Лярва

  Кличка у кобылы, закреплённой за колхозными чабанами, была Лерка.
Митька Жердев не ладил с Леркой, вернее, она не ладила с ним: не нравился ей перегарный дух возницы. Когда чабан ехал на выходной, у него под сидением бедарки каталась поллитровка с бормотухой - так называли тогда дешёвый вермут за рубль семьдесят. Митька, расставив ноги, пытался поймать начатую бутылку, но она не давалась ему в руки из-за того, что Лерка, ощутив ослабленные вожжи, остановилась, задрав голову вверх вместе с оглоблями: она ловила свежий ветер. По наклонной бутылка оказалась глубоко, у самой стенки, и Митька, согнувшись в крутую дугу и не удержав равновесия, вывалился кобыле под хвост.
Умная лошадка переставила в сторону задние ноги, осторожно потопталась на месте, чтоб не отдавить мужику какой-нибудь орган обмякшего тела. Горе-возница долго возился в тесном пространстве между оглоблями, пытаясь встать, но со страхом поглядывал на кобыльи ноги — вдруг лягнёт копытом, мало не покажется. Но у неё после проминки давно созрела совсем другая потребность: приподняв репицу, она от всей кобылиной души рыкнула, как геликон в военном оркестре, Митька пригнулся в ожидании более  унизительного  поступка этой беспардонной животины, но нет, дальнейшего действа не последовало. И то хорошо.
- Лярва ты, а не Лерка, - нарочито злобно бубнил Митька, цепляясь за край бедарки: надо же добраться до дома, к вечеру мороз усилится, можно и крякнуть в сидячем положении. Видел он, как хоронили на хуторе замёрзшего мужика в гробовине, похожей на высокий ящик. Не хотелось бы такой славы бывшему морскому пехотинцу, дошедшему в войну до самого немецкого Одера. Хватит с него и того, что в госпитале оттяпали ему отмороженную половину ступни правой ноги.
- Ннн-оо, зараза! Ишь, косится она глазом!
Лерка послушно двинулась с места, зашагала не особо торопясь: кнут и бурые однопалые рукавицы остались чернеть на снегу между дорожками от колёс.
Митька беспокойно крутился на месте, заглядывал под себя, искал спасительные вареги из овечьего меха — и не находил. Пальцы на руках стали негнущимися, почти деревянными... Надо как-то спасаться: мало того, что хромой, так ещё и беспалым могу оказаться. Крепко сжатые руки вместе с вожжами опустил меж ног, и холодный комок вдруг шурхнул в незастёгнутую ширинку.
- Во как бывает! Правду говорят, бог спасает детей и пьяниц...
Митька хорошо помнит, как слез с бедарки, чтобы справить малую нужду, легко совладал с тремя пуговицами на штанах, а вот почему они остались незастёгнутыми — один бог знает, так уж ему было угодно.
Вожжи натянулись, и Лерка, почувствовав, что ею правят, побежала лёгкой рысцой.
Очнулся Митька во дворе от резко заторможенной бедарки. Очнулся, но глаз не открыл: притвориться замёрзшим сейчас  как раз кстати. Кобыла по привычке хотела остановиться в затишке у стены сарая, но дожидавшаяся во дворе Нинка быстро сориентировалась в ситуации: она, как молодая козочка, скакнула вбок, оказавшись прямо перед мордой Митькиной спасительницы. По неподвижной, согбённой в три погибели фигуре догадалась, что сам с бедарки он не встанет, и чем ближе к двери хаты, тем скорее дотащит она своего хозяина в спасительное тепло.
Молча ( а что ругаться, если он от холода и пьянки вряд ли что услышит?) стащила его на снег и поволокла, как мешок, набитый кукурузными початками.
