АРИОН 4 глава Новые открытия

АРИОН 4 глава. НОВЫЕ ОТКРЫТИЯ АРИОНА.

   В надежде на чудо Арион препарировал умершего ангела со сломанными крыльями и стал обладателем двух деревянных иконок, трёх оловянных крестиков и золотой чеканки с двуглавым орлом. Золотую чеканку хранитель музея конфисковал, как народное богатство, которое нужно приумножать. Через неделю Арион увидел, что золотой орёл пал жертвой золотых дел мастера, который превратил хищника в червонную печатку в форме гуся на указательном пальце администратора.

- Приумножаем? - бросил экскурсовод.

- Фамильное золото! - пробормотал хранитель музея.

   Арион понял, что в фамильное золото патрон превратил бы блюда, серебряные кубки…, если б они не числились в столовой утвари императора.

   Через полгода бесплодных попыток Арион стал травить своё сознание могуществом. Он надевал монаршие шубы, шапки даже в сорокаградусную жару и тайком таскался по углам, задыхаясь от запаха нафталина и обливаясь потом. По музею пошёл слух о странных приведениях, которые предпочитали допотопным балахонам соболиные меха.

- Вы не знаете, кто эти привидения? - подозрительно спрашивал администратор и тянул носом.

   От экскурсовода пахло как от ломбардной моли.

   Ещё полгода Арион оккупировал кареты, коляски, возки, умывался в царских тазах и утирался красным рушником с красным петухом в надежде на сверхъестественное озарение.. Не помогал даже нашатырь, который экскурсовод закачивал в нос, словно собирался полоскать его.

- А ты за идеей сходи к нашему администратору, - советовали ему, и так нахваливали хранителя музея, словно тот был величайшим тружеником, перепахавшим весь земной шар и взрастившим хлеба с зерном в добрый кулак и стеблем с хорошую осину.

   Тайком от администратора Арион пускался в самые рискованные и хитроумные авантюры, чтобы нарастить капитал, так как по опыту элементарной мастерской знал, что создателей сверхмогущественных идей не только возвеличивают, но и изгоняют. Он предоставлял монаршую одежонку напрокат, взимая за одну только примерку шубы полтинник, за катание в карете, которую Арион таскал сам, словно лошадь, целковый, а за примерку ботфортов - три целковых.

- Почему ж так дорого? - возмущались посетители.

- А вы найдите такое место, где за три целковых можно побыть императором!

   Посетители подавленно молчали, так как побыть императором за три целковых можно было только в этом музее. Арион увеличивал цены за прокат, утверждая, что повышение рыночной цены императора находится в прямой зависимости от повышения базарных цен. Можно было стать на путь расхитителя государственного добра и толкнуть соболиную шубу поклоннику императора, а карету - поклоннику исторических реликвий. Экскурсовода останавливало существование прокурора. Арион пошёл на риск и продал администратору зоопарка дряхлого ангела Азраила за тридцать целковых.

- Я знал, что ты меня продашь, - сказал ангел, - но я не в обиде. Люди всё продают. Если в их руках окажется Бог, они продадут и Бога, но Всевышний мудр. Он сделал вас смертными.

   Через месяц Арион начал рыскать по социологическим институтам, выдавая себя за диссертанта-соискателя. Он год блуждал в жидких социологических анкетах отечественного и заграничного происхождения и разрабатывал свою анкету, чтобы абсолютно точно уяснить место человека Ариона в этом мире и его сверхмогущественных идей. От имеющихся анкет пришлось отказаться. В них был такой же хаос, как и в социологических институтах. Экскурсовод понял, что нужно начинать с нуля.

   Арион соскрёб железной щёткой со стены колесницы с охотниками и их жертвами, выбросил на свалку машину времени, распродал ремесленнический инструмент по производству археологических ценностей и занялся чисто теоретическими исследованиями.

   За год каторжного труда Арион высох как скелет доисторического животного и покрылся известью, словно череп неандертальца. После года упорного труда Арион зашёл в хозяйственный магазин «Тысяча мелочей и больше», купил на последний целковый белую квадратную кафельную плитку и, возвратившись домой, высек на ней свои размышления. Черновики раздумий, которыми была завалена его комната, он сжёг.

