"Господи, дай!" - На, - отвечал, - только будешь нести сама.

 

 Честно признаюсь, что при моей очень большой любви к чтению у этой любви были приоритеты, я мог запоем читать прозу, но за чтение стихов брался только тогда, когда мимо пройти было невозможно. Естественно это была поэтическая классика, лежащая в основах школьного курса, а впоследствии личное знакомство с несколькими современными поэтами, бывшими у всех на слуху. Недавно из переписки с Наташей Белинской я узнал о поэтессе из Донецка, Наталье Викторовне Хаткиной. За два дня поисков в интернете и знакомства с её личностью и творчеством меня не оставляло чувство душевного тепла, исходившего от сформировавшегося образа.

Сегодня предлагаю тем, кто читал стихи Натальи Хаткиной, освежить их в памяти, а тем кто не слышал о ней, познакомиться с её краткой биографией и творчеством.

Наталья Хаткина родилась в Челябинске 2 сентября 1956 года. Детство прошло в Узбекистане в городе Каган. Мать Наташи была врачом, отец военным авиамехаником. что обусловило кочевую жизнь, Средняя Азия, Урал, Африка, Донецк. Сама Наталья рассказывает о своем детстве:

 "Когда мне было пять лет, я подобрала на улице котенка. А мне сказали: "Нет и никогда!" А кто сказал, неважно, хотя это были мама и бабушка. Я взяла котенка на руки, пошла в продуктовый магазин и стала там читать стихи собственного сочинения. По дороге собственно сочинила:

Мой котенок,
Ты один,
Мой котенок,
Я одна.
Нас никто-никто не любит,
Никому я не нужна!
Люди в магазине почему-то смеялись, хотя это были очень печальные стихи. Смеялись и давали нам с котенком какую-то еду. А перед закрытием прибежала бабушка, очень злая, и сказала: "Ладно! Пойдем домой! Вместе с этим… А то люди смеются…"
Когда мне было одиннадцать лет, я влюбилась. Это была девятая по счету любовь - романтическая и безответная. На новогоднем вечере вместо объявленного в программе Сергея Михалкова я опять читала стихи собственного сочинения:
Ты один и я одна,
Светит бледная луна.
Вот умру в тоске-печали -
Пожалеют все тогда!
Все - учителя и ученики - опять почему-то смеялись. А тот, кому были посвящены эти строки, прошипел мне прямо в лицо: "Ладно! Пойдем завтра в кино! Только больше никогда этого не делай!"
Чего не делать? Не писать стихов? Не читать стихов?
В мечтах я представляла себя возвышенной и непонятой. Наяву непонятой быть получалось, а возвышенной - никак.
Я посмотрела на себя в зеркало. Отражение было растрепанным и вполне упитанным. Я поняла, что с таким лицом нельзя быть трагической поэтессой. Как бы мне этого ни хотелось.
С тех пор я стала совсем другой. Я хожу по улицам и верчу головой: а вдруг мне покажут что-нибудь смешное? Утром я становлюсь на четвереньки и смотрю на мир снизу вверх - с точки зрения кошки, собаки и таракана. Ну, и маленького ребенка.»

 После окончания школы был филологический факультет Донецкого государственного университета.

 

По словам сокурсницы Светланы Куралех в университете Хаткина созревала как будущая «энциклопедия литературной жизни», но неинтересные ей лекции прогуливала без колебаний. Не удавалось сбежать — придумывала на ходу предлоги, иногда — на грани фола, например, что «нужно срочно в аптеку — братик умирает»…

«Природа одарила Наталью Хаткину мужской логикой, — вспоминает Светлана Куралех, и — в чужих стихах или прозе она умела точно увидеть главное — говорила: «Я вижу скелет». Была блестящим собеседником в дискуссиях, интервью, умела аргументировать свою мысль, придать разговору неожиданный поворот. С ней интересно было говорить на любую тему, начиная с тонкостей современного языка и кончая творчеством Майкла Джексона».

