04.07.2020 03:00

«Лапти стали остродефицитным товаром»

На модерации Отложенный

1923 год, столовая для голодающих в Покровске (с 1931 года — Энгельс Саратовской области)

Девяносто лет назад началась война большевиков против деревни — ликвидация крестьянства, главного врага советской власти. Жизни в прямом и переносном смысле лишились несколько миллионов самых трудолюбивых и знающих людей.

Кирилл Александров, кандидат исторических наук, доцент Свято-Филаретовского православно-христианского университета

30 января 1930 года члены политбюро ЦК ВКП(б) — Иосиф Сталин, Клим Ворошилов, Михаил Калинин, Валериан Куйбышев, Вячеслав Молотов, Ян Рудзутак, Алексей Рыков, Михаил Томский — приняли постановление «О мероприятиях по ликвидации кулацких хозяйств в районах сплошной коллективизации».

В поисках врагов

А 27 декабря 1929 года генеральный секретарь ЦК ВКП(б) Иосиф Сталин выступил с программной речью на конференции аграрников-марксистов. Речь шла о завершении большевистской революции в деревне и судьбе крестьянства, составлявшего 82% населения. Неторопливого докладчика, вбивавшего в головы азбучные истины о неотвратимой «ликвидации кулачества как класса», аграрники-марксисты слушали внимательно. Минувший юбилей товарища Сталина впервые широко отмечался в СССР, и советские люди узнали о том, что у них есть неустрашимый вождь и единственный хранитель ленинского наследия.

В тот момент политическая обстановка в стране становилась все более напряженной на фоне постоянного падения уровня жизни. В продовольственном снабжении горожан, несмотря на карточную систему, регулярно возникали перебои: в Сибири и на Дальнем Востоке сокращались месячные нормы выдачи хлеба; в Москве, Владимире, Костроме, Нижнем Новгороде не хватало рыбы, колбасы, сахара, кондитерских изделий. В столице вместо мяса покупателям предлагали конину, но брать ее не хотели. В ярославских очередях трудящиеся дрались за галоши. В промышленных центрах копилось общественное недовольство, на предприятиях вспыхивали забастовки. Сытое благополучие пугливого нэпа закончилось, и обывателям все чаще казалось, что возвращается голодный 1919 год.

Параллельно формировалась система спецснабжения и привилегированного потребления партийной номенклатуры, чьи аппетиты и амбиции неуклонно росли.

Донесения органов ОГПУ сообщали о резко критических высказываниях против расширения колхозной системы со стороны части рабочих Ленинграда, Москвы и других городов. Одни сомневались в ее целесообразности, другие, особенно строители, утверждали, что в результате нового натиска Коммунистической партии на деревню уровень жизни мастеровых упал не только по сравнению с предреволюционным состоянием царской России, но даже при сопоставлении с эпохой крепостного права. В отдельных случаях протестные настроения доходили до повстанческой и пораженческой агитации. «Крестьян насильно сгоняют в колхозы. Скорее бы началась война, мы бы этих сволочей-коммунистов всех перевешали»,— откровенно заявил в узком кругу литейщик московского завода «Борец». А рабочий «Мосстроя» грозил: «Советская власть задушила крестьян налогами. Заставляют насильно записываться в коллективы. Коммунисты нас до того довели, что придется отвоевывать свои права силой оружия». Названия выявленных в разных регионах контрреволюционных листовок чекисты исчисляли десятками. «Советская власть издевается над рабочими, заставляя рабочих голодать»,— категорично утверждал автор одной из них.

В декабре 1929 года органы ОГПУ зафиксировали более 80 массовых выступлений в сельской местности, в первую очередь в Центрально-Черноземной области (ЦЧО) и Средне-Волжском крае. Почти половина из них связывалась с крестьянскими протестами против гонений на церковь и подавления религиозной жизни, а треть — со свирепыми хлебозаготовками, когда хлеборобов заставляли продавать хлеб по низким закупочным ценам. Угрюмые сибирские мужики распевали частушки:

«Стоит Сталин на трибуне, держит серп и молоток,

А под ним лежит крестьянин без рубашки и порток».