- Митька, Митька, да когда же ты ума наберёшься? Знаешь, что дома всегда найду тебе выпить, зачем же черти тебя несут к октябрьским раковаркам? (Чабарня стояла в полукилометре от хутора Октябрьский). Там, наверное, слаще? Глядишь, и мохнатую душнУю розочку дадут погладить... Чужая-то всегда привлекательнее. Ну, долго ждать не придётся: узнаю, куда ты ныряешь, явлюсь к зазнобе неожиданной гостьей, повыдергаю ей волосёнки не только на голове. Опыт у меня есть, справлюсь быстро и качественно: мне это дело — что курицу ощипать. В конце процедуры в мясные ворота впихну  припасённый комочек тавоту, чтоб тебе легче было её дрюкать.
А Васька слушает да ест, как говорится. Даже окоченевшему, ему как назло, когда нельзя смеяться, захотелось гыгыкнуть от Нинкиных выдумок, но схитрил: сделал гримасу, будто рот покосило в сторону, и в подтверждение нестерпимой боли скрипнул зубами.
Нинка приняла притворство за предсмертное состояние и стала отчаянно хлестать умирающего по холодным и вправду побелевшим щекам .
- Митя, очнись! - само вырвалось имя, так редко ею употребляемое, разве что в минуты радужного настроения да ещё нтимной близости. - Не дай бог, окочурится, а оно ж такое дело: хоть поганый плетюшок, да затишек.
Не в первый раз она приводила в чувство своего «приблудшего кацапа», легко справилась и на этот раз: растерев тело гусиным жиром, уложила в постель, подпихнула под бока края тёплого одеяла.
- Кобылу заведи в сарай, - еле слышно произнёс восставший из мёртвых.
- А-а-а, - тут же сменила спасительница милость на гнев. - А что ты называешь сараем, милай ты мой? - специально употребив кацапское «милай». - Развалюху с половиной соломенной крыши?
- Нинк, ну не начинай, пожалей Лярву, животина тут ни при чём.
- А чем прикажешь кормить твою животину? Ты хоть бы под жопу положил для неё охапку сена, не говорю уж о комбикорме, что чувалами возите под дворами за поллитру самогону. - Щас пойду у коровы выгребу половину краденного в колхозе силоса и отдам твоей Лярве.
Не понимая подводного смысла Нинкиного намерения, согласно покивал головой:
- Так она непривередливая, пожуёт и силос.

- Да чтоб вас черти сжевали вместе с кобылой...
Надо только выглядеть несчастным и немощным, Нинка, она баба добрая, шумит много, а когда пыл пройдёт, и накормит, и обогреет, а то и рюмку нальёт.
Злость из супружницы не улетучилась, как бывало в начале совместной жизни, спать полезла на печь к дочке.
Утро началось со звона подойника, с требовательного мяуканья рыжего кота.
- Ну и долго мы собираемся ещё немощь изображать? Поднимайся, своди кобылу к речке, со вчерашнего дня стоит непоенная.
- Дык, пойду, напою, как же...
Вылез из-под тёплого одеяла, в голове звенело, пальцы на руках мелко потрясывало, но идти надо...
Зашёл в сарай, наполовину засыпанный снегом. Лерка пристроилась вдоль коровьих яслей, уткнув голову в самое дно, смачно хрумала. Медленно подняла голову на зов хозяина: глаза с редкими полуопущенными ресницами совсем нерадостные, только что не может высказать свою печаль по-человечески.
- Прости меня, Лярвочка, - тихо попросился Митька, обняв тёплую шею кобылы. - Придёт весна, сделаю новую камышовую крышу, и будешь ты у меня гостить, как барыня, в тепле и довольстве. А сейчас пойдём к речке, попьёшь водицы, а то, небось, силос с кислинкой и солоноватый — непривычная для тебя еда.
Отвязал верёвку от колышка яслей, Лерка послушно шла сзади, иногда отворачивая голову в сторону, будто ловила раздутыми ноздрями свежий ветер — от хозяина дурно пахло. Долго, не спеша пила из проруби темноватую барашковую воду, потом, оторвавшись, поднимала голову кверху, роняя капли серебристыми разорванными бусами.
Митьку мелко трясло от утреннего холода и вчерашнего перепоя, он нетерпеливо топтался на месте. Чтоб поторопить лошадь, начал посвистывать, Лерка этот сигнал хорошо знала, послушно опустила голову в бурчливую прорубь и пила ещё, отправляя холодные глотки по шее в утробу.