"Наталья успевала писать не только стихи, но и прозу, пьесы, журнальные и газетные статьи, была в эпицентре культурных событий не только Донецка, но и Москвы, Киева, Одессы, зарубежья. Мы пересекались с ней в театрах, филармонии, на вернисажах в художественном музее и подвальчике авангардистов. А какой прекрасный вечер «Афина придумала флейту» устроили они с флейтисткой Людмилой Шершнёвой! Бывали и домашние посиделки. Чтобы выжить, Наталье приходилось писать километры заказных текстов, но в любой литературной работе она не опускалась до халтуры, оставаясь профессионалом, Литератором с большой буквы.

Из тех лет:

Впятером, вшестером, всемером
мы на кухне за тесным столом
пили чай. Мы друг друга любили.
А часы, что за нами следили,
били полночь — и тут же рассвет.
Но казалось, что Времени — нет.

Вдруг, заплакав, воскликнула я:
— Эти чашки не смеют разбиться!
Эти милые пальцы и лица
раствориться не могут во мраке.
Слышишь? Мы никогда не умрём!
Впятером, вшестером, всемером,
наши дети и наши друзья,
наши кошки и наши собаки.

              ****

О друзья, воспетые когда-то!

Отшуршали наши шуры-муры,

как слепые слепки самиздата

с мировой затрёпанной культуры.

Там сползают в полночь на карачках

чьи-то тени с моего крылечка,

а в ногах моей постели брачной

доктор Фрейд стоит — и держит свечку.

Так иду расхлябанной походкой

с вечеринки — к смертному порожку,

а навстречу мне с улыбкой кроткой

доктор Юнг глядит — и гладит кошку.

                    ****

Полуинтеллигент

Все боялся обидеть, толкнуть, ненароком задеть,
извинялся и кланялся, втягивал шею по-птичьи.
Стыдно в лица глядеть, стыдно старые туфли надеть...
Жизнь пропала, чудак! Ни к чему соблюденье приличий.

То ли был мягкотел, то ли просто как лучше хотел...
Все как лучше хотел — ну и где твои лучшие годы?
Ах, не пил, не курил, не ходил, не свистел, не хотел
и свободы не знал.
 И уже не узнаешь свободы!

                   ****                    

ПРО ЛЮБОВЬ

Я – влюбленная селедка,

заверни меня в газетку,

отнеси меня домой,

толстой шубою укрой.

Если кто-то бабу любит

(я наслышана о том),

он сперва ей дарит шубу

(и не знаю, что потом),

шубу свеклы натуральной

с майонезом и яйцом,

с тонким луковым венчальным

обручательным кольцом.

Пусть судьба свершит над нами

свой таинственный обряд.

Я селедка икряная,

я рожу детей в салат.

                     ***

 После получения диплома в 1978 году стала преподавать в школе села Терны Краснолиманского района Донецкой области русский язык и литературу, а уже через год перешла на работу в областную детскую библиотеку в Донецке, где и проработала следующие 20 лет. Вот, что она пишет сама об этом периоде жизни:

Двадцать лет я работала библиотекарем в детской библиотеке - это счастье. Я забыла, что когда-то хотела стать трагической поэтессой. Я пишу стихи и сказки для детей. Мне нравится в одесском юмористическом журнале "Фонтан" - у нас есть детские странички "Фонтанчик"! В 2001 году вышла в свет моя "Озорная азбука" - не только для самых маленьких. И только иногда, поздним вечером, я смотрю на себя в зеркало при свечах и пытаюсь сделать значительное и скорбное выражение лица. Не получается".

Первая публикация состоялась еще в феврале 1974 года. Четыре стихотворения Наташи напечатала на своих страницах «Комсомольская правда», выходившая в то время девятимиллионным тиражом. Особое внимание привлекло стихотворение со странным названием - «Околом».

Околом — какое слово! 
Это всё, что ломит око,
Всё, что взгляд нетерпеливый остановит на лету —
В синем небе голубь белый,
В синем море парус лёгкий,
Синим утром лист осенний догорает на свету.
Спит на варежке снежинка,
Бьются льдинки с тихой звенью,
Рыжий мальчик на плакате пишет красным слово "Мир".
В белом зале тихо-тихо,
Там на белой-белой сцене,
Рассчитав свои движенья, умирает черный мим.
Всё что надо и не надо
Извлечет из-за ограды,
Из пустышки выйдет радость — постарался околом.
Был бы мир наш обокраден
Без его случайных радуг...
Перевернутая надпись на тележке с молоком.