Протестные настроения в 1929 году в деревне, судя по сводкам ОГПУ, носили еще более острый характер, чем в городе. «Ничего не пожалею, последнюю корову отдам, лишь бы уничтожить эту проклятую власть и придушить всех стервецов-коммунистов.

Мы с нетерпением ждем объявления войны, тогда мы рассчитаемся со всеми коммунистами и с теми, кто их поддерживал. Недолго будут грабить нас теперь, скоро настанет и для нас час» — такие заявления звучали среди крестьян в Муромском округе Нижегородского края.

«Кулаки» и «подкулачники»

Особую тревогу селян вызывали слухи о принудительно-повсеместном создании колхозов, которые Сталин считал одной из форм «социалистического хозяйства». По словам вождя, партии предстояло «насаждать в деревне крупные социалистические хозяйства», кардинально ломая всю крестьянскую жизнь, так как в целом доля малопопулярных колхозов и совхозов по сравнению с единоличными хозяйствами по-прежнему оставалась низкой. Например, к середине декабря 1929 года в вышеупомянутой ЦЧО она составляла менее 17%, и в течение ближайшего года ретивые партработники собирались увеличить ее почти в четыре (!) раза. Речь шла не о местных инициативах, а о выполнении политических директив руководителей ВКП(б), считавших насильственную коллективизацию скорой и неизбежной. «Вопрос стоит так: либо один путь, либо другой, либо назад — к капитализму, либо вперед — к социализму. Никакого третьего пути нет и не может быть,— внятно объяснил Сталин аграрникам-марксистам и далее подвел черту под своими идеологическими установками: — Смешно и несерьезно распространяться теперь о раскулачивании. Снявши голову, по волосам не плачут». Одновременно предполагалось усилить карательные операции органов ОГПУ против «бывших» людей и представителей «эксплуататорских» классов в городе. Шифровка от 14 января 1930 года бывшего ответственного сотрудника органов ВЧК-ОГПУ и секретаря Северного краевого комитета ВКП(б) С. А. Бергавинова (1899–1937) секретарю ЦК ВКП(б) Л. М. Кагановичу (1893–1991) о согласии членов бюро крайкома принять для эксплуатации в «ненаселенных районах» края 50–70 тыс. «кулацких» семей и «дать им голодные нормы снабжения».

Шифровка от 14 января 1930 года бывшего ответственного сотрудника органов ВЧК-ОГПУ и секретаря Северного краевого комитета ВКП(б) С. А. Бергавинова (1899–1937) секретарю ЦК ВКП(б) Л. М. Кагановичу (1893–1991) о согласии членов бюро крайкома принять для эксплуатации в «ненаселенных районах» края 50–70 тыс. «кулацких» семей и «дать им голодные нормы снабжения».

Фото: коллекция генерал-полковника Д. А. Волкогонова (Volkogonov Dmitry Papers)

На практике пресловутый термин «кулак» имел весьма неопределенный характер: так называли и зажиточных крестьян с высоким доходом, и редких представителей деревенской буржуазии, оживших в разгар нэпа, и использовавших труд односельчан, и лиц, занимавшихся торгово-ростовщическими операциями, а также явных врагов советского актива на селе, и просто скупо-жадных домохозяев. Во второй половине 1920-х годов, по данным Центрального статистического управления СССР, скорее всего завышенным, общая доля кулацких хозяйств не насчитывала и 3%.

Известный русский кооператор Сергей Маслов полагал, что большевики считали «кулацкими» примерно около 5% хозяйств с населением в пределах 5,6–6,8 млн человек. Они засевали 15 млн га земли, производили ежегодно почти 120 млн центнеров зерна и владели имуществом более чем на 1 млрд руб. Для других деревенских противников, чей уровень жизни никак не соответствовал «кулацкому», большевики придумали термин «подкулачник». В зависимости от текущих обстоятельств им легко могли объявить даже бедняка, если он выступал против коммунистов.

