Два билета на рабочий поезд

    Нинка шла по базару, поспешая так, чтобы её Митька оставался сзади: мол, и не знаю, кто там шлёпает, прихрамывая, в башмаках, с завязочками на правой ноге. А он и не догадывался о хитрости своей половины, мозолил глазами со спины её пёструю кофточку, боясь потерять её из виду.

Она останавливалась около торговок фуфайками, мяла зачем-то в руках одну полу, потом другую, растянув в стороны рукава, прикладывала к себе.

- Да вы примерьте, что вы растягиваете вещь, будто на чучело хотите нацепить.
- А шо, боишься, что порвётся? Небось, перелицованная?

- Не болтайте глупостей, - закипала опытная дама, с презрением окидывая с головы до ног эту колхозницу, которая , похоже, на соломе спит и зубами чухается.
- Вы хоть видите, из какого материала вещь сделана?- напирала разбитная торговка.
- А чё ж не видеть, у меня глаза не в затылок вставлены. Как-нибудь сатин не только в магазине щупали, но и юбки из него шили.
- Сатин? Миленькое дело!

И оскорблённая городская умница сделала большие удивлённые глаза.
- А милистин вы хоть раз в жизни видели?
- Ой, не надо, дорогуша, тюльку травить, я не дурнее тебя и давно уразумела, что это один хрен — что в лоб, что по лбу... Думаешь, как замысловатое словечко кинешь, так и собьёшь меня с панталыку? Да ни хрена! С нами на дурочке не проедешь..
Нинка в карман за словом не лезла и строчила, как на машинке, не прекращая искать изъяны на фуфайке. На плохо обмётанной петле нашла торчащую нитку и потянула её, обнажив лохматый разрез двойной ткани.

- Вот видишь, куда мама тебе ручки пришила? Такая работа называется ширь-пырь нашатырь, а вы тут цены заламываете... Оно ж такое дело: как бы собака в клубок ни свернулась, а кончик хвоста всё равно где-нибудь выглядывает.

Уязвлённая торговка свернула бракованную фуфайку и впихнула её в мешок, а из другого вытащила такую же, блестяще чёрную, но размером поменьше. Нинка одним взглядом определила, что такая подойдёт дочке и будет сидеть на ней как влитая. Но виду не подала и, не заинтересовавшись покупкой, устремилась дальше по ряду.
- Нинк, - обозвался сзади хромавший Митька, - ну чё ты зря бучу подняла? Фуфайка-то и неплохая, пусть бы девчонка порадовалась да сняла с себя рабочую с закатанными рукавами...

- Да что ты понимаешь в колбасных обрезках? Ты бы лучше поджал хвост да и шёл молча.
Потом, сообразив, что перегибает палку, немного помягче кинула:
- Походим ещё, найдём и подешевле и получше.

- Подходите, женщина, милистиновая фуфаечка как раз на вас, - негромко приглашала пожилая торговка с навороченной чалмой на голове.

- А чем он лучше сатина, ваш милистин?
- Как же? Он тоньше и с обеих сторон блестит. До износу будет чёрный, как галка. Сатин односторонний и сильно выгорает.

Для порядку Нинка снова помяла полы фуфайки, зачем-то заглянула внутрь рукава, потом спросила:
- А размером поменьше у вас есть, на девочку 16 лет?
- Нет, дорогая, я шью только на взрослых, с маломерками работы побольше, уже нет той сноровки, что была. Пройдите до конца ряда, может, и найдёте что нужно.
Успокоенная, Нинка пошла дальше, намётанный глаз её сразу определял несоразмерность того, что искала.

- Что же делать? - остановилась она на самом краю базара. - дИвчина так ждёт обнову, а мы явимся с пустыми руками...

Митька, когда был трезвый, соображал не хуже своей взрывной родственницы, а в чём-то, например в картах в дурака, превосходил всех рассудительных непьющих мужиков на хуторе, чем и вызвал к себе неприязнь и едкие насмешки за глаза. Но незлобивый развесёлый кацап, чувствуя своё превосходство, как артист на сцене, расшаркивался перед «дураками», трижды кричал по-петушиному, потом, вытянув губы трубочкой, часто бил по ним ладонью, издавая прерывистые свистящие звуки. Кум Коробко не мог перенести такого скомороха, обзывал его забулдыгой и пропойцей, недомерком и приблудным облезлым псом.

- Успокойся ты, пустая голова, - не оставался в долгу вошедший в раж победитель. - Когда ты помрешь, я на твою могилку с удовольствием посеру и даже не загребу: пусть народ полюбуется, чем тебя помянули.
Чтоб дело не дошло до драки, Нинка разворачивала его за плечи и в шею выталкивала с чужого двора.

