Этика и эстетика доноса в России

— Тамара Натановна, хотелось бы поговорить и порассуждать об этике и эстетике доноса. Об истории и эволюции этого, так сказать, социокультурного феномена. Есть гипотеза, во всяком случае у меня, что донос становится сейчас в Отечестве новой жизненной стратегией…

— Почему вдруг новой? У доноса, я бы сказала, отличные корни. Я сейчас вот пытаюсь даже сообразить, когда впервые возникли доносы. Это теряется, естественно, во тьме веков. Первое, что мне приходит в голову, это когда Алкивиада в древних Афинах обвинили в том, что он разбивал статуи богов, за что полагалась смерть. И обвинили его ложно. Или вот Сократа обвиняли в развращении молодежи. Мы, конечно, можем усомниться, что это просто обвинение, а не донос. Но ведь это сделали не органы, что называется, правопорядка, а взволнованные граждане. Пришли, сказали, донесли.

То есть мы можем из этого сделать вывод, что донос — в крови у человечества. И мы должны еще сказать, что у этого явления есть разные стороны — та и другая сторона. Это сторона желания и сторона долга. Вот если я действительно хочу обратить внимание на какие-то дурные вещи. Я не просто имею право это сделать, может быть, даже этой мой долг как гражданина? И это очень интересный вопрос, где и когда это воспринимается как обязанность, где это воспринимается как тяжелая ноша, а где как подлость. И, конечно, отношение к доносу очень много говорит о цивилизации.

Я сейчас пишу книгу про смертную казнь и смотрю на наше законодательство. Еще в XVII веке у нас казнь была за недоносительство. Не на все, конечно, преступления. Но если человек планировал государственную измену или совершил ее, а кто-то знал и не донес, то его тоже нужно было казнить. При этом оговаривается, что отец, мать, жена и дети тоже этому подлежат. То есть в какой-то момент истории семейные узы даже по закону не могут быть сильнее государственных. Прямо вот из XVII века история машет ручкой Павлику Морозову. Или вот когда Петр I у нас приказывал священникам раскрывать тайну исповеди, это ведь тоже такая очень характерная вещь.

Но с другой стороны, в нашей культуре, конечно, существует презрительное отношение к доносчику и это отношение здоровое, на мой взгляд.

— Меня в доносе пленит не только его диалектика с вот этой вот хорошей и плохой стороной, но вообще его творческое многообразие. Ведь столько разных придумано форм. Например, во времена инквизиции в Европе существовали так называемые «недели милосердия». Вы могли прийти в эту неделю, покаяться в ересях и вам за это ничего не было. Но заодно вы рассказывали о других еретиках, и вот им уже доставалось на орехи.

— Кстати другая вещь, не менее творческая и популярная — это то, что доносчик в какие-то моменты истории получает часть собственности того, на кого донес. Что конечно, тоже сильно стимулирует.

— Ну или можно получить часть славы, если, конечно, донести на славного человека…

— Или часть власти. Ведь по сути своей донос — это сообщение властям, а с учетом нынешних реалий — еще и общественному мнению — о каких-то поступках, нарушающих норму. А в реакции властей и общественного мнения на это сообщение отчасти проявляется и власть самого сообщившего.

Здесь есть элемент и очищения. Ты доносишь и тем самым как бы очищаешься. Есть очень много примеров. Вот папа мой рассказывал. В университете на их курсе училась девочка-югославка. И когда у нас начался конфликт с Югославией в 1948 году, кто-то к ней подошел и выразил сожаление. Сказал что-то типа: как тебе, наверное, тяжело сейчас. Она тут же пошла и донесла. Так что донос в каком-то смысле — еще и элемент самозащиты.

Но я тут опять возвращаюсь к тому, что в случае с доносом очень сложно провести грань между хорошим поступком и подлостью. Помните, как Достоевский разговаривал с Сувориным? Достоевский говорит: вот вы бы сейчас услышали на улице, что человек собирается совершить теракт, вы бы донесли? Суворин говорит: нет. И Достоевский отвечает: и я бы тоже не донес. Это, конечно, ужасно, но я все равно не могу.

Я много об этом, кстати, думаю. И думаю, что если бы я, допустим, знала про теракт, при всем моем понятном отношении к нашим органам, я бы, наверное, сообщила. Или я вот думаю про Унибомбера (Теодор Джон Качинский, математик, анархист и террорист, который рассылал бомбы почтой. Арестован в 1996 году. — Ред.). Так вот его мать и брат по его опубликованным письмам поняли, что это он и после долгих рассуждений пошли в полицию. И я с ужасом представляю себя на их месте: как решиться на такое? Но я при этом понимаю их логику — обязанность спасти людей.

Так что здесь есть такая тонкая линия. Наверное, в каких-то страшных случаях мы обязаны известить власти, но чуть-чуть шаг в сторону и получается гнусность. Донос — странная, страшная и опасная вещь.

— Любопытно, что судя по истории русского права, когда-то донос был в России регламентирован.

