Почему мы стали расистами?

Освещая массовые протесты в США, русскоязычная публицистика пишет о них в духе своих традиционных комментариев о революции 1917 года. Разница только в том, что вместо рассказов про большевистские памятники Иуде Искариоту и вездесущих евреев мы читаем теперь про снос памятников «меценатам и филантропам» из числа работорговцев и рабовладельцев, про мародерство толпы и тайный заговор черных, объединившихся в одних рядах с красными антифа.

Украинские и русские патриоты хором говорят нам о том, что волнения происходят по методичкам Льва Троцкого и Антонио Грамши, умудряясь скрестить их с именами Джорджа Сороса или Билла Гейтса. По их мнению, все это направлено на изничтожение Старой Доброй Белой Америки, к которой, оказывается, неровно дышат не только постсоветские либералы, но и консервативные традиционалисты, которые еще недавно грозились стереть с лица земли «Пиндостан».

Помимо всего прочего, подобные настроения стали следствием расизма, который явился одним из определяющих идеологических признаков постсоветской интеллигенции. И стоит разобраться, как и когда мы подхватили эту позорную болезнь, довольно неожиданную в начале цифрового XXI века?

Прежде всего, дело в том, что расизм является интегральной частью западной буржуазной цивилизации, и почти сто лет входил в джентльменский набор базовых «европейских ценностей», к которым по своему тянутся и в Киеве и в Москве. Ведь всего сто лет назад коллективный Запад оправдывал свою власть над миром принадлежностью к высшей расе, расизм считался серьезной научной теорией – подобно евгенике или лоботомии – и отрицать ее истинность могли только какие-нибудь коммунисты.

Но не стоит думать, что расизм канул в лету вместе с Законами Джима Кроу и распадом европейских колониальных империй, которыми искренне восхищался Гитлер. Эта идеология все так же необходима буржуазии для объяснения современного мироустройства, где постоянно растет неравенство и абсолютное большинство стран глобальной периферии с каждый годом все больше и больше отстают от капиталистического центра. Так что любые споры о том, почему страны Третьего мира прозябают в отсталости и нищете, всегда заканчивается одним аргументом – «потому что они черные!».

Иное дело СССР. Расизм проявлялся в нем исключительно на бытовом уровне и никогда не являлся частью институциональной идеологии. Он проникал в советское общество вместе с западными «голосами», став одним из симптомов его кризиса и упадка. Оппозиционная интеллигенция восхищалась победами Израиля и ЮАР над «неполноценными африканцами и арабами», боялась черного бунта в США и требовала прекратить «кормить негров». А это находило отклик у перестроечных масс, которые не думали, что после крушения советской системы без прокорма останутся они сами.

Именно с началом Перестройки национализм, ксенофобия и расизм де-факто перестали являться юридически наказуемыми деяниями, а главное – они перестали являться объектами всеобщего осуждения. На постсоветском пространстве начали возникать националистические и фашистские организации, а ксенофобские и расистские литераторы стали чувствовать себя в Восточной Европе уютнее, чем в любом другом уголке мира – что проявлялось в трагикомических феноменах Дугина и Корчинского.

Сам факт того, что СССР боролся против расизма, легитимизировал его в глазах постсоветской интеллигенции – как либерально-западнического так и почвенническо-консервативного толка. Расистские настроения постепенно становились частью государственной идеологии и политики. В Эстонии и Латвии русскоязычное население было лишено базовых гражданских прав, а либеральный режим Ельцина пытался вернуть себе популярность за счет античеченской риторики и войны на Кавказе.

Ситуацию усугубляла и массовая миграция населения. В Советском Союзе этот источник межнационального напряжения смягчался всеобщей занятостью – в позднем СССР люди редко покидали родные места в поисках заработка. Но перестроечные конфликты и катастрофические рыночные реформы сорвали с место миллионы украинцев, молдаван, узбеков, таджиков, азербайджанцев, армян – заставляя их искать заработок прежде всего в России. А развал рабочего движения, отсутствие влиятельных левых партий и профсоюзов, привело в этой ситуации к чудовищному обострению межнациональных противоречий.

Наконец, конфликт между Западом и российской верхушкой заставил последнюю объявить себя оплотом мирового консерватизма и озаботиться спасением Европы, «страдающей от нашествия диких мигрантов». По совершенно очевидным причинам с этим согласно абсолютное большинство украинских патриотов азовско-майдановского разлива. И теперь мы постоянно слышим причитания о тунеядствующих беженцах, насилующих туристок прямо на ступенях Елисейского дворца. Что, правда, не объясняет, почему российские либералы и украинские националисты массово стараются выехать в ту же самую Европу на ПМЖ – хотя местные белые националисты относятся к ним немногим лучше, чем к африканцам или арабам.

Между тем, ксенофобия и расизм заслуживают осуждения не только за свои античеловеческие качества. Они не позволяют объективно анализировать сложные исторические, социальные и политические явления. Фанаты игры в «Танки» могут сколько угодно восхищаться французским Иностранным легионом, родезийскими скаутами или юаровскими рейнджерами – но вне рамок конспирологии они вряд ли могут объяснить, почему Родезия, ЮАР и Французский Алжир благополучно канули в Лету. А попытки прокомментировать кризис американского капитализма, который завел США в очевидный тупик, сводятся к рыданиям о разгромленных магазинах, сброшенных памятниках людоедам, и позорную конспирологию про Сороса и Грамши.

В завершение стоит отметить, что расизм русскоязычной аудитории выглядит особенно нелепым – если учитывать тот факт, что «Просвещенный Запад» никогда не считал обитателей постсоветского пространства за равных. Европейские путешественники XVII века писали о них как о «побелевших от холода неграх». Обличителям мигрантов стоит вспомнить о постперестроечных стереотипах про русскую мафию и проституток, которыми и сейчас кишит каждый первый западный сериал. Ну а в Израиле «понаехавшие» русим занимают в местном табеле о рангах почетное место между выходцами из Йемена и Эфиопии.

Наконец, стереотипы о расовом превосходстве по прежнему являются базовыми для империалистической политики стран Первого мира. В средние века европейцы шли в крестовые походы во славу единственно правильной веры, а сегодня бомбы падают на людей во имя «единственно правильной демократии» – причем, это происходило не только на Ближнем Востоке, но также в Белграде или Луганске. Не изменилось практически ничего, потому что европейский обыватель все так же убежден в своем культурном и генетическом превосходстве над представителями дикой варварской Азии.

Однако последние события в США и Европе позволяют смотреть в будущее этих стран со сдержанным оптимизмом. Я как нибудь переживу разбитые витрины лавочки в Атланте и оскверненный памятник Уинстону Черчиллю – потому что происходящее дает надежду на реальное преодоление классового и расового неравенства, пускай даже сейчас до этого еще далеко. А еще они показали, что жителям постсоветских стран придется разобраться с «нехорошей болезнью» расизма, которую мы подхватили за тридцать лет рыночной реставрации.