Михаил Мирер / 22 калибр

Город Сиракузы, не итальянский разумеется, а наш, американский расположен на севере штата Нью Йорк. Он типичный университетский город. Syracuse University считается очень хорошим университетом, а например, Communication program, так вообще чуть ли не лучшая в стране. Все это расположено между живописными холмами, с лугами и лесом как на картинке в детской книжке. Сам же город летом напоминает цветущий ботанический сад с огромным количеством цветов и хорошо выстриженных газонов, а старинные замки и церкви, как розочки на торте украшают современный архитектурный ансамбль из новых учебных корпусов. Университет дорогой, образование в таком стоит около 75.000$ в год. На самом деле, это место-то довольно северное, зимой холодно и снежно, но все сделано так, чтобы жить, учиться и работать было комфортно. Например многие дорожки из одного учебного корпуса в другой имеют подогрев, и поэтому зимой ни снега, ни льда на них нет. Еще бы, не дай бог кто-то за такие деньжищи поскользнется и упадет.

В Сиракузах, по сути не очень большом городе, скопление первоклассных больниц. Практически все специальности и на высшем уровне, ну и разумеется, студенты, резиденты, в общем большой медицинский улей гудящий триста шестьдесят пять дней в году без перерыва.

Летом меня пригласили помочь и «покрыть» детскую неврологию, так как сразу два врача переехали жить в Техас. Я поменял свой график и на неделю переехал в Сиракузы, в гостиницу, которую, разумеется, оплатила больница.
Я собирался в больницу утром шлепая по номеру моего отеля. За много лет выработалась рутина, почти как когда я был школьником и по звукам пионерской зорьки знал точно место в песне, на котором надо было выскочить из двери, чтобы не опоздать. Почти автоматически, побрился, умылся и так далее, только теперь под звук местных новостей из телека.
Новости везде в мире передают одинаково, надо напугать до полусмерти, иначе это не новости, а «белый шум». Все дикторы говорят быстро, глаза на выкате, не иначе как луна падает на землю.

Сквозь звук бегущей струи воды из крана слышу неразборчиво бухтят, что где-то кого-то ночью постреляли. У нас в Америке это бывает, благо недостатка в сумасшедших и оружии нет. Я хлебнул черный, несладкий кофе и взяв докторский саквояж вышел из двери.
Перед входом больницы машина местного канала новостей сматывала провода и убирала выдвижную антенну. Это в принципе не редкость возле больницы, и я прошел мимо не обращая внимания. Резидент встречал уже в отделении и явно был взволнован.
-— Док, ты слыхал, в городе стреляли, и его к нам привезли. Нейрохирурги отработали, живой пока, в реанимации. Состояние критическое, но парень держится, вызвали невропатолога, то есть меня, на консультацию.
-— А что там за история?
-— Точно не известно, выстрелили в лицо, что, почему я не в курсе.
–– Понятно, вот с него и начнем.

PICU ( pediatric intensive care unit) — детская реанимация, 15 коек, вернее 15 отдельных палат. Там всегда полно народу. На каждого больного одна, а иногда и две медсестры, резиденты, fellows (ординаторы), attending ( лечащий врач ), узкие специалисты. Больные тяжелые, чего только нет. Все это напоминает какую-то страшную фабрику кухню — мониторы, трубки, кровь, люди, писк датчиков. В палате всегда родственники, они как правило никуда не не уходят и всегда там. Никаких ограничений для них нет. Они присутствуют при осмотрах а порой прямо во время реанимационных мероприятиях, разумеется если сами хотят остаться. В палатах для родственников есть реклайнеры — откидывающиеся кресла, так что они могут ночью там спать. Больному ребенку очень нужна мама и папа, особенно, когда он болен, даже если он не может этого видеть, он кожей чувствует их присутствие. Такого атавизма как халаты, шапочки и бахилы у нас давно нет.

