Как назовёшь корабль, так он и поплывёт

      Не стало церковных имён, когда священник давал имя в честь какого-то святого или святой, и потому имена присваиваются согласно моде, популярности или кивая на зарубежные изыски, не учитывая отчества. Вот и получается тогда нелепые сочетания типа Эдуард Иванович или Дэвид Петрович.

Но, допустим, имя исконно русское, красивое, но на него набрасываются все подряд, и в результате в классе или в одном коллективе уживаются по пять или шесть Ирин и Катерин.

В сельской местности в начале советской власти, да и в послевоенные годы, с именами собственными явно осторожничали. В каждой сколько-нибудь состоятельной семье водились животные, им давались клички, популярные для каждой разновидности. В нашем хуторе, например, все кабаны были Васьками, а свиньи — Машками. Тут большую роль играла ассоциация: кому это захочется назвать своих детей поросячьими именами? Чтобы такие имена были исключениями, сказать нельзя, потому что ребёнка часто называли в честь кого-то из родственников, дальних или близких. Тогда уж с такими местными понятиями не считались. Однако ж детишки в определённом возрасте страдали, потому как их дразнили теми самыми животными, клички которых они носили.

Самое популярное имя на селе — Мария, и оно имело место быть, но в быту женщин и девочек называли не Машами, а Марусями, это уже не похоже на свинячью кличку.
Вспоминаю случай, когда вполне уважаемая молодая пара возвращалась из роддома: идут вдвоём, счастливые и радостные; у мужа на руках нарядный розовый свёрточек, молодуха в расписном платке, под ручку с мужем.
А тут за двором тётка гоняется за десятком овец, никак не может загнать их в сарай с открытыми дверями. Остановилась, увидев семейную пару.
- Ой, с прибавлением вас! Как назвали дочку?
- Катя, - отвечает мама с блаженной улыбкой на лице.
- Тю-у-у, як овечку, чи шо?

Ну не зараза ли эта замызганная Базолиха? Испортила ведь настроение хорошим людям.
А на селе, действительно, овец называли Катьками, и никак иначе. И если в стаде жил баран, то он был обязательно Борькой.

Коровьи клички редко совпадали с именами людей, потому как этих животных чаще всего называли в соответствии с месяцем их рождения. Вот почему на хуторе не значилось ни одной женщины, с красивым весенним именем Майя.
Майкой могла быть только корова или тёлка, и то и другое обидное как дразнилка для девочки.

Назови меня мама по месяцу рождения — Майя, детского горя было бы не меньше: тут и животное бы вспомнили, и растянутую мужскую майку, - а я её представляла только такой, потому что её носил в качестве нижнего белья дед Зенец, бабушкин брат, а мамин дядя, которого я и боялась и недолюбливала за сомнительные шуточки надо мной. Хрен редьки, как говорят, не слаще.

Когда мы с мамой переехали жить на станцию, в семи километрах от нашего хутора, она умудрилась назвать свинью Шуркой - так она ей была дорога и необходима. И когда отчим в недоумении спросил, мол, как же так: и свинью и дочку одинаково? Она, ничуть не смущаясь, ответила:
- А что в свинье плохого? Вот к празднику подвалим, и будет у нас вдоволь и сала, и мяса. Тут и крыть, как говорится, нечем...

Откуда ей знать, сколько слёз я пролила из-за постоянных издевательств надо мной со стороны высокочтимых Любочки и Валечки, моих троюродных сестёр.
Я возненавидела своё имя, наполовину женское, наполовину мужское, и позже, будучи подростком, в спокойной беседе с мамой задала ей вопрос, почему она так назвала меня. И она поведала мне, что это было желание моего дяди, Алексея, который, отправляясь в армию, просил, кто бы ни родился, назвать Шуркой. Как говорится, - в десятку в любом случае.

Дядя с армии ушёл на фронт, да так и не вернулся; как значилось в бумаге, пропал без вести.

Другого варианта моего имени тогда не существовало, и девчонок , и пацанов звали одинаково — Шурка; «Саша» появилось позже, и только как мужское.
Потому как в селе все друг друга хорошо знали, то были имена собственные, которыми селяне пренебрегали из-за носителя этого имени. Когда у меня родилась дочь, стали думать об имени. Муж сразу объявил, что она у нас будет Наташей. Мне вдруг даже зябко и муторошно стало от такого решения. Передо мной нарисовался образ рыжей Натахи, что жила в убогой завалюхе со своей большеротой, ни к чему не прибитой малолетней дочерью. Свои яркие медные волосы Натаха прятала под платок, а вот разные по величине, густо насеянные на лице конопухи спрятать было нельзя. К тому же она говорила низким сиплым голосом — в общем, на неё можно было засмотреться только из любопытства: на безобразное люди смотрят с таким же интересом, как и на прекрасное.

Я успокоила себя тем, что теперь живу в городе, и никто здесь не знает о существовании рыжей Натахи, у которой конопатое не только лицо, но и руки и чуть выглядывающая из приоткрытой кофты грудь.

Никто бы не назвал на хуторе новорождённую Дашкой, потому как имя это носила неопрятная, расхристанная, как капуста, баба, нехозяйка, мать постоянно голодных шестерых детей.

