« Антигламур» или ода библиотекарю, если кто-то еще помнит о таком.

 Помните ли вы, господа, ни с чем не сравнимый запах библиотеки, запах книг, выстроившихся на высоких стеллажах? Тогда прочтите это: «Едва выйдя из младенчества, я погрузилась в чтение и с семи до двадцати семи читала почти без перерыва. Впадала в чтение, как в обморок, оканчивавшийся с последней страницей книги. Отзывчивость моя к печатному слову так велика, что вымышленные герои стоят в одном ряду с живыми, близкими людьми. Я — одна из тех редких счастливиц, которые с легкой болью прерванного наслаждения покидают в конце рабочего дня свой пыльный и душный подвал, не успев насладиться за день ни чередой каталожных карточек, ни белесыми листками требований, ни живой тяжестью томов, опускающихся в мои худые руки. С годами я научилась отличать в огромном книжном океане крупные волны от мелких, а мелкие — от прибрежной ряби. И, главное, всегда могла пасти свою душу на высокогорьях мировой литературы. Но от бесконечного чтения зад мой принял форму стула, а нос — форму груши, с раннего возраста я ношу очки, свожу плечи и сутулюсь, стесняясь своего богатства спереди и унылой плоскости сзади. Да, не красавица усредненного канона, а может быть, даже вовсе лишена общепринятой миловидности, и судьба библиотекаря — смотреть в книгу, видеть в книге собственное отражение и самой отражаться в книге.

Я — Сонечка. Библиотекарша. Милая Сонечка, такой молодой верблюд (не мышь), нежное и терпеливое животное. Генеалогия моего характера демонстративно литературная, а имя символично своей прямой семантикой. Такой меня создала Л.Улицкая.

Сонечка — человек не повседневный, она — редкая личность. “Сонечка” — это главная и любимая наша мысль о библиотекаре, гимн нашей профессии, гимн в прозе, который надо читать стоя. “Сонечка” — наша честь и слава.

Представив образ библиотекаря на простом сравнении — Homo Legens — Человек Читающий и совсем наоборот — Человек Нечитающий, — можно подойти к замечательной мысли, “что, конечно, Дева с Книгой лучше девушки с веслом”.

… Художественная литература в индивидуальных образах отражает то, что типично, имеет всеобщее значение. Горький признавался, что живет в мире маленьких Отелло, Гамлетов, маленьких Дон Кихотов и маленьких Дон Жуанов. “Из этих незначительных существ, из нас, поэты создали величественные образы. Я живу в мире, где совершенно невозможно понять человека, если не читать книг, которые о нем написаны”. Горький вообще утверждал, что подлинную историю пишет не историк, а художник.

И чего только не пишут эти художники: “Иной человек, как говорится, ни к чему не может себя пристроить. Такие никчемные создания обычно поступают на службу куда-нибудь в библиотеку или в редакцию. Тот факт, что они ищут себе заработок именно там, а не в правлении… банка или Областном комитете, говорит о некоем тяготеющем над ними проклятии” (Карел Чапек).

Исаак Бабель в “Публичной библиотеке” пишет: “То, что это царство книг, чувствуешь сразу. Люди, обслуживающие библиотеку, прикоснулись к книге, к отраженной жизни, и сами как бы сделались лишь отражением живых, настоящих людей. Даже служители в раздевальной загадочно тихи, исполнены созерцательного спокойствия, не брюнеты и не блондины, а так — нечто среднее… В читальном зале — служащие повыше: библиотекари. Одни из них — “замечательные” — обладают каким-нибудь ярко выраженным физическим недостатком: у этого пальцы скрючены, у того съехала набок голова и так и осталась. Они плохо одеты, тощи до крайности. Похоже на то, что ими фанатически владеет какая-то мысль, миру неизвестная. Хорошо бы их описал Гоголь! У библиотекарей “незамечательных” — начинающаяся нежная лысина, серые чистые костюмы, корректность во взорах и тягостная медлительность в движениях. Они постоянно что-то жуют, хотя ничего у них во рту нет, говорят привычным шепотом. Вообще испорчены книгой…”.

Вспомним В.Шаламова. Библиотека (в детском восприятии, по крайней мере) отпугивала своей таинственностью, сложностью, официальностью. “Лакированные барьеры выше нашего роста оберегали от нас книги. Книги прятались где-то глубоко внутри, их к нам выводили, выносили по каким-то секретным зашифрованным запискам — ключами шифров мы не владели, — обращаться за помощью к библиотекарше было слишком мучительно, читать надо было за столом, рядом с незнакомыми, чужими людьми... Чтение в присутствии других всегда было для меня неприятно, даже стыдно — еще хуже, чем писать душевное письмо на почте, — все хочется загородиться и боишься зазеваться — вдруг кто-нибудь прочтет то, что ты написал”.

Последним в этом ряду хулителей библиотекаря стоит у меня не писатель, а один из правительственных сотрудников США: “Я считаю, что большинство людей инстинктивно не любят библиотекарей и по неудобствам, которые они причиняют, ставят их лишь после зубных врачей”.

В природе библиотекарства — почти физическая любовь к книге (по Бунину). По Борхесу. По Шаламову. По Карелу Чапеку. Борхес настаивал, что книга — естественное продолжение руки, и покупал книги, уже будучи слепым, потому что нуждался в их близости. Шаламов мечтал иметь собственные книги, чтобы гладить их, мять, трогать, он находил даже какие-то особенные, эротичные глаголы, чтобы описать свои действия.

Карел Чапек сравнивал книгу с тарелкой супа, которую видит перед собой голодный. То есть существует порода особых “книжных людей”, которые не могут жить вне книжного пространства и для которых физическое присутствие книги очень важно.