Эти стихи однажды при встрече с Е. Евтушенко прочитал поэт Иосиф Курлат, и они Евтушенко так понравились, что специально поехал в Донецк, чтобы встретиться с Натальей и даже написал об этой встрече стихотворение. Записи из его дневника об этой встрече можно прочитать здесь: https://www.stihi.ru/diary/lstaneva/2013-08-05

 

В 1981 году Наталья Хаткина родила своего первенца и единственного ребёнка дочь Машу, в этом же году вышла первая книга стихотворений поэта «Прикосновение».

«Существование в истории нашей поэзии таких двух великих женщин, как Ахматова и Цветаева, налагает особую ответственность на всех других женщин, берущихся за стихи. Я надеюсь, что Наталья Хаткина это поймёт, и эти два имени прикроют своей благословляющей тенью и её, и всех женщин-поэтов…» — писал Евгений Евтушенко в предисловии к дебютной книжечке Хаткиной «Прикосновение» (Донецк, «Донбасс», 1981).

 

Я такую тебе правду скажу:
спи, детёныш, я тебя не рожу.
Буду век ходить с большим животом
и ничуть не пожалею о том.

Этот мир — ни выжить в нём, ни залечь.
Я замкну тебя навек в свою плоть.
Только так смогу тебя уберечь,
только так смогу свой страх побороть.

Кто родится — мне не хочется знать.
Ничего я не смогу изменить.
Если парень — будет жечь-убивать,
если девка — будет ждать-хоронить.

Если девка — так захочет рожать,
за роженое-родное дрожать
так, как я над нерождённым дрожу
Спи, детёныш, я тебя не рожу.

                     ****

Когда б мне умереть во время родов,
я стала бы портретом не стене,
а не врагом "ваще любых народов",
как полагает дочка обо мне.
Была бы я легендой: "Мама пела",
а не печальным фактом: "Воет в ванной",
и дверью бы нарочно не скрипела,
когда дитя увлечено "Нирваной".
Я была бы высокой,
я была бы веселой,
я духами бы пахла,
над деньгами б не чахла,
я была бы иною,
чем все прочие бляди,
я была бы святою
в серебряном черном окладе.


Я бы в дом не водила
всех убогих уродов.
Умереть бы от родов,
умереть бы от родов!..

                    ****

  Вот мой автопортрет в четыре года.

Какая лаконичность, и свобода,
и пляшущая радость бытия!
Всего четыре палки, огуречик
и сверху – кругляшок.
И вот вам человечек.
И это я!
И это я! Я! Я!

Мне семь. Я школьница.
Ввиду серьезных лет
весьма детален мой автопортрет.
На мир взираю сверху вниз (с балкона).
В руке – портфель, на голове – корона.
На туфлях – банты, платье – в кружевах.
Обижусь на того, кто вслух не скажет: «Ах!»

Тринадцать.
Рисовать? Была охота!
Себя отрезала от группового фото.
Причин глубинных лучше не ищи:
прыщи.

Семнадцать лет.
Абстракция.
Зигзаг
зигзагом погоняет.
Только враг
способен так разъять на составные части.
Мой взгляд жесток.
Чем и горжусь.
Отчасти.

Но время к новым повернет канонам.
Совсем другие формы я ценю.

Вот мой автопортрет – в зрачке влюбленном
вся в двадцать лет я отразилась. Ню.

Тридцатник.
Рвут заботы на куски.
И все-таки – цейтноту вопреки –
удержат на холстах нетленные шедевры
всех тех, кто мной любим, но действует на нервы.
Мои собаки, дети и друзья,
и каждый – это я.
Я! Я!

И вот мне,
ну, допустим, пятьдесят.
Особых множество накоплено примет.
Чтоб их запечатлеть, пойду в Горсад
и закажу художнику портрет.
Теперь на улицах рисуют, как в Париже,
не нанося заказчикам обид.
И я себя, как в зеркале, увижу,
и пусть мне это зеркало польстит.

                     ****

 Надо посуду вымыть, а тянет разбить.

Это отчаянье, Господи, а не лень.
Как это трудно, Господи, - век любить.
Каждое утро, Господи, каждый день.

Был сквозь окно замерзшее виден рай,
тусклым моченым яблоком манила зима.
Как я тогда просила: "Господи, дай!"
- На, - отвечал, - только будешь нести сама.

