Как французский портной поверил Сталину и попал в ГУЛАГ

Михаил Монит поверил сталинской пропаганде и в 1947 году с женой и тремя детьми переехал из Бургундии в Беларусь. Его дочь Лилиан-Жан Монит рассказала Coda, как вместо «советского рая» ее отец оказался в ГУЛАГе и как выживала семья в голодные послевоенные годы.

На восточной окраине Бреста типовые панельки сменяются ухоженными частными домами в окружении садов. В добротном, из белого камня, двухэтажном доме с эркером живут Лилиан и Николай Прокопович. На первом этаже — просторная кухня, кабинет, гостинная с домашней библиотекой. «Сам строил, — гордится Николай. — Долго и постепенно, конечно, но лучше тут жить, чем в многоэтажке». Лилиан кивает: «У моего отца во Франции тоже был свой двухэтажный дом и еще два дома в Польше. Такой был богатенький у меня папа».

Лилиан-Жан Монит родилась в 1946 году в городке Эримонкур в Бургундии в семье портного Михаила Монита и его жены Янины. Оба — выходцы из Беларуси. «Мама из деревни Зарага Брестской области. Отец из Гродненской области, деревня Кацевичи, — рассказывает Лилиан. — В 1920-х годах он отслужил в польской армии и уехал во Францию, потому что все искали лучшей жизни. Он прожил во Франции 20 лет. Отец был хорошим портным, очень хорошим, и у него было много клиентов. А потом его потянуло на родину, к родным: он был самым младшим в семье, а здесь оставались старшие сестра и братья. Он вез им всем подарки, которые по прибытии конфисковали. Все имущество и подарки в том числе». 

Лилиан-Жан Монит

— А кроме того что здесь оставались родственники вашего отца, были другие причины, почему он решил вернуться?

— Он намеревался жить в Польше, где он купил два двухэтажных дома, но после войны — он говорил мне — был уверен, что домов этих уже не существует, что они разрушены войной. При этом очень хорошо действовала советская пропаганда. Ему обещали золотые горы. Он спрашивал, будет ли он хотя бы наполовину так хорошо, как во Франции, жить в Советском Союзе.

Ему говорили: «Что вы, Устинович, еще лучше!»

Он рассказывал, что во Франции во время войны каждый ребенок получал в месяц два или три килограмма сахара, муки, крупы, а взрослый — по одному килограмму. И это во время войны! Поэтому он думал: раз страна-победительница, то там должно быть еще лучше жить народу. Вот из-за этой пропаганды он и вернулся. А потом всю жизнь жалел. Он говорил: «Во Франции все люди веселые, улыбаются, там нет нищих, о которых твердила советская пресса. Нет нищих». Поэтому он не любил читать советские газеты и говорил: «Все это неправда. Все это ложь». Вот так обманули его. И не только его. 

Из числа эмигрантов, уехавших в разное время из Российской империи, Австро-Венгрии, Польши и Советской России (в период гражданской войны), к июню 1948 года в СССР репатриировались 106 835 человек, в том числе — 6991 человек из Франции. Среди французских реэмигрантов было 1420 русских и 5471 «лицо украинского и белорусского происхождения».

— Как ваша семья перебиралась из Франции в Советский Союз?

— Мы выехали летом 1947 года, поездом. Ехали очень долго. Папа вспоминал, что в поезде я научилась ходить. Потом приехали в Пинск, всех разгрузили, нам дали комнату — одну на пятерых. Все вещи конфисковали, все забрали. Папа хотел здесь тоже открыть мастерскую. Он думал же, что здесь еще лучше будет, чем во Франции, поэтому привез много отрезов материала. Я помню, у нас стол был большой, длинный, и все было в рулонах материала. Он шил верхнюю одежду, эти рулоны были из хорошей ткани, разноцветные. И все-все конфисковали. 

— Вам папа рассказывал, в какой момент он понял, что советские агитаторы его обманули? 

Документ, удостоверяющий выдачу портному польского происхождения Мишелю Мониту права называется «иностранным искусным мастером», грубо говоря, самозанятым

— Он сразу понял по прибытии в Пинск. Увидел, что женщины в фуфайках, очень плохо, бедно одетые, метут вокзал. И сразу все понял. Он поседел в одну ночь.

— Он пытался уехать из Советского Союза?

— Да, пытался. Даже сохранилась отписка из отдела переселения и репатриации, что «выдать пропуск на выезд за границу мы не можем, так как этими вопросами занимается милиция». В милицию, он, наверное, уже не обращался — не было смысла. 

— И тогда он решился бежать через границу? 

— Условия были невыносимыми. Он хотел шить на дому, но все конфисковали. А на работу его тоже не устраивали, поэтому другого он не видел выхода. Он думал, что если ему удастся перебраться через границу, то он выпишет туда своих родственников — нас. Вот он так думал, так мечтал. Он ведь до этого в жил в свободной стране и не знал, что здесь железный занавес. В октябре 1948 года он пытался бежать через белорусско-польскую границу вместе с другом. Их задержали, пытали, а летом 1949 года осудили — на десять лет. Его обвинили в шпионаже.

Монит не знал, что уехать из СССР гораздо сложней, чем приехать

— Куда его отправили? Что он рассказывал про лагерь?

— На север, в Коми. Там он работал в мастерской, где шили рукавицы для работы, телогрейки, шапки. Еще он шил женам лагерных начальников, поэтому, наверное, и выжил. Он рассказывал, что на ужин выдавали буханку хлеба. Спрятать ее под подушку нельзя было, потому что обязательно кто-нибудь украдет. Поэтому пока эту буханку не доест, он уснуть не мог.