Языкатые бабы со смехом говорили, что у Дашки Мироненчихи колхоз на морде всю картошку выкопал — ко всему сказанному она ещё была рябая, по-видимому, от перенесённой в детстве оспы. Пропитание для детей они с мужем Васькой добывали только на свадьбах, крестинах или проводах в армию: глава семейства неплохо играл на гармошке. В заранее приготовленные сумки им после застолья сваливали всё, что оставалось несъеденным: куски пирогов, хлеба, кости с мясом, пирожки...

Ваське пить было нельзя, потому как развлекать народ полагалось до конца гульбища.

А вот Дашке — можно. И она надиралась по полной. Потом бедный Вася тащил на себе сумку, гармонь через плечо и почти на горбу пьяную Дашку.
Помню, как летом у моих дедушки и бабушки накладывали всем крайком потолок на сарае, потом мазали первый раз с соломой. Расплачивались с людьми тогда только обильным столом, на котором в четвертях белела самогонка. Дашка работать не любила, всё отлучалась якобы за детьми присмотреть, но потом, начисто забыв о своих голодных чадах, наклюкалась до полуобморочного состояния. Распласталась рядом с лоханью, из которой Васька черпал ковшом содержимое и выливал на разлохматившуюся голову своей непутёвой половины: «Дашка, вставай, надо домой идти, там дети голодные».

Жила в соседнем хуторе девица лёгкого поведения, которую за её тягу к мужескому полу прозвали собачьим именем — Розка. Говорили, что её не столь привлекали приятные развлечения с мужиками, сколько возможность поживиться материальными ценностями: то часы стащит с захмелевшего ухажёра, то пошарит у иного по карманам, а то и приличную одёжку присвоит.

Я помню её внешность: высокая дивчИна, с красивыми точёными руками, светловолосая и розовощёкая — последнее больше всего запомнилось.
Русскому человеку если дадут прозвище, то оно так прилепится к нему, что будет сопровождать его до конца жизни, - настолько удачным оно оказывается.
Люди, не общавшиеся с нашей героиней, а только слышавшие о таковой, привыкали к её прозвищу, и со временем складывалось впечатление, что это её имя.
Прошло немало времени, Розка, несмотря на свою былую славу, удачно вышла замуж; дети, нормальный муж — в общем, всё как у благополучных семейных людей.

К фермерам перебирать картошку идут охотно женщины разного возраста: и платят вполне прилично за день, и кормят сытным обедом в перерыве. Вот тут-то и оказалась наша Розка, хоть и в преклонных летах, но вполне работоспособная. Молодая женщина за столом вдруг обратилась к ней: «Тётя Роза, подайте мне тарелку с хлебом». Давно не Розка подпрыгнула как ужаленная: «Какая я тебе Роза?». Молодуха смутилась, лицо покрылось бурачными пятнами, а дальше пошло ещё хуже: «Извините, а как вас зовут? Я слышала, тут вас все так называют». Бабы постарше, хорошо знающие историю появления такой клички, сидели, уткнувшись в свои тарелки с борщом, и дули в ложки так, что всё содержимое веером вылетало обратно. Иные, подавляя смех, икали, другие вдруг закашлялись, третьи стали заводить разговор между собой, будто ничего не слышали.

После бурной молодости Розки, лет десять спустя, появилась у нас в селе по случаю свадьбы Вани Смоленского молодая красавица невеста с настоящим именем Роза. Всем своим внешним видом она соответствовала этому имени. Да и внутренние её качества способствовали уважению и почитанию со стороны хуторян: с тех пор как она стала работать на почте, без услуг которой людям пришлось бы ездить в соседнее село или в район, её величали Розой Захаровной, и никак не иначе..

С именем Надя тоже произошла метаморфоза у одной из наших жительниц.
Надька Каплина слыла неуживчивым человеком: что дома постоянно сушила мозги мужу и детям, что на работе была ярой охотницей сыграть тубаря с теми, кто ей чем-то не угодил. Поведение Надьки было сродни злой собаке, сорвавшейся с цепи и долго преследующей свою жертву. Вот и получила она в награду собачью кличку Найда. Со временем оно на селе стало именем нарицательным: какого чёрта ты ко мне прицепилась, как та найда, я тебе ЧТО, горячей золы за воротник насыпала?

В каждом селе были люди, больные на голову, что-то типа юродивых. Их жалеючи звали только ласково и обязательно в сочетании с фамилией — Володя Володарский, Коля Мироненко. Иной мужик, считая себя умником, обязательно подтрунивал над несчастными, стараясь наступить на любимую мозоль, - ведь все знали «тайное» навязчивое желание дурачка, отчего бы и не развести костёр в бочке из-под солярки — смеху -то сколько будет. Но когда эта бочка взрывалась, то любители подшутить сразу пришивали язык и так драпали, что пятки в зад влипали.
 

Надо сказать, именами людей с забитыми памороками в селе не пренебрегали, скорее всего, потому, что их считали блаженными, наказанными богом людьми.

Исчезла деревня с её обособленностью, с её нравами, привычками, далеко не всегда оправданными. Но память о ней живёт во мне, и, может быть, события и жизнь полувековой давности кому-то покажутся интересными с точки зрения характера русского человека, поведения и языка в особенности.