                                    ****

  1985 г. Журнал «Юность»

 Корабль из реечек и планок,

летя, трепещет, как подранок,
но трепеща — летит! летит!
Им движет не мотор, а слово.
И слово это состоит
из воздуха и пузырей,
из радужных стрекозьих плёнок.

Его из глуби словарей,
шутя, извлёк на свет ребёнок.

Теперь оно забыто всеми.
Но если это вспомню время,
всей мощной массой вздрогнет сталь,
вдруг услыхав: Лилиенталь!

Ли-ли-ен-таль!

Карл Вильгельм Отто Лилиенталь (1848-1896) немецкий инженер разработавший основы воздухоплавания (планеризма)

1988 г. журнал «Нева»

 Оказалась бесцельной забава 

складным словом людей занимать, 
ведь у них есть бесспорное право
Не любить меня, не понимать.

Если я ничего не открыла 
никому — ни рабу, ни царю, — 
значит, я не о том говорила, 
и сейчас не о том говорю.

******

Растворил репродуктор серебреный зёв,
и орёт во весь рот для потехи раззяв,
над угарной, базарной, кошмарной толпой,
то один, то другой шлягерок площадной.
Вот незримый затейник заводит опять
«Ленинград!» — («Петербург!») — «Не хочу умирать!»
Будто музычку этот безумный фантаст
продаёт на развес, да никак не продаст.
Что ты рожу воротишь, приятель-эстет?
Ты пойми, ничего в этом страшного нет.
Ведь по тем же закон, что крутят сейчас
эту смертную муку для всех и для нас,
ведь по той же кривой выводил он свой стих,
где ирония, смерть и шипенье шутих,
ведь по той же извилистой жизнь пролегла,
просвистела, провыла, сгорела дотла.

Над вокзалом рыдает толпа аонид,
над базаром бессмертная мука гремит.

И застыла гримаса на чьём-то лице…
Тяжкий камень в начале — и кукиш в конце.

Аони́ды (лат. Aonides) в древнегреческой мифологии — название муз искусства (так называемых «титанических» муз), которые обитали в Аонии (поэтический эпитет Беотии, одной из центральных областей Греции) 

Из переписки с читателем:

- (Ч)* Можно интимный вопрос: почему Вы - старушка Х?!
- (Н.Х.)** Почему старушка? По возрасту и самоощущению. Почему Х? (В задумчивости протирает очки). Я - Х-орошая, Х-амовитая и Х-итрая. Хотела написать еще Х-озяйственная, но мало ли кому чего хочется, а не получается?
И потом, в букве Х есть некая несерьезная тайна. Типа "всегда быть в маске - судьба м-а-а-я-а!"

ЧУДОВИЩА

В детстве я была упряма,
И меня стращала мама:
- Вот не будешь маму слушать,
Вот не будешь кашу кушать,
В тот же миг тебя накажут,
Ручки-ножки крепко свяжут
Страшных два чудовища -
Имена на букву Ща!
Щелезубый Щекотун
И Щетинчатый Щелкун!

Не могла уснуть я ночью,
Не гасила ночничок:
"Щекотун - вдруг защекочет?
Вдруг Щелкун - как даст щелчок?"

Но меня утешил папа.
Он сказал:
- Не плачь, растяпа!
В мире нет Щекотунов,
Нет в квартире Щелкунов!
Но зато коль ты, вертушка,
Капризуля и болтушка,
Не послушаешь отца,
То тебе не отвертеться
От большого друга детства
Щупальцевого Щипца!

КОГДА ЕЩЁ ВСЕ НАШИ БЫЛИ ЖИВЫ…

Когда еще все наши были живы...
Когда еще все наши были живы,
я праздновала каждый листопад,
и шорох охры - если наступать.
И на бульваре продавали сливы.

А вдоль бульвара, перепутав ноги
и руки, - как ненашенские боги,

 сидели йоги, окна растворив.

И отрешались от продажи слив.
Они, в бесполом плавая астрале,
жевали жизни смысл, минуя все детали.

Мой бедный друг!
Бессильем истомись
и обрети - попробуй! - сливы смысл,
минуя косточку, и кожицу, и мякоть.
Но не минуй меня!
Я буду плакать.