Возвращались протоптанной дорожкой между рядами старых, в комьях снега абрикосов. Из-за наклонённого дерева мелькнули два чёрных, как спелая смородина, глаза — и продолговатое, чистейшей белизны туловище с таким же по длине хвостом. Лерка, испугавшись ласки, чуть приостановилась, выдернув из под мышки поводыря конец верёвки. А он, ничего не заметив, продолжал, прихрамывая, идти, поспешая к завтраку: авось Нинка по доброте душевной и рюмочку нальёт без унизительной просьбы и выражения жалких просящих взглядов.
Лерка, постояв в глубоком лошадином раздумье, повернула назад. Она хорошо знала место мелкого речного переката, где можно легко пройти и зимой, и летом. Потом подняться по разъезженной дороге в гору, потом - через два поля между густыми посадками, а там и чабарня. Там, у самого деревянного вагончика, загороженный от овец по кругу стожок душистого сена, вперемешку с иван-чаем, белой речной мятой и зелёными, немного помятыми листьями мать-и-мачехи. Надо слегка толкнуть головой прислонённый изнутри щит — и заходи к выбранному месту и ешь, это для тебя чабаны приготовили зимний корм. Ночует Лерка в тёплом от овечьего духа сарае, в загородке, где в продолговатом  ящике для неё всегда насыпан свежий комбикорм, смешанный с фуражом.
Митька уже заходил во двор, когда дверь из сенцев открылась и нарисовалась Нинка с пустым ведром. — Вот чёрт возьми, к неудаче, - недобро подумал горе-поводырь. И чё это она застыла, как статуя? И глаза по пятаку, немигающие...
- А кобыла где?
- Кк-ака кобыла?
Оглянулся — и в груди захолонуло. - Да туды её растуды, эту Лярву... Вот только что шла сзади, чё ж её ветром унесло, что ли, заразу такую?!
- Теперь запрягайся сам в бедарку и п...уй в гору, может, догонишь, чёртов недоносок. Куда ни пошли, всё сделает через жопу. Только б водку жрать да баб щупать, на это ты мастак...
И неожиданно, словно обессилев от ругани, замолчала: что зря стрелы метать, на нём хоть выспись теперь...
К вечеру старший чабан Андра приехал на кобыле, без седла, переваливаясь геморройным задом то на один бок, то на другой, держа в руках истёртый недоуздок.
- Когда-нибудь, Антонович, лопнет моё терпение, выгоню к чёртовой матери.
- Дык, выгоняй, у меня шея крепкая, на неё всегда ярмо найдётся, - нимало не смутившись, отвечал осмелевший от навалившихся неудач чабан с двадцатилетним стажем работы. - На войне пуля-дура только руку задела, другие места не тронула, постеснялась, наверное; в ледяной воде почти сутки лежал — не замёрз, жив остался. А уж в колхозе как-нибудь выживу, не пропаду...
- Знаю я о твоих заслугах, Антонович, но надо же и грешить с умом: пей, да ума не пропивай.
Помолчали оба. - Давай запрягай Лерку, да подсадишь меня в бедарку, зад без седла разбил, шагнуть больно. Завтра заеду за тобой, не пешком же тебе хромать десять километров по скользкой дороге...
- Не совсем пропащий мой курский соловей, раз с ним старший чабан так разговаривает, - подумала стоявшая в стороне Нинка.
Уехал мужик, молча кивнув головой хозяйке. А они, оставшись вдвоём, не находили нужных слов.
- Пожрать-то хоть дашь? - осмелел неудачник поневоле.
- Иди, на столе всё стоит.
- Всё? - и лыбится, вперив в неё свои глубокие, цвета вылинявшей синей рубахи глазки.
- Не всё — так добавлю, - и засмеялась, как смеются люди, когда больно от долгой щекотки. Лицо её вдруг помолодело и похорошело, и столько в нём было глубоко человеческого, за что можно и должно любить даже некрасивую женщину.

Июль, 2020 г.