Методика изучения образа библиотекаря в художественной литературе, предложенная в проекте ИФЛА (Международная федерация библиотечных ассоциаций и учреждений), предполагает прежде всего контент-анализ литературных текстов (роль библиотекарей в развитии сюжета, одежда, привычки), но в литературе советской России эти методы “не работали” ввиду принципиальной специфичности раскрытия темы. Фигура библиотекаря была знаковой. Вспомним известную философскую мысль, что при описании социальной структуры общества необходимо определить социальный персонаж, находящийся на нижней ступеньке этой структуры. Фигуры ярче библиотекаря в данном контексте не найти. Библиотекарь — крайний персонаж русской интеллигенции. Я не буду сейчас вдаваться в лексикографическое исследование этого понятия, мы провели исследование, пытаясь проследить, насколько судьба наша связана с интеллигентскими комплексами по-русски. В такой стране, как наша, не очень удобно жить. “Неясно, что это за традиция, угнездившаяся с давних пор в нашем отечестве: помещать драгоценные плоды духа, как и земли, непременно в холодное подполье”. Уйти в подполье можно было по-разному. Вспомним о “Сонечке” (сон как высшая свобода. Состояние внутренней раскрепощенности для героини естественно и привычно. Можно обозначить ее тип как “внутренний эмигрант”). Есть другие формы ухода в подполье, не только взгляд на библиотеку как на прибежище чудаков (как у Бабеля), а исключительно важный для отечественной традиции образ “канцелярии присутствия”... Можно обозначить этот тип как “штампованные интеллигенты”.

…. В России человек прячется от жизни не всегда в том же смысле, что его западный коллега (вспомним повесть А.Солженицына “Раковый корпус”, где некто Шулубин вначале — красный профессор, затем — методист, наконец — библиотекарь. Происходит так называемое выдавливание в рамках системы). Присутствие в библиотечной работе рутинных черт создает колорит интеллигентного Акакия Акакиевича. Вот поэтому в литературе послесталинского времени постоянно возникает образ библиотечной профессии как жизненной ловушки для интеллигенции.

Специфика нашей работы — загадка для авторов, … попадают в библиотеку случайно, никогда специально не учась. Часто мы встречаем образ бедного, но честного библиотекаря как нравственный императив.

Из истории нам известно, что просветительская функция библиотекаря была замещена пропагандистской, но, к счастью, не нашла своего отражения в художественной литературе. Функция хранителя нашла свое воплощение в повести И.Эренбурга “Анна Петровна”. Интеллигентность, вежливость, моральный ригоризм, одиночество — верные признаки профессии библиотекаря. Мы можем отметить в художественной литературе даже функцию сопротивления и самопожертвования…

Мигель де Унамуно считает: цель науки — каталогизация Вселенной, необходимая, чтобы иметь возможность вернуть ее Господу Богу в полном порядке. Главное — каталог. Система.

…Да, мы жаждем порядка. Возможно, в этом кроется женская природа нашей профессии — желание все разложить по полочкам, все записать и запомнить. Дело не в консерватизме. Это желание в мире, наполненном хаосом, в этом мире упорядочить, организовать пространство, хотя бы расположенное непосредственно вокруг. Организовать информацию и уметь ее использовать. Всем и для всех! И это самая лучшая, самая сладкая ловушка для интеллигенции — та информационная, интеллектуальная клетка, из которой невозможно вырваться. Да и не хочется!

… Сейчас мы установились в пространстве некоторого собственного усилия, тикают наши биологические часики, и мы жаждем библиотечного Ренессанса. Мы не транслируем свои правила жизни и культурные установки. Мы просто Борцы за информационное равенство населения в новых форматах связи (скромно!). Труженики прописей в формулярах. Рассказыватели бабушкиных сказок и потребители самой маленькой потребительской корзинки... Мы разные, но родственны по фундаментальным гуманитарным признакам, рыцарским жестам верного служения и масонским знакам, означающим поиск своего в толпе. Мышь библиотечная — скудный материал для случайной иронии, мы здесь такие можем развернуть терминологические пассы… Главное — быть рядом с людьми, равными тебе по интеллекту. Подкожную старомодность мочалкой не стереть, мы поддерживаем текст традиции, отражаемся от книги и лишаемся ментального покоя. Мы лишаемся ментального покоя, а затем при помощи личного интеллектуального инструментария осуществляем свой свободный выбор. Настолько свободный, что наблюдающей стороне он может показаться абсолютно бессмысленным и дурацким. Или мы попали не сами собой, а с помощью счастливой случайности, божьей милости или другого неучтенного фактора. Чтобы до приятной боли в душе ощутить — это стоящее дело. Хоть оно ничего не стоит.

Переведем дыхание, господа! Послушайте, если Библиотека еще существует, значит, это кому-нибудь нужно? Значит, нужно, чтобы приходили люди с 10 до 19, а мы бы сидели в ней и учились этим новым информационным, образовательным, гуманитарным и прочим технологиям? Чтобы когда-нибудь понять, что это библиотечная сила является составляющей движения. И чтобы точно знать, что если ты сел на велосипед, то надо крутить педали. А если ты танцуешь, то надо танцевать.

Наконец, последнее. Надо ли Мышке становиться ежиком, чтобы доказать свою значимость? Современный неологизм — библиотечный шик — это стиль, намеренно подчеркивающий интеллектуальность и безразличие к трендам. Своеобразный антигламур. Библиотечная мода — подчеркнутая интеллектуальность. Профессия — как подвиг вне стилистики глянцевых журналов».