Доселе неизвестное событие, связанное со Сталиным

Смею рассказать одну историю, ну очень поучительную для президентов нынешней России и заодно для всего остального населения величайшей страны, бывшей державы, включая знамьянитого барона Мюнхгаузена (Барон Мюнхгаузен).

     Перед своей экскурсией на фронт Великой отечественной войны отец мой служил токарем шестого разряда на заводе «Сибсельмаш» и поимел почти служебную двухкомнатную квартиру в доме, принадлежащем этому заводу. Он погиб в январе 1942 года, под Ржевом. Заводские начальники удостоверились в печальном факте, и через годик после окончании войны предложили нам с мамой и сестрой поменять свои хоромы на другую квартиру меньшего размера. 

     Так и проживали с 1946 года малолетние я с сестрой и мама в однокомнатной квартире на первом этаже в 4-этажном и самом большом в сибирском городе 6-подъездном доме высшего класса. На шестнадцати квадратных метрах размещалась обычная в то время домашняя утварь. В кухне небольшой разделочный столик, служивший также обеденным, железо-чугунная плита со съемными кольцами над двумя жаровнями, раковина для мытья посуды и умывания одновременно. О горячей воде слышали только в бане. Окна в кухне и комнате самые обычные, деревянные рамы с форточкой. Между рамами всегда закладывается вата для утрамбовывания всех щелей и спасения от наружных пыли и морозного воздуха, от дождевой воды и всякой живности наподобие тараканов и мух. Каждой осенью все остальные щели в оконных рамах затыкались ватой и оклеивались бумажными полосками и крахмальным клейстером, весной все эти украшения сдирались. Межфорточное пространство – между наружу и внутрь открывающимися дверцами форточек – постоянно использовалось в зимнее время в качестве холодильника; отдельного бытового аппарата, привычного нам сегодня, в военное время не знал почти никто в этом мире, так что летом, например, мясо и масло хранились просто в хорошо подсоленном виде или в емкости с холодной водой. Вывешиванием на гвоздик нитчатых сеток, заполненных продуктами и выбрасываемых наружу, тоже широко пользовались.

    Хорошее жилье для такого времени, когда вся страна разрушена войной и когда бездомных, прибывших с запада, стало – хоть море пруди.

     Но были в этой квартире некоторые недостатки, благодаря которым в двадцать первом веке она выглядела бы как пристанище для бездомных, особенно с точки зрения сегодняшних президентов страны, их прихлебателей и прочих антисоветчиков любого ранга. Она находилась в проходном (сквозном) подъезде, так что три стены назывались холодными – обращенными непосредственно во двор, и это отчетливо замечалось в сибирскую зиму. Металлическая кухонная плита топилась дровами и углем, но хранить эти ценности было негде. Имеющийся сарай улучшал, но не спасал положение, поскольку располагался в 50 метрах от выхода во двор, а собственного носильщика 60 лет назад, как и сейчас, мы так и не поимели. Таскали дрова и уголь сами, когда могли: не всегда снабжал нас управдом этими стратегическими материалами. В кухне, кроме вышеперечисленных благ, незримо пристроен общедомовый канализационный колодец, так что при неисправности в канализационной сети содержимое колодца оказывалось у нас в квартире и вызывало дополнительные непредвиденные хлопоты.

     В комнате был вход в наш собственный самодельный земляной погреб объемом метр на метр на метр, две стенки которого сверху имели щель в 10-15 сантиметров и через нее пространственно граничали с прачечной, располагаемой в соседнем, метра через два, подвальном помещении, так что пар из прачечной выходил наружу частично через нашу комнату, а по пути смачивал внутреннюю сторону комнатного пола. Комнатное окно с внешней стороны находилось на высоте полуметра и завершалось широким, как узенькая скамья, кирпично-бетонным карнизом, на который иногда кто-нибудь да садился и локтем совершенно случайно выдавливал или с размаху разбивал наше стекло, обрекая нас на стихийные испытания (попробуй найти оконное стекло в послевоенное время!). Бывало, мы вдвоем с сестрой спали валетом в односпальной кровати, укрывшись с головой всеми найденными тряпками, при температуре в комнате минус 20 градусов, потому что вместо плотно вставленных стекол окна абы как загораживались фанерой неточных размеров.       

     Все обитатели дома с нашего этажа в нашем подъезде пользовались, когда им было надо, единственным туалетом, размещенным внутри проходного коридора-«фойе». Специальная комната площадью восемь квадратных метров, изношенная дверь в которую снаружи всегда открыта и запирается изнутри навесным проволочным крючком. Если запор расхлябан, образуемая между дверью и косяком щель направляла взгляд смотрящего будто специально на унитаз и его пользователя, однако привычки подглядывать у нас не было; разве только случайно... Изначально туалет был предназначен для местных жителей из пяти квартир и из помещения домоуправляющего, но издавна превратился в общественный, как легко доступный и удобный для всякого прохожего, а потому всегда далеко не первой чистоты. К проходному подъезду всегда открыт подход с обеих сторон дома – с фасадной и с заднего двора. Было бы неразумно обходить человеку весь этот огромный дом, чтобы попасть с переднего двора на задний или чтобы посетить контору управдома, и наш сквозной подъезд устранял такую несуразность. А проходя мимо туалета, этот человек не мог отказать себе в его посещении, тем более надармовщинку и безответственно. Поскольку в Сибири зима длится месяцев семь, туалет приобрел славу очень холодного. Для всех холодного: мужчин, женщин и детей, старух и стариков, своих и прихожан, для начальников всех рангов и подчиненных, партийных и хулиганов.