- В карты ты играть мастак, а что руки не оттуда растут и забор валится, - это тебя не волнует. Иди уж, сатана хромой, из-за тебя добрые люди с нами по месяцу не разговаривают.
- О-о-ох, беда-то какая, у мене аж в животе заурчало от такой потери, - не сдавался пересмешник. - В следующий раз я его генералом сделаю с шестёрками-погонами на плечах! Хоххол тупой!

Хождение по базару утомило Митьку до серой тоски, да и согласился он сюда приехать только из-за того, что старые чувяки на его неодинаковых по длине ступнях совсем развалились и купить без примерки за глаза было трудно.
Обувку на него подобрали сразу, и мужик-сапожник, увидев Митькину культю, сбавил цену почти наполовину.

У Митьки саднило в груди, что, дескать, отчиму купили обувку, а девчонке-то и не привезут ничего.
- Нинк, давай мне деньги, я вернусь к той торговке и куплю Шурке фуфайку, она как раз на неё будет.
Нинке не хотелось унизиться перед армавирской спекулянткой, и она охотно сунула ему в руку свёрнутые в трубочку две по 50.

- Я буду в машине тебя ждать, через час уже все будут в сборе, - наказала Нинка.

Митька вприпрыжку, налегая на правую культю, заспешил на противоположный край ряда, где стояла обозлённая на немытых колхозниц баба с фуфайками. Подошёл, когда та собиралась уже уйти с пустыми холщовыми мешками.

- Дык что? Всё продала? Мне бы маломерку на девочку, ту самую, милистиновую, я и бракованную возьму, - лебезил Митька, всё ещё на что-то надеясь, и в готовности купить протягивал раскрытую ладонь с деньгами.

- Меньше бы выкобенивалась твоя жёнушка, а то тут каждая строит из себя..
Митька, не выслушав до конца упрёков разобиженной дамочки, развернулся и, сгорбленный, похромал назад.
- Постой, мужичок, я тут недалеко живу, дома у меня ещё одна есть, пойдём, отдам чуть подешевле, ещё и на пиво тебе останется.

Митька аж подскочил от радости.
- Дык, давай помогу тебе нести твои чувалы...
По дороге баба тараторила, нелестно отзываясь о Митькиной спутнице жизни. - Ну и стерва ж она у тебя, ей-богу, ты за ней, как собачонка бегаешь сзади, потому как она стесняется тебя, хромого. А пожила бы одна, как я, узнала бы, почём фунт лиха.

Митька молча хромал рядом, не соглашаясь и не противореча прзорливой незнакомке. Откуда ей знать, сколько фунтов лиха он принёс в дом своей хохлушке. Зимой она с топором в руках сшибает на меже молодую акацию на топку; вместе с одинокими бабами, у которых война отняла мужиков, ворует силос из колхозной ямы, мокрый, тяжёлый, с одуряющим непроходящим запахом.

Другие чабаны не приезжали на выходные с пустой бедаркой: и дровишки возили летом, и сеном запасались на всю зиму. Митька же привозил только себя, хмельного и забубённого.

Пришли быстро. Хозяйка открыла калитку в чистый небольшой дворик, в котором по-над забором возвышались покрытые снегом клумбы.

В продолговатой хате под шифером были две комнаты. Вторая просматривалась сквозь наполовину застеклённую дверь. В первой, отапливаемой, царила какая-то холодная чистота: ни чугунов на плите, ни посуды на столе, ни того крестьянского духа, который обычно живёт в деревнях в первой хате ( не комнате! Такого слова хуторяне не знали), где готовили и принимали пищу. Возле окна стояла зингеровская машинка, на которой лежала чёрная фуфайка с атласным блеском.

- Ты садись перекуси... Как зовут тебя?
- По паспорту Матвей, но дома кличут Митькой.
- Так это ж разные имена... Митька — это Дмитрий, Матвей — совсем другое, - рассуждала всезнающая горожанка.
- А мне хоть горшком, лишь бы в печь не сажали.
- Вот ты какой нечванный, вижу, простой ты мужик, без всяких претензий.

Из закрытого стола хозяйка достала кружок ливерной колбасы, непривычный для глаза кирпичик хлеба и огурцы в двухлитровой банке. И как они их хранят? Небось, и погреба нет в таком тесном дворике...

- Ты садись ешь, - приглашала хозяйка, раскладывая всё по тарелкам, - а я обметаю петли на фуфайке.
Митька неохотно жевал, хотя не ел с утра: колбаса была мягкой, как каша, огурцы не хрустели, а хлеб не пах хлебом, какой пекла Нинка.