Таким образом, жертвами коллективизации должна была стать и наиболее трудолюбивая часть середняков, составлявших подавляющее большинство сельского населения СССР. Как правило, середняком называли крестьянина, не работавшего по найму, не использовавшего наемной силы, не арендовавшего и не сдававшего в аренду землю, оборудование или лошадей. В результате личного труда и семейных усилий он производил столько продовольствия, сколько требовалось для удовлетворения основных потребностей своего домохозяйства, а также расчетов по ссудам и налогообложению.

Накопление ресурсов и улучшение общего благосостояния середняка происходило медленно. Доминировавшая в деревне середняцкая группа, по оценке покойного социолога Теодора Шанина, в значительной степени состояла из «грамотных знатоков своего дела»: крепких домохозяев и подлинных сельских тружеников, отныне превращавшихся в классовых врагов по воле высшей номенклатуры ВКП(б).

Грабежи и трупы

Карательный документ от 30 января 1930 года отменял законы об аренде земли и применении наемного труда, у «кулаков» конфисковывали средства производства, жилье, скот, хлеб. Весь «кулацкий» контингент подразделялся на три категории.

«Кулаки» первой категории (60 тыс. человек) подлежали немедленному заключению в концлагеря, а в особых случаях — расстрелу.

По второй категории планировалось выслать на Север, в Сибирь, на Урал, в Казахскую АССР 245 тыс. человек. При высылке раскулаченным оставлялись минимум продовольствия, необходимые предметы домашнего обихода и элементарные инструменты. Деньги, включая вклады в сберкассы, подлежали конфискации, на каждую семью разрешалось оставить не более 500 руб. или менее месячной зарплаты на человека.

Многочисленных раскулаченных по третьей категории предполагалось лишить имущества и выслать, но расселять в своих районах. «Видимо, была и такая форма классовой борьбы,— вспоминал один из раскулаченных,— как оставление жертвы в местах постоянного проживания на каждодневное глумление, травлю, террор местных жителей и начальства».

2 февраля заместитель председателя ОГПУ Генрих Ягода подписал приказ №44/21, предписывавший чекистам нанести сокрушительный удар по «кулачеству». Но реальный размах террора превзошел все установленные нормы.

Учет особо опасных «кулаков» первой категории осуществлялся чекистами и активом оперативным путем. Списки «кулаков» второй категории составлялись на общем собрании колхозников и утверждались райисполкомами, определявшими и порядок выселения за пределы колхозов «кулаков» третьей категории. Здесь открывался простор для сведения счетов, удовлетворения зависти, мести со стороны деревенских маргиналов трудолюбивым соседям. Массовое раскулачивание на Украине и Урале, в Северо-Кавказском крае, Поволжье, ЦЧО началось в первой декаде февраля и происходило параллельно с насаждением коллективных хозяйств. Коммунисты принуждали единоличников вступать в колхозы, не оставляя возможности для раздумий. «Революция без жертв не бывает,— говорил односельчанину один из активистов.— Выбирай любое: колхоз или тюрьма». Отчетные цифры об уничтожении «кулацких» хозяйств и создании колхозов резко поползли вверх.

Обычная процедура раскулачивания проходила так. Местный актив, члены партии и комсомольцы, нередко вместе с представителями райисполкомов и райкомов, приходили на обреченный «кулацкий» двор и проводили опись имущества. Затем семья «кулака», насчитывавшая от 5–6 до 10–12 человек, выгонялась на мороз с минимальными пожитками и гужевым транспортом отправлялась на ближайшую станцию. Здесь происходила погрузка в эшелоны. Зачастую у раскулачиваемых отбирали не только дом, скотину, хлеб и сельхозинвентарь, но и валенки, полушубки, шапки, платки, шали, перины, подушки, посуду, детские игрушки и матрасы — все, что ценилось, вплоть до нижнего белья. Вещи раскулаченных складировались на сельских площадях и присваивались мародерами, нередко отобранными вещами власти премировали наиболее энергичных товарищей. По гордым словам делегатки окружной партконференции, участвовавшей в ликвидации «кулаков» в Сибири, «оставляем их в чем мать родила». Поэтому смерть от мороза, холода, голода и болезней начинала косить раскулаченных, в первую очередь младенцев и детей, еще на бесконечных этапах депортаций.

По подсчетам доктора исторических наук Николая Ивницкого, большевики раскулачили не менее 1 млн хозяйств с общим населением 5–6 млн человек.