Ведь смысла нет во мне, -
лишь мельтешить и трогать,
кого люблю, - за лацкан и за локоть,
случайно, невзначай.
И дергать за рукав.
И говорить, что ты неправ, неправ,
когда меня ты слушаешь вполуха.

Ты помнишь, во дворе у нас старуха
жила.
Она со свалок по ночам
к себе домой чужого быта хлам
(осколки, черепки) жалеючи тащила.
Жила в ней воскрешающая сила.

Вот так и я.
Мне любы оболочки.
и, может быть, случится мне гореть
последней веткою в последнем костерочке.
Я длинные стихи пишу.
Поставить точку -
как умереть.

И если в отреченьи

дорога к истине -
я не пойду в ученье!
Ей-богу нет! Подумаешь, отрада! -
знать смысл того, чего уже не надо.
От празднества не отрываю взгляд.
Смысл жизни, милый, множествен, напрасен,
шершав, шуршащ, и сиз, и желт, и красен.
И на бульваре пляшет листопад.

- (Н.Х.) Соскок с развития темы на "последнюю ветку" - иллюстрация непоследовательности мышления лирической героини, которая не склонна к отвлеченности в поисках голого бесполого смысла. Кроме того, "последняя ветка в последнем костерочке" - образ до конца сопротивляющегося уничтожению жизнелюбивой плоти. Как в старом японском фильме "Легенда о Нарайяме", где всех стариков в определенный срок относили на гору Нарайяму - умирать. В этом фильме была героическая старушка, которая просто требовала от родни, чтоб ее на эту гору отволокли. И был негероический старичок, который, уже по пути на Нарайяму, вися в какой-то огромной сетке за спиной у сына, орал и сопротивлялся. Жить хотел. Так вот этот старичок - я.
Коротенькое - "как умереть" - безусловно нарочитый сбой ритма. Болтала, болтала, потом вздохнула - и заткнулась. Поставила точку. Умерла. И тут же, понятное дело, воскресла.
Такая уж упрямая старушка.

ГРИФЕЛЬ

Как ломкий грифелёк внутри карандаша
Стократно воскрешаема душа.
И - воскрешенью этому причиной -
К ней подступает ножик перочинный.

- (Н.Х.) Душа в теле - словно грифель в своем кедровом деревянном мундирчике. Кажется, нет сил уже тратить душу на действительность. Затупилась она. Но - острая боль (перочинный нож) - и душа вновь готова к испытаниям. Реагирует! Ведет свою линию или рисует завитушки (буквы, слова).
Воскрешающая сила страдания…

Наталья Хаткина умерла 14 августа 2009 года, за пять лет до начала войны на Донбассе, но нехорошие предчувствия её, как настоящего поэта не обошли стороной:

ВОЗДУШНАЯ ТРЕВОГА

Воздушная тревога. И в какой

подвал сойти со шкаликом чадящим -
немеркнущей лампадой спиртовой?
Присядь, скрипя, в углу на старый ящик,
и слушай вой. В ушах, над голвоой?

В тревоге - воздух. Медный купорос

да синевы отравная истома.
Придешь домой - воронка вместо дома.
И только ветер треплет, словно пес,
какие-то листки из старого альбома.

Присядешь собирать - и снова этот свист.

Спуститься вниз опять?
Как парковый горнист
остаться на посту? - пускай уже без горна.
Будь этот гипс живым, то честен и говнист,
он предал бы родителей позорно.

 Ах, Павлик! Лишь бы не было войны.

Что ж небеса гудят?
Гадальных карт не трогай.
Спусти себя в подвал картошкой до весны.
Бог весть, чем прорастешь.
Мы все заражены
воздушно-капельной рассеянной тревогой.

                                  ****

 Хаткина, как и многие другие известные дончане, похоронена на кладбище с поэтичным названием «Донецкое море». 

 

Хлеба сирый кусок, рюмка водки

В изголовье могильной плиты.

Неподвластная времени фотка,

Где светло улыбаешься ты.

Как ты там, в том краю неизвестном

На покой удалившихся муз?

Может, водит рукой бестелесной

Вдохновенья знакомый искус?

Как мы тут без тебя? Скоро осень,

И метелица листьев сухих

По бульварам и скверам разносит

Шепот солнечных строчек твоих.