Дама, похоже, не спешила, всё копошилась над первой петлей, а их ещё три белели выглядывающей между тканью ватой.

Митька поглядывал на тукающие ходики между окнами.
- Мить-ка, мить-ка, мить-ка, - отбивали они тревожно, подвигая стрелки к крупной двойке с жирным хвостом — время, когда должна отправиться с базара колхозная машина с людьми.

Вся еда от нахлынувшей тревоги-тоски превратилась в жвачку наподобие пресного конского щавеля и проглатывалась сама, без ощущения запаха и вкуса.

- Дык, я того...опоздаю к машине, мне к двум надо успеть.
- Меня зовут Люба, - представилась дама, не обращая внимания на лепет озабоченного мужика.
- Люба-то Люба, но я тут у вас до вечера могу дать дуба. Рабочий поезд будет в 5, когда начнёт уже темнеть, а мне потом ещё 7 км пешком хромать по снегу.
- Кто ж тебя гонит? Оставайся, переночуй у меня, а утречком по видному — на вокзал.
- Да нет, там же... это самое... переживать будет.
- Вот и пусть попереживает твоя благоверная, уважать больше станет, а то вишь, прёт, как танк, впереди, а ты с прискоком — сзади.

На Митьку нелестное высказывание о благоверной никак не подействовало, и он решительно поднялся из-за стола, глазами разыскивая верхнюю одежду.
- Да сядь ты, сейчас вмиг всё сделаю, - играя блестящими глазками, успокоила Люба.
Минут через десять петли на фуфаечке были аккуратно обмётаны, и довольный Митька с обновой под мышкой уже открывал калитку приветливого дома.

- Слышь ты, Матвей-Митька, опоздаешь если, возвращайся сюда, не замерзать же тебе на улице, - давала Люба на прощание последний совет.

Машина с людьми уже стояла за воротами рынка, Нинка, возвысившись над кабиной, нервно поворачивала голову, стреляя по сторонам пронзительными злыми глазами. Увидев его, она вся напряглась и застыла, словно боясь выпустить пар заранее, не достигнув цели.

Митька подошёл к водителю и, не успев отдышаться, что-то пытался объяснить.
И тут сверху на него обрушилась пулемётная очередь:
- Ах ты, чёртов ты шкандыбайло! Да где ж тебя черти носили полтора часа?
Что ни доверь твоей голове безмозглой, всё сделаешь через жопу. И где ты, паразит, взялся на мою голову?!

Мужики в машине ржали, как стоялые жеребцы, а бабы, уловив своим чутким сердцем трагическую развязку, попритихли и ждали, чем же всё кончится. Митька стоял как вкопанный, уставясь на супружницу своими маленькими глубокими глазками. Такая реакция испугала вдруг Нинку: лучшей его обороной всегда была развязная радость скомороха или громкая песня про попа и попадью, а тут, поди ж ты, стоит как аршин проглотил да ещё и сверлит её колючими прищуренными глазками.

  И тут на Нинку чёрным вороном полетела фуфайка, а он спокойно подошёл к водителю и выпустил из себя одно слово: «Езжайте!»

Машина, поурчав, двинулась с места, а Нинка стояла с прижатой к груди фуфайкой и смотрела на уходящего в сторону Митьку. Он шёл по накатанной снежной дороге, мерно припадая на одну ногу, и эта знакомая до боли походка вызвала в душе её необъяснимое чувство: не то жалости, не то раскаяния, не то зарытой в недрах души любви, о которой деревенские женщины не умеют говорить, но способны чувствовать её всем своим нутром.

Месяц уже прошёл, как Матвей — так теперь звала его новая сожительница - примаком поселился в длинной хате под шифером.
Люба днями сидела за швейной машиной, строчила поперечные дорожки на милистиновых и сатиновых фуфайках. По мнению словоохотливой Любы, Матвей стал её незаменимым помощником. Помощник больше молчал за непривычной скучной работой: вытаскивал из фуфаек намётанные длинные нитки и наматывал их на пустую катушку — Люба была экономна во всём.

Немного оживал, когда растапливал углём печку, ходил за молоком и хлебом, по воскресеньям взваливал на себя мешок, набитый фуфайками, и нёс на базар, но стоять рядом с торговкой стеснялся: вдруг хуторяне увидят и разрисуют Нинке в невообразимых красках, какая городская фифа прибрала к рукам её Митьку. Знать, не такой уж он и неприглядный, что приглянулся бабе с обеспеченной жизнью.

