Анастасия Нарышкина. Когда грянет гром

Японская трагедия и реакция на нее самих японцев заставила нас задуматься о том, как вели бы себя мы, жители России, случись у нас такая беда. Напомню: из Японии пишут (например, здесь и здесь ), что нет там ни паники, ни мародерства, а есть солидарность, взаимовыручка, сдержанность, организованность. Это характерно и для государственных организаций, и для обычных граждан. Читаешь все эти рассказы – про то, что люди подвозят друг друга, бесплатно, конечно же; про то, как делятся телефонами и прочим, про то, как те, кто живет близко, оставляет у себя ночевать тех, кому пилить домой через весь город; про отсутствие насилия и прочих ужасов, сопутствующих стихийным бедствиям, и диву даешься.

Вот оно, японское чудо. Все мы помним чудовищные сообщения из Нового Орлеана и с Гаити. Ну ладно Гаити – бедная неразвитая страна, что с нее взять, но Новый Орлеан? Неужели человек так чудовищно плох, что если в спину его не подталкивает штык, а над головой у него не звисит камера слежения, то он обязательно превращается в полное дерьмо?

Анастасия Нарышкина Анастасия Нарышкина работала в газетах "Сегодня", "Известия", журнале "Компания", писала о бизнесе и общественных проблемах. Сейчас – спецкор "Московских новостей". Ее особый интерес вызывают исторические моменты, которые определили развитие России.

После урагана "Катрина", обрушившегося в 2005 году на Новый Орлеан, в мародерстве была замечена даже полиция. На этом видео одетые в форму полицейские ходят по неработающему супермаркету Walmart с тележкой с украденными товарами Источник video.google.com

И вот опыт японских товарищей пока что говорит нам: не обязательно, не везде, не каждый. Есть народы, которые – да, а есть, кажется, одна феноменальная культура, которая вроде бы – тьфу-тьфу-тьфу – пока что держится.

А что было бы у нас, коли бы грянул гром? Собственно, он у нас периодически и громыхает, не в таких масштабах, но ведь и техногенных катастроф, и военных действий, и других несчастий у нас хватает.

Ну, относительно начальства нет никаких сомнений: оно улетит себе в голубом вертолете. Но мы-то сами, мы-то что будем делать? Проявим ли мы то, что называется внутривидовой агрессией, то есть будем вырывать изо рта у слабого последний кусок, или же станем делиться этим куском и спасать друг друга?

Неприятный вопрос, честно говоря. Не хочется на него отвечать, потому что ответ угадывается.

Если сейчас безо всяких землетрясений мы так не любим друг друга, мы так мало делаем друг для друга "просто так" или даже за зарплату, то с какого бодуна можно предположить, что, случить нечто, все изменится?

Если в сложной, но таки мирной (относительно, относительно, не спорю) стране сохраняется такой уровень преступлений против личности, как в России, то можно представить себе, как поведет себя население, если над ним не будет стоять, глазея на них, товарищ Сталин, Фемида или кто там у нас ее замещает.

"Кто ведет себя социально уже по естественной склонности, – пишет Конрад Лоренц в работе "Так называемое зло", – тому в обычных обстоятельствах почти не нужен механизм компенсации (т .е. т, что Лоренц называет ответственной моралью – чувство ответственности перед обществом), а в случае надобности в его распоряжении мощные моральные резервы. Но кто уже в повседневных условиях вынужден прилагать всю сдерживающую силу моральной ответственности, чтобы быть на уровне требований культурного общества, тот, естественно, гораздо раньше сломается при возрастании напряжения…. Мораль легче всего отказывает не под действием резкого и чрезмерного одиночного испытания, а вследствие долговременного истощающего нервного перенапряжения, какого бы рода оно ни было. Забота, нужда, голод, страх, переутомление, безнадежность и т.д. – все это действует одинаково.

Кому случалось наблюдать множество людей в таких условиях, на войне или в плену, тот знает, как непредвиденно и внезапно наступает моральная декомпенсация. Люди, которые, как казалось, надежны, как каменная стена, неожиданно ломаются, а в других, от которых ничего особенного не ожидали, открываются неисчерпаемые источники сил. Но те, кто такое пережил, знают, что сила доброй воли и ее выносливость – две независимые переменные. Осознав это, учишься не чувствовать себя выше того, кто сломался раньше, чем ты сам. Даже для наилучшего и благороднейшего в конце концов наступает момент, когда он просто больше не может: "Или´, или´, лама´ савахфани´?"

Ничего не объясняет Лоренц, а снова заставляет задуматься.

В Японии нет ни паники, ни мародерства. И каждый делает свое дело Источник (c) AP Photo/ Kyodo News

Откуда берется в человеке или в народе сила доброй воли?

Откуда берется, чем тренируется ее выносливость?

Сила моральной ответственности – почему у одних народов в один период она одна, в другой другая, а у третьих и вовсе третья?

