Эксперимент над школьницами СССР: результаты шокировали

Ольга Владимировна, родившаяся в 1933 году, рассказывает про сталинский эксперимент раздельного обучения в школах

 
Я родилась в 1933 году. Первые два класса проучилась в деревне, а вернувшись из эвакуации в 1944-м, попала под эксперимент с раздельным обучением, который начался именно тогда.
Сначала своей школы не было, путешествовали по разным, потому что большинство школ были отданы под госпитали. В конце концов нам выделили школу в Калошином переулке, прямо напротив театра Вахтангова. Когда в здание театра упала бомба, все стекла выбило, поэтому окна в школе, когда она была госпиталем, были просто заделаны фанерой. А на полу был слой крови и гноя. Дети и взрослые скоблили этот пол вместе, иначе было не справиться. Зато это был наш класс, мы его отмыли, отчистили и мы учились в нем до самого конца. А в классе — одни девочки!

«Девочке повезло»

Один раз моей внучке одноклассники не дали листочка бумаги, когда она забыла дома все тетради. В моем классе такое было немыслимо: учителя и дети всегда очень помогали друг другу. Как-то раз классе в пятом учительница оставила маму после родительского собрания и говорит: «Вы знаете, что вашей девочке невероятно повезло?! — Мама сначала не поняла, а учительница объяснила. — Если она будет учиться в этом классе до конца, то так и не узнает, что плохо слышит». Я сидела на первой парте с левой стороны, прямо впритык к учительскому столу, и какой урок ни возьми, учитель всегда стоит рядом со мной, чтобы я могла все слышать.
Сейчас мне кажется, что директриса была чисто декоративным элементом, всеми делами занималась завуч, которая жила при школе. Очень жесткая и властная — в РОНО ее упрекали, что она устроила в школе женский монастырь. Но она была замечательная совершенно: небольшого роста, но при этом величавая. Преподавала географию и всегда приходила со стопкой Реклю — французского географа, труд которого был издан в восьми здоровенных томах. Они должны были дополнять наш маленький учебник.
А наша биологиня, как я уже потом поняла, скорее всего была из кольцовского окружения. Потому что когда я потом мужу рассказывала, что мы проходили в школе опыты Менделя, он не мог поверить. Ведь тогда уже начались преследования генетики. А я говорю, да святой истинный крест, меня хорошо учили. Биологиня нам рассказывала весь этот вейсманизм-менделизм-морганизмпод предлогом, что врага надо знать. Я думаю — господи, как же она рисковала-то?
1 сентября 1952 года в женской школеФото: Давид Шоломович/РИА Новости
И была фантастическая немка, которая ухитрилась после войны заставить нас полюбить немецкий язык. Прелестная совершенно — выглядела как писательница Анна Зегерс, то есть такая мужеподобная, с большими ножищами, суровая, но нежнейшей души. Мы учили наизусть Гейне и Гете, стихи и прозу. Наша Гульда могла поставить два с плюсом или единицу с минусом.

Первая мама

Какое-то время было всякое рукоделие, преподавали, вроде, изысканные вышивки, но недолго. Мы жили в такое время, когда это все было несущественно, нас в хозяйки особенно не готовили. Семья или карьера — я о таком вообще не думала. Гендерным нонешним распределением наше поколение абсолютно не заморачивалось. На уровне родительского примера, подсознательно, может быть нам передавали какие-то представления, но это не обсуждалось. Мужчины-преподаватели были, но старенькие, чтоб мы в них влюблялись. Влюбленности начались уже после школы.
Не помню, была ли у нас анатомия. Но что ты думаешь, мы не знали, как мальчики без трусов выглядят? Мы же росли целым колхозом в большой коммунальной квартире с другими детьми. Один сидит в одном конце коридора, а другой в другом и переговариваются: «Вовка, ты че делаешь? — Я сру. А ты? — Я тоже!» Играли вместе во дворе, иногда и соревновались, кто дальше пописает. Да что, и девочка может выиграть, почему бы и нет? При известной гибкости— если захочешь, сможешь! Еще стреляли из духового ружья, которое было у сына соседа-энкавэдэшника. Причем стреляли в дверь гвоздями, она была вся ими истыкана. Я потом все думала — а что, если бы кто-нибудь вышел? До пятого-шестого класса играли с ними в фантики, в солдатиков. Запах моего детства — это запах оловянного солдатика.
1951 год. Рижский район Москвы. Ученицы первого класса школы продленного дня во время занятий в кружке рукоделияФото: Яков Берлинер/РИА Новости
Но потом как-то перестали общаться с мальчиками — почему, не понятно, видимо, женская школа все-таки накладывала отпечаток. А в 10 классе одна из наших одноклассниц родила. И мы, естественно, шушукались, нам интересно было, что там эта Света, это самое, того-сего, а Нина Михайловна, классная дама, пришла с букетом тюльпанов и торжественно сказала: «Девочки, я вас поздравляю, это наша первая мама!» Пока она беременная была, мы как-то не знали, то ли на каникулы пришлось, то ли отсутствовала будто по болезни.

