Советский Союз изобрел феномен высшего образования без среднего

С корреспондентом «Росбалта» Леонидом Смирновым беседует историк и филолог, директор департамента истории, руководитель магистратуры истории и культуры античности Университета Дмитрия Пожарского Алексей Любжин, автор «Истории русской школы Императорской эпохи» (пока вышли два тома в пяти книгах).



— Алексей Игоревич, начнем «с настоящего». Вы оцениваете ситуацию в современной средней школе как «катастрофу». Здесь с вами многие, наверное, согласятся, но все же, надо бы пояснить.

— Согласятся как раз не все: Министерство просвещения точно не согласится. Там скажут, что никакой катастрофы нет. Все развивается, цветет, благоухает, у нас результаты по ЕГЭ лучше с каждым годом. Однако есть простой «критерий»: если вы поймаете случайную подборку людей и допросите с пристрастием о том, что такое «валентность», или что такое «митохондрии» — думаю, что результат будет печальный. И это свидетельствует, что признаков среднего образования у нас, на самом деле, довольно мало. У нас в стране более-менее приличная начальная школа: она обеспечивает умение читать, хотя без функциональной грамотности, просто складывать буквы в слова. По-настоящему читать большинство нашей публики не умеет. Умение писать, тоже достаточно простые тексты, считать — тут уже со скрипом. И у нас есть образование высшее. Советский Союз изобрел феномен высшего образования без среднего. Это возможно. Но есть и издержки.

Я предпочитаю сравнивать с Италией, как со страной, где традиционное образование меньше разрушено. Там разные очень школы. Два господствующих типа: liceo classico с двумя древними языками и liceo scientifico с математикой и естественными науками. Но в Италии есть автопром, легпром, сельское хозяйство, и все это очень высокого уровня. Нельзя в Италии найти отрасль, которая была бы заведомо провальной. И прелесть в том, что разная школа почему-то дает равно высокий уровень. А вот наша, одинаковая школа позволяет обеспечивать прорывы на определенных направлениях: ну, вроде, советское оружие было хорошим. Но наш комбайн теряет 20% урожая, а итальянский не теряет ни зернышка. А «гуманитарная мысль нашего руководства», как правило, заключалась в том, что безопасность требует наклепать побольше оружия. Но комбайн, который терял 20% зерна, был более страшным врагом, чем самолеты и корабли НАТО.

— Убедительно, но вернемся к среднему образованию. У нас, очевидно, оно еще базируется на советском опыте?

— Да, и этот опыт не был переработан и отрефлексирован. Советское образование только ухудшали, разбавляя всякой ерундой вроде ОБЖ.

— Вы являетесь противником изобилия предметов, которые у нас то и дело размножаются?

— Мы учим рассеивать внимание между кучей разных вещей, а потом удивляемся, что у нас школьники сосредоточиться не могут. Но дело, в конце концов, не в ОБЖ. У школ всегда отчетность красивая. По их собственным документам никогда нельзя понять, что там у них происходит. Иногда приоткрывается завеса на разного рода «экологических сломах». Например, когда ввели ЕГЭ, сразу получилось 25% двоек по математике. Это на самом деле очень мало и оптимистично! Но социальные последствия невыдачи четверти аттестатов испугали, поэтому начали «подкручивать». Сначала ЕГЭ дал возможность заглянуть в реальность, потом сразу эту возможность утратил: ее убрали. Отчетность снова красивая: это подкрученные критерии. И общее приспособление системы к сдаче экзаменов. Сейчас технологии обмана ЕГЭ прекрасно отработаны.

— В чем ухудшается советская система в наши дни, понять можно. А в чем она вообще была плоха?

— Советская школа, вообще-то, изначально культурно замкнутая, ориентирует на довольно узкий мирок. У человека не складывается представление, что можно взять книжку «не на родном языке» и просто ее читать. И если ты прослушал «все оперы мира, напетые Рабиновичем», то и кажется, что все это хорошо и правильно. А коренится концепция советской школы в 60-70-х годах XIX века, когда известнейший историк-демократ и разночинец Афанасий Щапов написал книгу «Социально-экономические условия русского народа», где выдал на-гора концепцию всеобуча, единой школы для всех. Вот она-то и была принята на вооружение: должно быть много предметов, и не дай Бог создать какую-то модель элитного образования! Жизнь показала, что вот этот «энциклопедический, многопредметный единый блок» на деле недееспособен. Да, советская школа обладала чудовищной инерцией. В самом ее масштабе был залог некоторой прочности. Кучу из 10 тысяч мешков с сеном труднее развалить, чем из 10. Но запас прочности постепенно исчерпывается. Распад становится все более видным. А вот понимания, что с этим делать, пока нет — ни у государственной власти, ни у образовательной администрации, ни у общества.

— Вы не одобряете самого принципа «школы для жизни» и противопоставляете ему «школу для развития»? Но все-таки, что же плохого в том, чтобы школа была «для жизни»?

— Вот показательный пример: один поволжский политолог считает, что школа должна обучать реальным навыкам. Молодой человек в нашем неласковом мире должен знать, как написать заявление прокурору. Предельный вариант «школы для жизни». Первый урок: общение с налоговыми органами. Второй — стрельба, третий — самооборона без оружия. Что происходит с навыком? Если его не тренировать, он уходит. Ученик должен то и дело писать заявления в прокуратуры. Кого мы воспитываем? А потом, через 15 лет, и впрямь понадобится написать заявление в прокуратуру — а там уже другая форма! Жизнь на месте не стоит. Одни навыки уйдут, другие ничего не дадут, потому что жизнь меняет свои требования.

— Ну, что-нибудь, не столь свирепое…

— Пожалуйста, информатика: если мы обучаем продвинутого пользователя, тогда какой-нибудь Билл Гейтс сменит интерфейс, и все ваши знания пойдут коту под хвост.

