Что понимали под свободой те, кто кричал о ней в 90-х

Фото: Елена Пальм/ТАСС

Люди так часто употребляют это слово, что смысл его начинает ускользать от понимания, превращаясь в политический маркер.

Ведь для участников Майдана и ополченцев Донбасса, Владимира Путина и Си Цзиньпиня, нищего и миллиардера, полицейского и вора, священника и хипстера оно означает совсем не одно и то же.

И когда его произносит каждый из них, для разных слушающих оно звучит по-разному. В семиотике знак состоит из означающего и означаемого – в данном случае слова и того, что стоит за ним. Но что делать, если для каждого за ним стоит свое?

В одном из интервью Светлана Алексиевич рассуждает: «Война, ГУЛАГ, революция, распад империи – все эти огромные страдания человеческие не конвертируются у советского человека в свободу. Это самая большая загадка».

Правда, к финалу разговора у нее появляется отгадка: «Свобода!», и все думали: вот она, за углом.

Вот будут такие витрины, как на Западе, – почему-то свободу связывали с этими витринами.

Люди радовались новым холодильникам, кофемолкам, вещам. Это им казалось признаками новой жизни.

Они в очередях стояли не за книгами, а за вот этими признаками новой жизни. Мы бегали, кричали, но никто понятия не имел, что такое свобода.

Никто не знал, что свобода – это то, что нарабатывается сотнями лет, как в Германии или Франции. Когда человек каждый день что-то делает для своей свободы. И что, конечно, для свободы нужны свободные люди, а не мы».

Звучит это довольно смешно (немцам ничто не помешало свободно выбрать Гитлера, французам – свободно сдать ему без боя свою страну, а несвободным русским – избавить мир от фашизма), но если копнуть поглубже, снова задумываешься: а что понимали под свободой те, кто кричал о ней в 90-х?

То же самое, что и те, кто кричит сейчас? Сто сортов колбасы есть, а свободы нет как нет?

А что понимают под свободой живущие во Франции и Германии? И чьи взгляды на свободу стоит считать свободными?

Можно ли довериться единственной дефиниции (ведь свобода – это не стул, не воробей и не математика)?

Лезть в исторические дебри и обращаться к авторитету классиков философской мысли за выяснением этого вопроса необязательно: достаточно попытаться обратить внимание на то, какие коннотации связаны с этим словом в популярном дискурсе.

Чаще всего его толкуют от противного, как антоним неволи: на майдане жаждали свободы от Януковича и России, в Донбассе – от Майдана, российская оппозиция жаждет свободы от «путинского режима».

Либеральная русская интеллигенция сначала мечтала о свободе от проклятого царизма, а потом от советской власти, которую принесла на своих крыльях свобода, о которой они так мечтали.

В общем, если выражаться точнее, речь идет об освобождении. Свобода, стало быть, – это когда тебя не связывает то, что раньше связывало.

Второе основное значение связано с конституционными свободами – мысли, слова, совести, вероисповедания, передвижения, информации, деятельности общественных организаций.

Ссылки на Конституцию сегодня стали модным демагогическим аргументом. Картинка с юной девушкой, укоряющей ею «космонавтов», бередит души и вызывает праведный гнев.

А когда дело доходит до праведного гнева, рефлексия отключается.

В советские времена добиться исполнения конституционных норм от властей пытались диссиденты, и в то время демагогией выглядели не эти требования, а якобы обеспеченные основным законом свободы.