За десять предвоенных лет принудительным высылкам из родных мест подверглись около 4 млн крестьян, включая освободившихся из тюрем и лагерей и направленных затем в спецпоселки. Погибли в «кулацкой ссылке» в 1930–1941 годах, включая пропавших без вести в побегах, не менее 1 млн человек.

Самая высокая смертность отмечалась в 1930–1933 годах, когда умерли около 700 тыс. спецпереселенцев и членов их семей.

Современники, включая защитников советской власти в годы Гражданской войны, были потрясены размахом сельской трагедии. В города хлынул поток крестьян, бежавших от колхозов и раскулачивания. Общее число крестьянских дворов сократилось с 24,5 млн в 1928 году до 19,9 млн в 1937-м. «В деревне всех грабят, лишают прав и выселяют. На политзанятиях политрук заявляет, что за границей рабочих эксплуатируют. Посмотрите, сколько у нас живет безработных, и всем жрать нечего,— такие разговоры фиксировали весной 1930 года особисты среди бойцов артиллерийского дивизиона 21-й стрелковой дивизии, дислоцировавшейся в Сибирском военном округе.— Только бы заграница поднялась, а там мы перебили бы всех коммунистов, как сволочей, вилами бы перекололи. При Колчаке и то легче жилось».

Последствия колхозного строительства ярко описывались в одном из документов антисталинской оппозиции 1932 года: «В деревне отбирается почти даром хлеб, мясо, шерсть, кожа, лен, куры, яйца и пр., все это стягивается в голодающие города и продается за полцены за границу. Деревня превращена в самый худший вид колонии. Товаров в деревне нет; в то же время домотканую одежду и обувь приготовить не из чего, ибо лен, шерсть, кожа отобраны, а скот вырезан и передох от плохого ухода и отсутствия кормов. Лапти стали остродефицитным товаром».

«Даже 1919 год несравним с тем, что случилось между 1930 и 1932 годами,— признавал в частном разговоре опальный член ЦК ВКП(б) Николай Бухарин.— В 1919 году мы сражались за нашу жизнь. Мы казнили людей, но в это время мы рисковали и своими жизнями. В последующие периоды, однако, мы проводили массовое уничтожение абсолютно беззащитных людей вместе с их женами и детьми».

Рассказ о раскулачивании, записанный тамбовским краеведом Борисом Сенниковым

По официальным данным МВД СССР, в 1930–1932 годах органы ОГПУ арестовали за «контрреволюционные преступления» 805 953 человека, из них расстреляли 33 580 (для сравнения, в царской России в 1905–1912 годах, по оценкам врача и земского деятеля Дмитрия Жбанкова, по всем составам преступлений, преимущественно уголовным, были вынесены 7793 смертных приговора). Если в середине 1927 года в СССР насчитывалось всего около 200 тыс. заключенных, то к 1933-му — более 350 тыс., и эти цифры продолжали расти.

Коллективизация нанесла огромный удар по животноводству: крестьяне либо забивали скотину, чтобы не отдавать ее сельским активистам, либо она погибала в колхозах от бесхозяйственности. В 1928–1933 годах общее поголовье лошадей в СССР сократилось наполовину, коров и свиней — на две пятых, овец и коз — на две трети. Общие потери животноводства (в ценах 1913 года) составили 3,4 млрд золотых рублей ($1,7 млрд).

Резкое падение поголовья лошадей потребовало крупных финансовых затрат и встречных поставок из промышленности в сельское хозяйство тракторов, грузовиков и другой техники, чтобы обрабатывать государственные латифундии. Однако никакого продовольственного бума на селе не произошло. Если во время нэпа ежегодно средняя урожайность зерновых с гектара составляла 7,5 центнера и производилось более 4 млн тонн мяса, то во второй половине 1930-х годов соответственно менее 7,4 центнера и всего лишь 3,6 млн тонн мяса. Система социалистического землепользования еще при своем создании выглядела убыточной, затратной и неэффективной. Поэтому в 1930–1932 годах смятенная деревня оказала колхозам и сталинской власти отчаянное сопротивление.