Джой

У меня начались фантомные боли. Память ноет. Сердце скачет, спотыкается, колет. Бьется в животе, горле, затылке и, кажется, даже ступнях. В голове берет разбег карусель, и тогда трудно удержаться на ногах. Познабливает. Руки ледяные.

Я абсолютно спокойна. Но все время слышу его запах в разных уголках дома – терпкий, сладковатый, живой. Этого не может быть, потому что рыжего мохнатого Джоя уже давно нет, и уже все перестирано, и не один раз убрано, и даже косметический ремонт сделан. Иногда до меня доносится его поскуливание: постарев, он перестал лаять, но рассказывал мне какие-то жалобные истории и стонал во сне. Он не хотел оставлять меня и держался, сколько мог: ему исполнилось шестнадцать лет, шесть месяцев и один день. Он единственный провел со мной всю свою жизнь, в горе и счастии, в болезнях и здравии, во всех переездах и перипетиях. Он поставил меня на ноги. Он выводил меня из лабиринта отчаянья.

Примерно семнадцать лет назад у меня усилились боли в спине. Я поняла, что если не буду ходить как можно больше, то вскоре вообще не смогу передвигаться самостоятельно. Но просто так бродить неинтересно. А вот если завести щенка, то минимум двухразовые ежедневные прогулки будут обеспечены.

Я кое-как уговорила квартирных хозяев разрешить мне взять в дом собаку. Мои родственники категорически возражали, но я их запугала наступающей на меня инвалидностью.

Дана принесла его мне месячным щенком, с голым розовым пузом и золотистой плюшевой шерстью. «Джой» – по-английски «радость». Он, еще несмышленыш, выбрал себе бумажку с этим именем из нескольких других, разложенных около него на полу. А мой брат звал его Зюзя. Зюня. Зюсенька.

Нам с Джоем повезло: молодой ветеринар, который делал щенку первые прививки, оказался не просто хорошим специалистом, но абсолютным собачником. Он не сомневался в том, что интересы собаки стоят выше интересов ее хозяев, и сумел успешно внедрить эту мысль в мое сознание.

– Будешь кормить малыша специальным кормом, – говорил Айболит. – А когда подрастет, переведешь его на корм для взрослых.

– А что, человеческой едой нельзя? – удивлялась я.

– Конечно, нельзя. Там специи, много соли, а для собак это вредно: у них же печень нежная, не как у тебя! Так что, если будет желание, просто готовь ему отдельно. Можно, например, курочку отварить, но только не жарить! И жирного не давать! И сладкое вредно! И обязательно чистить зубы!

– А вот он хочет на кровати со мной спать. Но от него же шерсть, сор, да и вообще тесно. Как его отучить? – задавала я вполне правомерный, с моей точки зрения, вопрос.

– Если хочешь, могу дать направление к психологу.

– Мне?

– Нет, Джою. К собачьему психологу. Но беседовать он будет, конечно, с тобой. Объяснит, как нужно себя вести.

– Так я ничего…

– Как же ничего?

Это же твоя собака! И раз она хочет спать на твоей кровати, значит, она тебе полностью доверяет! А ты говоришь, что тебе неудобно. Нехорошо получается!

Наверное, это было очень антипедагогично, но настолько убедительно, что я последовала всем данным мне советам – и хочу надеяться, что Джой прожил не только долгую, но и счастливую жизнь.

Когда собачий ребенок превратился в голенастого подростка, его звонкий голос не давал спать соседям и возмущал прохожих, которых он облаивал, сидя на окне последнего этажа. Когда я уходила, он выл так, что было слышно за квартал, а когда возвращалась, он не просто скакал от радости, а взлетал – хвост работал пропеллером – и пел в ликовании, умудряясь в полете облизать мне все лицо. Однажды он сильно напугал молодого полицейского, подкравшись к нему сзади и внезапно гаркнув во всю мощь своих голосовых связок. (До сих пор не понимаю, как его не посадили в собачью тюрьму: в Израиле туда заключают четвероногих нарушителей порядка, и для вменяемых хозяев это становится более серьезным наказанием, чем если бы сидели они сами.) Он держал в строгости дворовых кошек, бдительно следя, чтобы они не уходили за границы своей территории, и не пускал к ним чужаков. А уже в пожилом возрасте его укусило нечто ядовитое, он неудачно подпрыгнул и получил серьезную травму позвоночника. К тому же у него случился аллергический отек гортани. Мы гуляли далеко от дома, причем, по моей совиной привычке, поздно ночью. Я не могла понять, что произошло. Вся задняя половина тела пса отказала, он задыхался и смотрел на меня взглядом, прожигающим душу, а по шерсти вниз от глаз пролегли две блестящие влажные полоски – дорожки от слез. Я кое-как дотащила его до квартиры и успела дать противоаллергенный препарат. А потом мы с врачами всеми способами ставили его на лапы и залечивали раны: он кусал себя, не чувствуя боли (бурые пятна на светлой подстилке…). И он выздоровел и прожил еще шесть лет – только уже не мог подпрыгнуть так, чтобы облизать мне нос, когда я возвращалась домой…

Он умирал тяжело, его парализовало, и после нескольких капельниц врач сказал, что сделать уже ничего нельзя. Джой понимал, что уходит, и изо всех своих собачьих сил сопротивлялся этому расставанию, а я сидела рядом, и гладила его волнистую шерсть и нос из натуральной кожи, и держала голову, когда начиналась рвота, и вытирала исхудавшую морду и лохматую попу,  и меняла подложенные пеленки, и пыталась напоить, и носила на руках…

Я закрыла ему глаза.

Знакомые выражали мне соболезнования и наперебой рассказывали, как тяжело лично они переживали потерю своих любимцев, их самих приходилось буквально откачивать, а я вот молодец, по мне и не скажешь…

Я до сих пор чувствую его тяжесть, его тепло, его дыхание.

Я живу, как и раньше, только без собаки. У меня всё в порядке. Всё на своих местах. Тишина и покой.

А радость ушла.