На деревню, дедушке Иосифу Давидовичу

В Сети появился кусок текста письма одного известного певца, которое он писал своему покровителю из Московии, чтобы тот похлопотал ему о гастролях, а тот ему ответил, что война и никаких гастролей.

В общем – грустно все, а главное – не весь текст письма попал на паблик. Мы просто представили, как оно могло выглядеть, и вот что из этого получилось.

Славка Вакаров, девятилетний мальчик, отданный три месяца тому назад в ученье к сапожнику Пиновскому, в ночь под Рождество не ложился спать.

Дождавшись, когда хозяева и подохранье ушли к заутрене, он достал из хозяйского шкапа пузырек с чернилами, ручку с заржавленным пером и, разложив перед собой измятый лист бумаги, стал писать. Прежде чем вывести первую букву, он несколько раз пугливо оглянулся на двери и окна, покосился на темный образ, по обе стороны которого тянулись полки с колодками, и прерывисто вздохнул.

Бумага лежала на скамье, а сам он стоял перед скамьей на коленях.«Милый дедушка, Иосиф Давидович! — писал он. — И пишу тебе письмо. Поздравляю вас с Рождеством и желаю тебе всего от господа бога. Нету у меня ни отца, ни маменьки, – соврал пацан, – только ты у меня один остался».

Славка перевел глаза на темное окно, в котором мелькало отражение его свечки, и живо вообразил себе своего деда Иосифа Давидовича, служащего эстрадным певцом у господ Путиных.

Это лысенький, прячущий блестящую голову под парик, старичок, любящий петь про «Мгновения» и «Этот день победы», чем очень забавляет господ. Мордой он не вышел, а потому – всегда делал ее суровой и строгой. Но Славку он любил.

Часто говорил: «Иди, Славка, по стопам деда, пой! Будешь сыт и не будешь бит». За ним, опустив головы, шагают Тернопольская Серая и кобелек Вьюн, прозванный так за цвет чуба, вьющегося на видном месте.

Этот Вьюн необыкновенно почтителен и ласков, одинаково умильно смотрит как на своих, так и на чужих, но кредитом не пользуется, ждет своего. Под его почтительностью и смирением скрывается самое иезуитское ехидство. Никто лучше его не умеет вовремя подкрасться и цапнуть за ногу, забраться в ледник или украсть у мужика курицу.

Ему уж не раз отбивали задние ноги, раза два его вешали, каждую неделю пороли до полусмерти, но он всегда оживал.

Славка вздохнул, умокнул перо и продолжал писать: «А вчерась мне была выволочка. Хозяин выволок меня за волосья на двор и отчесал шпандырем за то, что я качал ихнего ребятенка в люльке и по нечаянности заснул.

А на неделе хозяйка велела мне почистить селедку, а я начал с хвоста, а она взяла селедку и ейной мордой начала меня в харю тыкать. Подмастерья надо мной насмехаются, посылают в кабак за водкой и велят красть у хозяев огурцы, а хозяин бьет чем попадя. А еды нету никакой. Утром дают хлеба, в обед каши и к вечеру тоже хлеба, а чтоб чаю или щей, то хозяева сами трескают.

А спать мне велят в сенях, а когда ребятенок ихний плачет, я вовсе не сплю, а качаю люльку. Милый дедушка, сделай божецкую милость, возьми меня отсюда домой, на деревню, нету никакой моей возможности… Кланяюсь тебе в ножки и буду вечно бога молить, увези меня отсюда, а то помру… Дедушка, похлопочи мне про визу, а то никак я отседа не выеду».

Славка покривил рот, потер своим черным кулаком глаза и всхлипнул.«Я буду тебе табак тереть, — продолжал он, — богу молиться, а если что, то секи меня, как Сидорову козу. А ежели думаешь, делиться не буду с концертов своих, то это – зря.

Дедушка, милый, нету никакой возможности, просто смерть одна. Хотел было пешком на гастроли бежать, да визы нету, ментов боюсь и бутылок ихних. А когда вырасту большой, то за это самое буду тебя кормить и в обиду никому не дам, а помрешь, стану за упокой души молить. А Москва город большой.

Дома всё господские и лошадей много, а овец нету и собаки не злые. Со звездой тут ребята все ходят, а на клирос петь никого не пущают, а я – спою. И еще видал которые лавки, где ружья всякие на манер бариновых, так что небось рублей сто кажное… А в мясных лавках и тетерева, и рябцы, и зайцы, а в котором месте их стреляют, про то сидельцы не сказывают.

Так мне это все нравится, страсть одна. «Приезжай, милый дедушка, — продолжал Славка, — Христом богом тебя молю, возьми меня отседа. Пожалей ты меня сироту несчастную, а то меня все колотят и кушать страсть хочется, а скука такая, что и сказать нельзя, всё плачу.

А намедни хозяин колодкой по голове ударил, так что упал и насилу очухался. Пропащая моя жизнь, хуже собаки всякой… А еще кланяюсь лысому Вове, короткому Димке и кучеру с оленями, а гармонию мою никому не отдавай. Остаюсь твой внук Славка Вакаров, милый дедушка приезжай».

Ванька свернул вчетверо исписанный лист и вложил его в конверт, купленный накануне за копейку… Подумав немного, он умокнул перо и написал адрес:

На деревню дедушке.

Потом почесался, подумал и прибавил: «Иосифу Давидовичу Кобздону». Довольный тем, что ему не помешали писать, он надел шапку и, не набрасывая на себя шубейки, прямо в рубахе выбежал на улицу…Сидельцы из мясной лавки, которых он расспрашивал накануне, сказали ему, что письма опускаются в почтовые ящики, а из ящиков развозятся по всей земле на почтовых тройках с пьяными ямщиками и звонкими колокольцами.

Славка добежал до первого почтового ящика и сунул драгоценное письмо в щель…Убаюканный сладкими надеждами, он час спустя крепко спал… Ему снилась русская печка. На печи сидит дед Кобздон, сверкая лысиной, и читает письмо кухаркам… Около печи ходит Вьюн и вертит хвостом…