоставления и одновременно противопоставления было важно подчеркнуть, что обе книги — дневники, написанные девочками-подростками.
8. О советском литературном быте
«В телефонной трубке я услышала голос… оргсекретаря нашего Союза писателей.
— Вам надо срочно ехать в город. Зайти в Дзержинский райком партии (от удивления я не расслышала названия улицы). На втором этаже (номера комнаты опять не расслышала) есть для вас пропуск на заключительное заседание суда. Фонтанка, 16. (Это я, кажется, расслышала.) Будет последнее слово подсудимых и вынесение приговора.
Я от неожиданности потеряла дар речи.
— Вы меня слышите?
Пришлось выдавить:
— Да.
Но, видно, мое вынужденное подтверждение ее не убедило, и она повторила: райком партии, этаж, номер комнаты, пропуск, последнее слово подсудимых, вынесение приговора. И попросила позвать Бориса Борисовича [Вахтина].
Полагая, что ему „предложат“ то же самое, я поделилась с ним.
— Поедете? — спросил Борис Борисович.
Я показала фигу. Не ему, конечно, а другим адресатам.
<…>
— Начальство не любит демонстраций, „заболейте“. Хотите, я вам расскажу, что бывает при спазме сосудов головного мозга, — вернулся к моей проблеме Борис Борисович.
— Спасибо.
Я боялась, что не сумею сыграть эту роль».
Из рассказа «Борис Борисович Вахтин» (сборник «Дорога домой», 2016)
На момент выхода книги «Дорога домой» Маша Рольникайте была одним из старейших членов Союза писателей (она вступила в него в 1965 году). В эту книгу она включила истории из своей писательской жизни и портреты ленинградских литераторов — своих друзей: Вадима Шефнера, Владимира Адмони, Адриана Македонова и других. В цитате из очерка речь идет о выдающемся прозаике и китаисте Борисе Вахтине. Дело происходит в писательском Доме творчества Комарово в декабре 1970 года. Машу как представителя «советской еврейской общественности» заставляют приехать, чтобы поучаствовать в вынесении приговора участникам одного из самых громких диссидентских процессов — «ленинградского самолетного дела» (1970). Группа диссидентов, в основном евреев, собиралась захватить легкомоторный самолет и улететь на нем из СССР. Все участники группы были арестованы на подходе к самолету. Большинство приговорили к длительным срокам заключения, а двоих руководителей — Эдуарда Кузнецова и Марка Дымшица — к расстрелу. Впоследствии под давлением мировой общественности смертная казнь была заменена на 15-летний срок заключения.
Маша Рольникайте не была борцом с режимом, но и присутствовать на людоедском процессе тоже не собиралась. Это был не единственный случай, когда ей пришлось спешно «заболеть» или срочно уехать к сестре в Вильнюс, чтобы не участвовать в политической расправе.
Вторая часть книги «Дорога домой» посвящена выживанию советского литератора, который стремится, не идя на открытый конфликт с режимом, в то же время не замараться соучастием в его преступлениях. Для нынешнего читателя эта внутренняя жизнь советских писателей не менее экзотична, чем жизнь евреев в довоенной Литве.
Валерий Дымшиц Маша Рольникайте. 1940 год<cite>ebrejukultura.lv </cite>
Комментарии