А вот, если, как это делает Федор Васильевич Ткачев, вводится алгоритмика, и надо воспроизвести задачу как совокупность некоторых операций, не привязывая это к конкретному языку программирования! И если вы это умеете, вы на это уже любую одежду любого языка повесите. Это и есть «школа развития».

— Иными словами, пока подросток еще не выбрал профессию, ему надо давать не столько кучу конкретных знаний, сколько инструменты развития, на которые потом полезные знания «оденутся, как костюм на хорошую вешалку»? И лучшим из таких инструментов вы считаете латынь?

— И математику! Обязательно. Двумя чистыми предметами развития я считаю латынь и математику. Греческий играет больше культурную роль. А почему латынь? Позволю себе привести краткий пример из своей книги «Сумерки всеобуча: школа для всех и ни для кого». Amici vitia si feras, facias tua (стерпев пороки друга, наживешь их себе). Предложение в шесть слов, из коих одно — союз, может дать 32 варианта комбинаций различных форм. Продираться сквозь латинский текст — это аналитическое усилие. И оно гораздо дешевле естественных наук, и не требует ни дорогого оборудования, ни зоопарков с ботаническими садами. Весь материал на листе бумаги. Эта задача достаточно сложна, предполагает постоянную работу с многими вариантами, может привести к неоднозначным результатам.

При этом у латыни куча преимуществ. Мало отвлекающих ум факторов: ни один язык такого не дает. Простейшее произношение. Простейший алфавит. Много естественным образом запоминающихся слов. Морфология простая. Компактная и очень разумная грамматика. Очень мало исключений, ими можно пренебречь, они на память гнетом не ложатся. Объем зазубриваний сравнительно невелик. И к тому же — латинизируется сама по себе культура, античная культура благодатно возвращается в общественная сознание.

— А ведь именно в приверженности зубрежке обвиняют поклонников царской гимназии. Кстати, ведь царское образование тоже переживало очень разные периоды. Какие из них вы считаете лучшими?

— Две опорных точки, два министра просвещения: Сергей Уваров при Николае I и Дмитрий Толстой при Александре II. У Уварова была менее радикальная программа, рассчитанная на менее «культурно-прокаленное» общество. На мой взгляд, с точки зрения педагогики, лучше была толстовская программа, а с точки зрения приспособления к обществу — уваровская. Об уваровской гимназии вспоминают очень хорошо. Между ними была катастрофа 1849-51 годов: разгром классической гимназии. Николай I отменил в большинстве гимназий преподавание греческого, заменил законоведением и естественными науками, оставил в прежнем виде только в нескольких университетских гимназиях в самых мощных образовательных центрах. Латынь была уменьшена.

И вот тогда культурный уровень ощутимо понизился. На культурном рисунке это хорошо видно: гимназисты стали уступать семинаристам. Чернышевский и Добролюбов пришли в революцию с классическим образованием из семинарий. Потом устав 1864 года восстановил классическую гимназию в частичном объеме, а в 1871 году — в полном. И тогда уже гимназисты в лице Брюсова и Блока отвоевывают господство в культуре. Кадетский корпус был очень влиятелен в XVIII веке, а в XIX, не имея классического элемента, влияние серьезно утратил. Да, его выпускником был Куприн, но масштаб уже не тот. К началу ХХ века на культурном поле безраздельно доминировали гимназисты. И в естественных науках тоже: они развиваются в университетах, куда ты идешь из гимназии. Хотя в конце XIX и в начале ХХ века «классический элемент» дважды сокращался: на мой взгляд, напрасно.

— И сколько же времени занимали латынь и греческий при Д. А. Толстом?

— Две пятых: меньше половины, но больше трети. Общее число предметов было невелико. Французский и немецкий: если гимназия только с латынью, то оба обязательны, если греческий — то один. Три языка и математика! Русская словесность — как единый предмет, без деления на русский язык и литературу. Физика была, география и история. Химии-биологии не было. Ну, и гимнастика по полчаса на большой перемене. При этом, как правило, было всего четыре урока в день. И вот, смотрите: когда в 1901 году отменили обязательный греческий, его оставили в качестве факультатива. Это неудобно: либо к 8.00, либо после трех остаешься. И находились в достаточном количестве желающие изучать греческий, когда уже никто не заставлял.

— То есть, не все гимназисты так уж ненавидели латынь и греческий?

— Ненавидели многие, но далеко не все. Вот еще распространенное мнение: якобы из-за классических языков повысился процент самоубийств гимназистов. Спрашиваю: когда? В начале ХХ века! То есть, как раз тогда, когда эти языки ослабились. А с 1880 по 1890 год «самое свирепствование» классических языков. И практически нет самоубийств! Но я как раз против насилия. Я сам был бы первым противником введения древних языков в качестве общеобязательного предмета для всех: слишком их люблю для этого. Я всегда за две модели элитного школьного образования, чтобы рядом с классической гимназией была естественно-математическая, так сказать, «реальная» школа. Не хочешь латынь, но хочешь в университет — пожалуйста, иди туда. А вот для гуманитарных факультетов, включая юридический, я бы требовал классического образования.

— Может быть, тогда и юстиция получше будет, помилосерднее и поосторожней с параграфами.

— Кстати, в Российской Империи, в начале XX века, выпускник реального училища мог поступать в университет, досдав латынь. По остальным предметам, включая французский и немецкий, реальное училище не уступало гимназии. На филфак надо было досдавать и греческий. Я смотрел довольно много экзаменационной статистики: на 15-20 учеников гимназии, два-три таких экстерна. Обычно у них отметки хуже — но такое право было, и им активно пользовались.