Матвей получал за свои труды 3 рубля на пиво и чекушку и отправлялся в армянский гадюшник, что стоял на улице напротив рынка, откуда хорошо были видны подъезжавшие грузовые машины с хуторов. Может, и Нинка явится, он бы узнал её издалека по её походке: так ходить умела только она: голова приподнята и малость наклонена к плечу, выпяченные упругие груди мерно покачивались с отведёнными чуть назад длинными красивыми руками. А уж если со спины смотреть, то глаз не оторвать от её круглой, правильно поставленной сахарницы.

Нарочито медленно тянул он в себя пенистое пиво, хмелел и всё всматривался в отходивших от машин женщин и не находил среди них хоть чем-то похожую на неё, эту намагниченную хуторскую бабу, пусть взрывную и языкатую, но способную прощать и его пьянство, и неприспособленность к крестьянской жизни, и его наплевательское отношение к быту — словом, всё то, что присуще характеру людей средне-русской полосы, - кацапам .

Вспомнил, как однажды суровой зимой привезла его лошадь во двор, покрытого инеем и окоченевшего до бесчувствия и от мороза, и от в излишке выпитой самогонки. И это она, сварливая Нинка, стащила его, согнутого, с бедарки, как могла, перекантовала в хату, оставив на земляном полу. Ругаясь, растирала всего снегом до тех пор, пока кожа не порозовела. Отчаянно била по щекам, обзывая и хромым чёртом, и забулдыгой-пьяницей, и приблудным кацапом. Кинув на него тощее одеяло, птицей полетела по соседям искать гусиного жира. И нашла-таки! Тёрла похолодевшие руки и ноги до потепления и сгибаемости. Спасла!

На людях стеснялась вида мужика ростом метр вместе с шапкой, но в душе была ему преданна и, как бы то ни было, от себя отпускать его не собиралась, находила его везде, куда он уходил, разобиженный скандалами, оскорблениями и частыми потасовками. Находила и возвращала. Один Бог знает, как ей это удавалось.

Живя теперь у городской Любы, тосковал не только по Нинке, но и по расхлябанному двору, и по Шурке, которая из-за пьяни и скандалов смотрела на него затравленным волчонком, и даже по пустобреху-кобелю, что, завидев его, вертел обрубком-хвостом и ластился к плохо стоявшему на ногах хозяину.

Не нужна ему эта вся правильная Люба, с её стерильной чистотой в доме, с её салатиками, чаями и всякими сладостями. Механически поглощая всё это, он пытался представить и учуять запах Нинкиного наваристого борща, духмяного каравая хлеба и парного молока.

И однажды на закате дня вышел он из армянского гадюшника, слегка хмельной от выпитых двух кружек пива. Глянул безнадёжно в сторону базара и увидел её, подходившую к воротам. Ноги сами понесли его к ней, бежал вприпрыжку, боясь, что сейчас она смешается с тесной толпой воскресной толкушки и он потеряет её.
- Ни-и-и-нка-а! - закричал натужно и не узнал своего голоса: в горле саднило, во рту было сухо, что-то ещё мешало пробиться звуку широко и раскатно, когда, бывало, он шёл сзади отары и шумел на непослушную предводительницу-овцу, норовившую увести клин в сторону.

Она оглянулась и остановилась в растерянности. И все накипевшие за эти два месяца чувства вылились на его голову, как и тогда, когда она честИла его сверху, стоя в кузове грузовой машины.
- Ах ты, чёртов ты кобель блудливый! И куда ж тебя черти унесли настолько?!
Да и не пропал же где-нибудь под забором, паразит такой!

А у Митьки засветились его оловянные, сидящие в глубине глазки, и вся выпущенная на него брань казалась ему долгожданной, до боли знакомой музыкой. Уловив паузу в потоке сладостных слов, он взял её мягкие податливые ладони в свои шершавые и похолодевшие пятерни и приложил их к своим вискам. Всё ещё поливая его, она не отнимала ладоней от «пустой головы кацапа», и голос её становился всё тише, обиженнее и примирительнее.

- Ты на чём приехала-то? - спросил он, когда она совсем иссякла.
- Утром на рабочем поезде, через час будет отправляться обратно.
- Так пойдём провожу, а то опоздаешь.

В вокзалах в ту пору 50-х было полно народу, присесть негде, да и не к чему было рассиживаться.
- Пойду за билетом, - спохвтилась Нинка.
- Дык, бери уж два, чего уж там...

Она отошла к кассе, а он стоял посреди зала, весь лёгкий, готовый взлететь, направляясь в ту заветную, ставшую ему родной сторону: на растопленные весенним солнцем взгорья, обширные, пятнистые от снега поля, на затерянный в балке хуторок с дымящимися трубами.

Январь, 2016 г.