Парень оказался черный, четырнадцати лет. На вид старше, очень крупный, хотя и не толстый. Практически выглядит как восемнадцатилетний. Трубок без счету, на стойках один над другим инфузионные помпы, центральные катетеры, мониторы.

Пуля вошла прямо в углу переносицы и лба слева и вышла справа за ухом. Просквозила, оставив на МРТ след напоминающий след от реактивного самолета в небе. Его оперировали командой нейрохирурги и ENT (ухо горло нос). В операционном репорте читаю, что частицы мозга обнаружены в наружном слуховом канале.

Так на протяжении недели каждый день начинался и заканчивался им. У него развился отек мозга, решили бороться консервативно. Я ввел его в пентобарбитальную кому, потом маннитол, гипервентиляция, всего не перечесть. Каждый день, как вечность, но держится парень.
В один из дней я увидел следователя. Я их безошибочно определяю из далека. Всегда в длинном плаще, обязательно усы или усики, и бляха на ремне, типа «инкогнито». Прямо как в оперетте.
Офицер сказал, что по странному стечению обстоятельств маму парня застрелили восемь месяцев назад из проезжавшей машины, они живут в неблагоприятном районе, сказали что случайность, «drive by shooting». В парня выстрелили из мелкашки, .22 калибр. Пуля самая маленькая, но очень высокая скорость.

Когда-то, придя работать на скорую помощь в Москве, я был поражен, что большинство людей живут совершенно не так как у нас в семье. Ну то есть, папа или мама, а иногда и оба родителя могут пить, драться, а на входной двери нет живого места от переставленных замков, видимо после их выбивания. В доме нормально иметь висящие бамбуковые занавеси в коридоре, в серванте пластмассовая розочка, и все в плюше — красота! Так и сейчас, проживая в одном городе, можно сказать бок о бок, я точно так же не представляю, что происходит в «черном» или «латинском» кварталах, и как сильно моя жизнь отличается от их. Я даже не в смысле хуже или лучше, а в принципе, как сравнивать жизнь на Марсе и на Плутоне, все по другому, а значит и риски другие.

К концу недели отек мозга прошел, парень как будто застыл, ни туда, ни сюда. Я сдал дежурство и уехал домой, а вся команда продолжила бороться за парня, сменяя друг друга, врачи, резидены, медсестры, тераписты — все!
Через три недели я вернулся и снова заступил на вахту. Первый вопрос — что с парнем?! Мой резидент с удовольствием рассказал, что парень выжил и уже переведен в реабилитацию.

В палате, на пятом этаже, в отделении реабилитации он был один и сиделка. Мрачный, ворчит, всегда всем недоволен, иногда агрессивен, правая сторона лица с признаками паралича, но левым глазом хищно смотрит. Отвечает или односложно, или короткими фразами, выполняет простые команды, Изменения личности типичны при повреждении лобной доли мозга. У него впереди еще долгий путь реабилитации. И у него, и у всех тех, кто будет каждый день работать с ним, и как слепого вести от точки к точке, не зная точно, есть ли выход из этого лабиринта.

Я рассказал эту историю моему приятелю, врачу из Москвы. В ответ я услышал — зачем?
Вот зачем вы все это делаете?! Ведь парень же останется инвалидом. Его жизнь и до этого видимо была не сахар, а сейчас и подавно. Он никогда не будет такой как прежде, плюс это очень дорого, лучше бы лечили тех кто сто процентов поправится и вернется к норме.
Я не знал что ответить, но подумал, хорошо, что моя работа лечить, а не решать кому жить, а кому нет. Боюсь я бы дров наломал.

Я повесил трубку. Мне показалось, что я уже где-то слышал про это «зачем», полез в интернет и без труда нашел похожее высказывание Кобзона пару лет назад про больных детей. Это он сказал, что конечно больных детей и их мам жалко, но лучше скинуться и помочь Крыму. Ну, тут как говорится, про покойников либо хорошо, либо никак — поэтому никак!