Впрочем, бог с ними, с другими народами, выскажемся прямо: почему у нас в России сегодня эта сила моральной ответственности такая, какая есть?

Почему мы все это делаем друг с другом? Почему мы позволяем другим делать это с нами?

Что, когда мы пропустили в том обучении, которое проходит каждый народ по пути к самому себе, к своей самости? Почему японцы умеют то, чего не умеем мы? Что это – естественная склонность, о которой говорит Лоренц, или сила моральной ответственности? Скорее все-таки второе. Будь это только естественная склонность, японцы были бы прославлены своей уникальной добротой. А они славятся помимо прочего уникальным качеством сложной техники, производство которой требует именно что огромной ответственности. Что сообщают в своих блогах русские, живущие в Японии? Что каждый японец знает: если начало трясти, первым делом надо спрятаться под столом и надеть каску. И вот в своих японских офисах наши люди честно лезут под стол – и действительно обнаруживают там каску. Кто-то ведь положил ее туда, не забыл, не наплевал на инструкции. Кто-то не украл деньги, выделенные на каски. Кто-то обучил людей, как вести себя при катаклизме. В общем, все просто сделали свое дело.

Несколько лет назад я летела за границу, не помню уж каким дешевым чартером. Стюард, как обычно, рассказывал и показывал, что делать в случае аварии. А в этом случае надо было достать надувной жилет, который, как сказал стюард, находится под сиденьем кресла. Я зачем-то полезла рукой под сиденье. Нету. Полезла еще основательнее. Снова нету. Встретилась глазами со стюардом и жестами показала и отсутствие жилета, и свое недоумение по этому поводу.

И тут стюард склонился ко мне, улыбнулся и тихо сказал гениальную фразу:

- Не будем думать о плохом.

И удалился, по-прежнему сияя.

Пассажиров этого "аэробуса", севшего в январе 2009 года на реке Гудзон, спасло мастерство пилота. И наличие спасательных жилетов в салоне самолета Источник (c) AP Photo/ Mel Evans

Это не оптимизм, это – безответственность, и она, к сожалению, кругом. Состояние социальной сферы – это она. Состояние армии – это тоже она. Качество строительства, готовность к тушению лесных пожаров, способность обеспечить авиапассажиров водой и туалетами, своевременно прислать "скорую", обеспечить милицию хорошей зарплатой и соцпакетом, в общем, вся наша жизнь, которая могла бы быть налаженной, ответственно выстроенной… Но нет: все тяп-ляп. И мы знаем, что, случись что, нам придется как-то выкручиваться самим, потому что помощи-то особенно ждать неоткуда. Может, конечно, она и придет, но гарантии, уверенности, – нету ее и быть не может.

Что это? Может, если верить Лоренцу, забота, нужда, голод, страх, переутомление, безнадежность, – все это было у нас так долго и так сильно, что действительно сломало в народе моральные установки?

Берт Хеллингер, немецкий психолог, автор метода семейных расстановок, пишет, что одна из самых страшных вещей для человека – это исключение из группы, к которой он принадлежит. Таких групп может быть много. Прежде всего это семья, точнее, род. Затем это более широкие социальные группы, к которым принадлежит человек. Избежать исключения из группы можно, если постоянно следить за тем, насколько ты соответствуешь своей группе, насколько ты верен, лоялен ей. Для этого нам дано нечто вроде вестибулярного аппарата. Когда человек отклоняется от вертикали с опасностью упасть, вестибулярный аппарат указывает ему на это. А когда он отходит от своей группы с риском подвергнуться осуждению, включается совесть и чувство вины.

То, что мы называем совестью, по Хеллингеру – лишь инструмент, показывающий человеку, насколько далеко он отклонился от разделяемых группой ценностей и, таким образом, насколько велика для него опасность быть из этой группы исключенным. Хеллингер подтверждает эту мысль тем фактом, что представление о добре и зле у разных групп, семей, народов стран и т. д. расходятся порою с точностью до наоборот. Российская мораль и российская совесть сегодня таковы, что не предполагают ни личной, ни коллективной ответственности за жизнь и благополучие других людей, особенно во внерабочее время, забесплатно. Совместные усилия, допустим, волонтеров, своими силами и за свои деньги тушивших лесные пожары прошлым летом, – это не норма, а что-то из ряда вон выходящее.

Совместные усилия волонтеров, своими силами тушивших лесные пожары прошлым летом, - это не норма, а что-то из ряда вон выходящее. Источник (c) AP Photo/ Mikhail Metzel

Что ж, все народы разные, и наш народ – такой, по крайней мере сейчас, в начале двухтысячных. Но надо понимать, что эта мораль и эта совесть – убийственная и самоубийственная штука. О чем и свидетельствует статистика, согласно которой население вымирает, причем не столько в силу снижения рождаемости, сколько благодаря неустанным собственным усилиям, направленным на повышение смертности.

А почему – хотела бы я знать.