Главная достопримечательность – голый фаянсовый унитаз многолетней выдержки с высоко подвешенным чугунным проржавевшим водяным бачком, вода из которого полуавтоматически, после дергания за пеньковую веревочку, сливалась по трубе с двухметровой высоты и попадала точно в унитаз, - находилась в дальнем от входа углу слева. Пол в туалете цементный и не горизонтальный, склон образован в направлении от входной двери в сторону небольшого окна, поставленного высоко, под самым потолком. С внешней стороны это окно находилось в голой стене и много выше роста человека – с тем чтобы снаружи нельзя было с легкостью подсматривать за людьми и событиями в туалете. Был решетчатый канализационный водосток размером пятнадцать на пятнадцать сантиметров; была гребенчатая чугунная отопительная батарея. Часто, когда канализационный сток засорялся или трубы отопления лопались от мороза, пол в нижней части туалета прятался под 5-10-сантиметровым слоем мочи или насыщенного ее водного раствора. При этом деревянная решетка рядом с унитазом уплывала в направлении уклона, и подойти к унитазу становилось проблематично. Мы, мелюзга, попросту запрыгивали на него с расстояния в полметра-метр, в зависимости от размеров лужи. Менее ловкие и бестолковые взрослые отыскивали кирпич или его замену и подкладывали на полупути к цели. Обычно и на протяжении пяти зимних месяцев напольная моча замерзала, что позволяло прихожанам подобраться к унитазу и к веревочке, не замочив ноги или обувь ленинградской фабрики «Скороход» и без прыжков и кирпичей. Характерный запах едва ощущался зимой, но крепчал в летние дни, остро отравляя чувствительных посетителей. Умывальника или какого-нибудь способа помыть руки, как и самой привычки умываться в туалете, пока еще не было изобретено. Слов «туалетная бумага» не слышали, а в качестве оной использовали, по всемирной вековой традиции, зародившейся в далекой Америке сто лет назад, газету «Правда». Хранилась непопользованная печатная бумага сложенной между трубой, ведущей воду из бачка к унитазу, и стеной. Швабский изобретатель Ханс Кленк наладил производство туалетной бумаги в Европе слишком недавно, лишь в 1928 году, и в ограниченных количествах, так что до всех уголков планеты он и его последователи еще не добрались, да и закончившаяся Великая Отечественная война не очень-то способствовала ее распространению. Изношенное жестяное ведро стояло недалеко от унитаза, а на побеленной гашеной известью стене над ним кто-то процарапал рядышком с другими литературными творениями: «Не бросай бумагу в унитаз». Подразумевались попользованные обрывки газеты. Перечисленными качествами указанное помещение отчетливо превосходило соответствующие показатели индивидуальных маленьких домишек с выгребными ямками на остальной части сухопутного мира и олицетворяло собой ступень цивилизации.  

     Маму, как самую деловую в нашей семье, описанная картина смущала, пожалуй, больше, чем нас, обыкновенных нахлебников и бездельников, наподобие модерн-баронов мюнхгаузенов. Кроме всего прочего, она ну очень заботливо относилась к моему здоровью, на протяжении всего моего детства полагая не безосновательно, что у меня одновременно чахотка, рахит и порок сердца и что расположение нашей квартиры способствует углублению имеющихся и появлению новых болячек. Квартира давно признана аварийной, и в мае 1947 года мама отправила жалостливое письмо К.Е. Ворошилову, Председателю Совнаркома, в котором вкратце изложила все вышесказанное и потребовала скорейшего воздействия на кого угодно для переселения семьи погибшего на фронте героя с малолетними детьми в неаварийную квартиру. Вся наша семья состояла из политиков невысокого ранга, и никто не знал, что место Ворошилова давно было занято Шверником. По прошествии двух лет, в 1949 году, не дождавшись ответа из Совнаркома, мама уже с моей помощью (я отличался как бы каллиграфическим почерком) составила письмо И.В. Сталину, повторив все доводы предшествующего письма. Добавлены были упреки к почте, местной цензуре и аппарату Совнаркома. Мы еще не дожили до знаменитой речи Хрущева и не догадывались, что надо чего-то бояться. Когда мы получили ответное письмо от Сталина, мы даже не удивились, хотя и обрадовались: все-таки ответственное лицо писало нам… Ну получили и получили… Почтовые работники тоже не выказали каких-то новых чувств: бросили самый обычный конверт в грязно-синий почтовый ящик без запора, подвешенный на наружной стороне квартирной двери, и даже не постучались.

     Сталин писал собственноручно. На одном листе бумаги, вырванном из тетради в линейку, на полных двух страницах крупным почерком, перьевой ручкой и фиолетовыми чернилами. Конечно, он оправдывался перед нами, семьей погибшего героя. Именно так: оправдывался. Извинялся за то, что в последние четыре года всякие инстанции поступали с нами не так, как хотелось бы,. Что не может он обеспечить нас жильем и что нашегородские руководители тоже пока не могут этого сделать: нет ни свободных квартир, ни новых домов, ни средств и материалов, ни даже строительных рук. Что не только мы нуждаемся; что у нас есть хоть какое-то жилье, а у многих десятков миллионов людей вообще ничего нет, даже бараков; что бездомных и в нашем городе предостаточно, а мы в сравнении с ними все-таки чуть ли не процветаем; что мы непременно улучшим условия своей жизни, но срок этого улучшения он назвать не может.

     Нас не расстроило это письмо. Напротив, мы вдруг поняли, что не так уж плохо устроены. Наш вождь всегда был и остался для нас непререкаемым авторитетом, нормальным человеческим языком внушившим нам доверие и симпатию.

     Таков образец поведения любого начальствующего лица, любого человека вообще.

     Интересно, есть ли сегодня у кого-нибудь непререкаемый авторитет?