Никто особенно не вникал же, ну болеет и болеет, одна девочка так и вовсе умерла, время ж тяжелое было. А мы были такие дохлые — кто худющий ужасно, кто с нездоровой полнотой, кто ненормально маленького роста, одна с костылем ходила, вроде бы у нее был костный туберкулез.

Без платья, но в лифчике

Нас очень жестко держали, мы никогда не красились, все носили косы. В первые годы толком школьной формы не было, ходили кто во что горазд, но обязательно был фартук сверху черный. Я носила синее сатиновое платье. Ну, а поскольку школа женская, иной раз платье забываешь надеть, фартук один нацепишь и бежишь в школу — ну, пришла без платья и пришла, ничего страшного.
50-е годы. Пионеры в Центральном парке культуры и отдыха имени С.М. Кирова в Ленинграде (Санкт-Петербург)Фото: В. Логинов/РИА Новости
Колготки появились только на последних курсах института, а так носили чулки такие вязаные. У меня где-то в шкафу до сих пор лежит пояс с резинками, к которому чулки пристегивались. А в нежном возрасте и девочки, и мальчики носили лифчик — такой безрукавчик ниже пупа, застегивался спереди или сзади на пуговки, и к нему цеплялись чулки.  

Санаторий для экстремистов

Монастырь монастырем, но мы же жили не в стенах школы, имели и другие каналы общения. Вот в этой молодежной экстремистской организации — кружке по чтению Ленина, про который недавно все писали — были две девочки из моего класса и еще Сусанна Печуро из параллельного.
Урок в мужской начальной школе, Саратов, 1949 годФото: commons.wikimedia.org
Общались эти девочки с мальчиками с физмата, которые были на год-два постарше. И вот, у кого-то из них была дома библиотека старая, и заметили, что написано в первом издании Ленина совсем не то, что нам показывают. И начали они собираться и обсуждать. С одной из этих девочек я тесно дружила, потому что у нас были общие биологические интересы, мы рыбок, помню, еще выращивали. И до сих пор у меня тягостное воспоминание о том, как их арестовали. Отец у них был репрессирован, и они жили вместе с мамой. Когда она вдруг пропала, я ходила и спрашивала: «Ну где же Ирена-то, куда она делась?» А мама ее говорила: «Олечка, ты знаешь, она в санатории». А потом кто-то из наших девчонок сказал мне: «Ты что ходишь-то туда, какой санаторий, ты что, совсем что ли?» Кто-то больше знал, ведь не каждому можно было сказать, тем более глухая девка — что она там поймет, еще брякнет где-то не там, где надо.

Из монастыря в ядерную физику

На физику я пошла только потому, что была та самая пора физиков и лириков и все хотели стать физиками.
И вот когда поступила в ММИ (ныне МИФИ), то осознала все минусы раздельного обучения. Девочек на курсе было всего шесть из 30 — то есть прямо из женского коллектива в мужской, и мы стеснялись очень. Мы были как будто какой-то другой вид, не могли общаться, не знали, о чем говорить. И нам, девочкам, конечно, было тяжелее. Все-таки в физический институт поступали такие немного синие чулки, мальчики были более информированными, скажем так. Плюс они не все были из раздельных школ, ведь некоторые были с периферии, из обычных. У меня был еще дополнительно шок от того, что я попала в большие аудитории и перестала слышать нормально.
Москва. Учащиеся 175-й женской школы перед началом урокаФото: ТАСС
Потом попривыкли и постепенно стали общаться. Но даже когда уже и выпивали, и танцевали вместе, все равно поначалу оставалось какое-то тягостное ощущение, нормально, по-товарищески долго не общались. Только курсу к четвертому, когда мы уже расходились по специализациям, стали образовываться какие-то компании.

Нам всегда всю жизнь внушали, что у нас равноправие — и что? С одной стороны, в такие институты принимали в основном мальчиков, но принимали же и девочек, просто объясняли, что это неженская профессия. Наш институт не показатель, потому что ядерная физика действительно опасна, если ты хочешь родить нормального ребенка. А то, что мы другой раз и учились лучше мальчиков, так это даже разговора не было. Мы сильно не забивали себе головы проблемами полов, кто лучше, кто больше. Замуж я вышла уже после института, в 28 лет.