   Плитка оказалась совершеннейшим чудом. Она знала всё явное и тайное. Даже подневольного кузнеца Агамемнона из греческого города Фифы, который подковывал Буцефала Александра Македонского. Он чувствовал себя отлично, пока не понял, что кафельное чудо обладает существенным недостатком. Оно могло рассказывать, но не показывать.

   Ещё год Арион упорно бился над обратной стороной своего чуда. Заявляясь из музея, он сразу же брался за ремесло и все больше уходил в дебри изнурительной работы, от которой его весёлые глаза покрывались ледяной коркой, ладони становились похожими на черепашьи панцири, а молодая и здоровая кровь превращалась в кровь шершавую, как наждак.

   Ариону было горько от новых открытий, что шершавая кровь перерождает человека в существо, на которое смотрят как на скотину и забывают, что у этой скотины есть душа и разум. Грустные размышления приводили его к мысли, что человек бессилен перед могущественными стихиями природы. И достаточно подуть ледяному ветру, как человек забивает живую тварь, которую сам же кормил и её шкурой прикрывает собственную шкуру не в пример твари, которая довольствовалась своей шкурой. Человек посягал на первозданность, как на собственный двор и все ради того, чтобы сохранять в сытости и тепле свой пупок.

   Тяжёлый труд превращал Ариона в выносливую лошадь Пржевальского. В чертах его лица проглядывалась лошадиная усталость и лошадиное выражение. Мысли экскурсовода были похожи на мысли жвачного животного, от которых постоянно хотелось есть и спать. Даже во сне Ариона не оставляло ощущение, что он погружается в доисторическую эпоху, где не было будущего, где настоящее было зыбким и грустным, где его прошлое теряло смысл, где умирали его бывшие радости. За каторжной работой он забывал привычные названия привычных вещей.

   Его буйное воображение тускнело и цепенело, но наряду с этим ему чудилась сверкающая золотая колесница с гением Арионом с волшебной плиткой. Он поддавался чудному обману воображения, где все смертное кажется бессмертным, малое - великим, человеческое – сверхчеловеческим. И кто не поддавался этому обману? Великий ли завоеватель Азии или тот, кто считает завоевателя великим?

   Арион просветлел, когда увидел на оборотной стороне кафельной плитки изображение патрона, который сидел с удочкой возле искусственного озера в метеоритных берегах. Плитка могла показывать. К вечеру даже в недрах мироздания для экскурсовода не оставалось ни одной нераскрытой тайны.

Мир, некогда обширный остров, превращался для него в крохотный островок, который размывало время, разрушая труд человека и возвращая первозданности её обычную жизнь, отторгнутую рукой человека, Он слышал скрежет земного ядра, дыхание подземных вулканов, которые расшатывали земную твердь, чтобы расколоть её и бросить в бездну, утыканную раскалёнными звёздами. Арион думал, что человек смирился с окружающей действительностью, и если он воюет с ней, то только затем, чтобы продлить свои мучения и умереть не сегодня, а завтра. Человек рождался для того, чтобы постигать науку ползать, слепнуть, глохнуть в мире, которому не было никакого дела до того, кто умер, кто родился, в котором все было равноценно, все тайна, все имело свой срок - и малое и великое.

   Над одним покойником рвали волосы, наказывая собственную голову, но не настоящего виновника. Другому покойнику плевали вслед. И когда его проносили по улице, открывались окна в заглохших домах, оживали цветочные магазины. Люди разгребали пыль и извлекали из пыли свои человеческие привязанности. Дома становились весёлыми и цветистыми, и так до тех пор, пока они вновь не вымирали, словно от чумы, а цветы сохли от тоски людей.

   Смерть человека не вносила никаких изменения в вечный порядок вещей. Экскурсоводу становилось грустно. Он смотрел на стены комнаты, которые на его глазах покрывались слизью, потолок - мхом, окна - плесенью. Это был мир угасающих вещей, но в этом мире для него существовали вещи, достойные его человеческой привязанности: керосинка с неярким светом, чистые белые листы бумаги, ручка и кафельное чудо. Экскурсовод прислушивался к своему сердцу, которое жило не по его воле, а по собственным законам и по этим же законам оно должно было умереть.