Например, в XVIII веке доносить могли только люди приличные, от голодранцев, лишенных имущественных прав, доносы в судебное производство не принимались. Дети не могли доносить на родителей, приказчик — на хозяина, и никто не мог приносить донос на какие-либо коллективные действия. Что еще интересного следует знать из истории русского доноса?

— Донос процветал в России с XVII века, потом, конечно, в Петровскую эпоху, в XIX веке он уходит, потом возрождается при Сталине. Надо при этом понимать, что донос в эти эпохи — своего рода возможность для людей выйти на государство, установить с ним отношения. Любой человек мог закричать «Слово и дело государево» и знал, что он будет выслушан. Понятно, что этим часто пользовались для того, чтобы избежать наказания за собственные дела.

Если же ты упорствуешь, тогда тебе предстоит давать показания. То есть донос, как ни странно, это возможность, чтобы власть тебя хоть бы и так, но услышала. Говоря современным языком, это как запись видеообращения к президенту. Это твой личный прорыв. Ты сидишь у себя где-нибудь в Урюпинске и нигде ты управы найти не можешь. Как это сделать? Идти в Москву и где-то там подавать жалобу, это не очень все реально. А вот ты закричал «Слово и дело» и тебя уже за казенный счет везут сюда, к государю.

— Ну раз мы сравниваем эпохи, можем ли мы говорить об эволюции доноса в России?

— Наверное, я бы сказала так: чем больше государство давит на человека, тем выше в системе ценностей ставится донос. И это не эволюция, это такое правило. Об эволюции мы можем, наверное, говорить, когда в России возникли в конце XVIII — начале XIX века представления о личной чести и достоинстве. В это время формулируется, пускай и применительно к дворянам, идея автономности человека и идея защиты его чести. Для декабристов, для Пушкина доносчик — это человек недостойный. Впрочем, в другие времена доносчиков тоже презирали. Это представление существовало даже во времена Сталина. Другое дело, что не все и не всегда могли это высказать.

Понятно, что в те времена, когда в Артеке проходил слет детей, повторивших подвиг Павлика Морозова, на культуре доноса формировались идеалы. Кстати сказать, до сегодняшнего дня

— Но вот с момента формирования в России представлений о личности, о ее достоинстве, о защите чести мы можем говорить о том, что донос становится своего рода суррогатом человеческого достоинства? Или как говорят в фармакологии — дженериком. Дженериком цельности личности.

— Ну не знаю. Вот вы сейчас сказали, и я начинаю думать. Конечно, с точки зрения порядочного человека доносчик — всегда подлец. Но с другой стороны. Если человек подает жалобу, он ведь каким-то образом себя защищает. Я вспоминаю знаменитую историю с замечательным поэтом Василием Кирилловичем Тредиаковским, которого жестоко избил дворянин Артемий Петрович Волынский. Тредиаковского потом использовали в политической борьбе, вынудили подать жалобу и этой жалобе дали ход, и отсюда началось «дело Волынского», его казнили и так далее. Все это описал в своем «Ледяном доме» Лажечников, где Тредиаковский показан гнусным доносчиком и мерзким шутом. Пушкин, кстати, писал потом: зря вы так, Тредиаковского, мол. Ведь это же была попытка защитить себя. «Вы оскорбляете человека, достойного во многих отношениях уважения и благодарности нашей. В деле же Волынского играет он лицо мученика». Так что тут может быть и такое понимание жалобы.

Грань, как я говорила, очень тонкая. Это, кстати, хорошо видно в школе. Детям говорят: почему когда тебя били и обижали, ты не рассказал родителям или учителям? Потому что доносить стыдно. Это донос или просьба о помощи?

Я думаю, люди, которые не хотят жаловаться, рассуждают так: я не буду доносить и не буду жаловаться. Я сам буду разбираться со своими обидчиками. Это значит, что у меня есть некая автономная сфера моей жизни, в которую никто не должен лезть. Ни посторонний человек, ни государство. Потому что я так себя уважаю и не доверяю это уважение никому, даже государству. Вот купец Калашников не говорит государю Ивану Васильевичу, за что он убил опричника Кирибеевича. Потому что это его личное дело. Или почему кардинал Ришелье так преследует дуэли? Он говорит: если тебя оскорбили — иди в суд. Но разве можем мы представить себе Д’Артаньяна, который подает в суд бумажку?

— Вот почему я говорю о доносе, как о суррогате человеческого достоинства — человеку ведь приходится действовать, готовить себя к доносу эстетически, нравственно, умственно, то есть обращаться все же к лучшим сторонам собственной личности…

— Ну не только собственной. Нужно прежде всего обладать информацией о мире, о системе ценностей, в которой ты живешь. Нужно понимать, что именно даст тебе и твоим истинным качествам легче проявиться. Ну вот этот подонок из Питера, забыла как его зовут, который преследует художницу Юлию Цветкову. Он же осознанно мониторит разные сайты, факты, ищет там запрещенную пропаганду и начинает доносить.