ГЕНИЙ И ФАТАЛЬНОСТИ. М.Ю. ЛЕРМОНТОВ

205 лет назад, 15 октября 1814, родился Великий Поэт и Гений Лермонтов Михаил Юрьевич. Гениальностью своей способствовавший формированию понимания того, что человек рожден не для того, чтобы просто жить и существовать, а чтобы глубоко мыслить, чувствовать. И быть себе при этом наивысшим судьей. Герой его, точнее «Герой нашего времени» Григорий Александрович Печорин, невероятным проникновением во всю глубину и страсть чувств человеческих, прежде всего, мужских – показал это. И мужеством, наряду с этим, по принятию – пусть и отчаянных, но достойных именно логики, но не страсти решений. Призвал к чтению и познанию души человеческой и ее психологии; к тому, чтобы глубоко задумываться над сутью и содержанием всех духовных ценностей жизни, держа при этом еще и любой удар, но оставаясь себе во всем наивысшим Судией и аналитиком. А, как и на чем – компиляция отдельных гениальных мыслей-аксиом, в разных «Героя» местах отраженных, чтобы придать им некий законченный смысл. Коим и учат они, собственно, жить – далеко все, продумывая и анализируя, и глубоко сердцем, при этом, все чувствуя.

    «Страсти не что иное, как идеи при первом своем развитии. В молодости я был мечтателем: любил ласкать попеременно то мрачные, то радужные образы, которые рисовало мне беспокойное и жадное воображение. Я стал читать, учиться – науки мне тоже надоели; я видел, что ни слава, ни счастье от них не зависят нисколько, самые счастливые люди – невежды. Я люблю сомневаться во всем: это расположение ума не мешает решительности характера – напротив, я всегда смелее иду вперед, когда не знаю, что меня ожидает. Быть всегда настороже, ловить каждый взгляд, значение каждого слова, угадывать намерения – вот что я называю жизнью. О, я удивительно понимаю этот разговор, немой, но выразительный, краткий, но сильный. Спокойствие часто признак великой, хотя скрытой силы; полнота и глубина чувств и мыслей не допускает бешеных порывов: душа, страдая и наслаждаясь, дает во всем себе строгий отчет. Нет в мире человека, над которым прошедшее приобретало бы такую власть, как надо мною. Всякое напоминание о минувшей печали или радости болезненно ударяет в мою душу и извлекает из нее, все те же звуки. Радости забываются, а печали никогда.

Мои предчувствия меня никогда не обманывали. Я вступил в эту жизнь, пережив ее уже мысленно; что от этого мне осталось? Я истощил, и жар души, и постоянство воли. Глаза не смеялись, когда смеялся – это признак глубокой постоянной грусти. То не отражение жара душевного или играющего воображения; то блеск, подобный блеску гладкой стали; ослепительный, но холодный. Не то отчаяние, которое лечат дулом пистолета, но холодное, бессильное отчаяние, прикрытое любезностью и добродушной улыбкой. Я сделался нравственным калекой: одна половина души моей не существовала, она высохла, испарилась, умерла, я ее отрезал и бросил, – тогда, как другая шевелилась и жила к услугам каждого, и этого никто не заметил, потому что никто не знал о существовании погибшей ее половины. Я давно уж живу не сердцем, а головою. Во мне два человека: один живет в полном смысле этого слова, другой мыслит и судит его. Я взвешиваю, разбираю свои собственные страсти и поступки со строгим любопытством, но без участия. Если я причиняю несчастия других, то и сам не менее несчастлив. Я иногда презираю себя – стал не способен к благородным порывам; боюсь показаться смешным самому себе. Душа обессилела, рассудок замолк.

Что ж? Умереть, так умереть! Потеря для мира небольшая; да мне и самому порядочно уже скучно. Пробегаю в памяти все мое прошедшее и спрашиваю себя невольно: зачем я жил? Для какой цели я родился? А, верно, она существовала, и, верно, было мне назначение высокое, потому что я чувствую в душе моей силы необъятные. Но я не угадал этого назначения, увлекся приманками страстей пустых и неблагодарных; из горнила их я вышел, тверд и холоден как железо, но утратил навеки пыл благородных стремлений. Я как матрос с разбойничьего брига».

И самому реальному «матросу» Михаилу Лермонтову дважды в его жизни недолгой выпадали еще и дуэли, и обе с фатальным исходом как бы – фатальность ведь это предопределенность судьбы, и Михаил Юрьевич со всей потрясающей своей аналитикой и прочувствованностью все это хорошо, видимо, всегда знал и предчувствовал, но  никогда не страшился. И, видимо, потому неслучайно он последнюю главу своего «Героя» так и нарек «Фаталист», из своего сердца все, выносив, когда Печорин (Лермонтов), взирая на играющего со своей смертью на пари человека с пистолетом у лба, «читал печать смерти на бледном лице его». Которая не пришла, правда, от пистолетной осечки в тот самый момент к нему, но по предопределению, пусть и в ином варианте, в тот день неотвратимо все равно грянула. И было нечто подобное, особое и неповторимое, мистическое и фатальное, и в судьбе самого Михаила Юрьевича.

Было и 2 марта 1840 на дуэли с Э. Барантом на Парголовской дороге в Петербурге, который стрелял в него, но промахнулся, а Лермонтов – только в сторону, и дуэль кончилась перемирием. Было и 27 июля 1841 в поединке с Н. Мартыновым у горы Машук в Пятигорске, но только с летальным уже исходом, когда он шел к барьеру, свой пистолет, не поднимая, а лишь цедя с презрением: «Я в дураков таких не стреляю», а Мартынов в поэта бил насмерть. Тот, падая – все равно в воздух, а с небес, словно оплакивая, грянул фатальный проливной дождь. Ибо отмерено судьбой Гению было всего 26 лет 286 дней – родился 15 октября 1814, а в Вечность ушел 27 июля 1841. И две эти его последние цифры, кстати, фатально еще раз, через 100 лет трагически повторились: Первая мировая война началась в 1914-ом, а Великая Отечественная – в 1941-ом. Увы. Вечная Память, Благодарность и Слава Гению Великому Лермонтову  Михаилу Юрьевичу!

Геннадий ТУРЕЦКИЙ