А однажды он был свидетелем, как охранники тянули полуживого мужчину, который кричал: «Я еще живой!» — а охранники отвечали: «Доктор лучше знает».

Ну и тащили его в общую яму. Вот об этом он рассказал: где он работал, как голодали, как умирали ни за что. Сколько там было ученых, сколько там интеллигенции погибло — по наветам. Очень жалел, говорил: «Хорошие люди погибли ни за что». И абсолютно безнаказанно. А в подробностях он особо не рассказывал, потому что ему было тяжело это вспоминать.

— Вы в детстве знали, что вашего отца отправили в ГУЛАГ?

— Нет, мне говорили, что папа мой в Сибири, и все. Маме некогда было вообще что-нибудь рассказывать, она была вся в заботах. Но я помню, что другим советским детям не разрешали играть со мной, потому что я была дочкой «врага народа». Я заглядывала в чужие дворы через щелочку, даже стоять у калитки не разрешали. Говорили: «Иди домой». На углу улицы Горького жил полковник с семьей, и няня его дочки была очень недовольна, если девочка вдруг выбегала ко мне. А рядом жил какой-то чиновник, у него было двое детей — мне не разрешалось смотреть даже в щель его забора.

Вот так. Помню эпизод, когда я выбежала на улицу, и какой-то мужчина увидел на моей руке золотую цепочку. Он спросил: «Что это такое у тебя блестит?» Я ему с удовольствие протянула руку, показывая, хвастаясь, — и он тут же ее снял. Мне было три года, эта цепочка у меня еще с Франции оставалась. Как так можно было? Я это хорошо помню, даже место, где я стояла на тротуаре на улице Горького — рядом с домом, где у нас была комната.

https://youtu.be/w8FQu6fwAqU

— Вы помните, как выглядела эта комната? 

— Это была большая комната, перегороженная шкафом. В одной половине жили мы с мамой, братом и сестрой, а в другой — квартиранты. Их тоже  было трое или четверо. И там же была плита, на которой готовили. В общем, железные кровати, какая-то тумбочка и мамина швейная машинка. Больше ничего не было. Так и выживали: сдавали полкомнаты квартирантам, а мама шила. Маму не брали на работу, потому что она была женой политзаключенного. Я не знаю, как мы выжили. Только благодаря тому, что мама шила офицерским женам наряды. Она была хорошей портнихой, работала днем и ночью, особенно перед праздниками. Мы жили очень бедно. Сестра училась в медучилище — попала совершенно случайно, потому что соседскую девочку не взяли. Брат был очень хорошим музыкантом, поэтому поступил в брестское музучилище. Однажды у него износилась обувь до такой степени, что он не смог ходить на занятия. Несколько дней пропустил, и директор купил ему обувь за свои деньги.

— Ваши сестра и брат что-то рассказывали вам про жизнь во Франции? Когда вы узнали, откуда приехала ваша семья?

— Наверное, когда я была школьницей уже, но об этом не говорили вообще-то. Брат Рено 1934 года рождения, сестра Эстрелия — 1935-го, они были сильно старше меня, знали французский, часто говорили между собой на нем, поэтому я их не понимала. Мы мало с ними общались. Я даже не помню, чтобы у нас были какие-нибудь семейные обеды или ужины. Про Францию мне отец начал мне рассказывать только после возвращения из ГУЛАГа. Рассказывал, как во Франции хорошо было, что люди все светлые, добрые, что каждый вечер на улице звучала музыка, люди танцевали, пели. Он очень жалел о возвращении в Советский Союз. Все время жалел, что его обманули. Вернуться он уже не мечтал — знал, что это невозможно. Ну и мне говорил, чтобы я никогда даже не думала туда вернуться, потому что это опасно. Даже мой муж по турпутевке не смог выехать во Францию — не пустили, потому что папа еще жив был. Очень хорошие воспоминания у отца были. Ну что делать? Так сложилась жизнь. Поэтому нужно молодым обязательно интересоваться политикой. Обязательно. Папа так хорошо жил во Франции, что политикой не интересовался и не понимал, что такое Советский Союз. И в школе никто не знал, где я родилась. Потом, после смерти Сталина, стало свободнее. Но даже на работе никто не знал, где я родилась. Я никому не говорила. Только когда мне было уже 55 лет, случайно об этом узнали в школе, где я работала. Чему я не обрадовалась вовсе — всю жизнь скрывала, потому что боялась. Страх поселился с детства.

Старшие дети Михаила Монита говорили по-французки, а Лилиан выросла уже беларуской

— Вы помните, как ваш отец вернулся из ГУЛАГа?

— Да, его выпустили после смерти Сталина в 1954 году, то есть он отсидел шесть лет, а не десять. Помню, когда Сталин умер, мама пришила к красному флагу такую широкую траурную ленту, какой не было ни у кого в городе. Не из-за скорби, а из страха и надежды, что отца быстрее выпустят. И у меня страх поселился с детства. И до сих пор. Я до сих пор всех боюсь. И милицию боюсь. Такая трусливая выросла. Мама голосовать всегда ходила первой, в шесть утра — думала, что если первой проголосует, то отца быстрее выпустят. 

А вскоре после смерти Сталина, помню, к соседям приехал мужчина, который тоже вернулся из тюрьмы. И мне зачем-то сказали, что это папа. Я бросилась ему на шею, а он сказал: «Детка, твой папа тоже вернется». То ли соседи, то ли брат с сестрой решили пошутить. А я так бросилась — стремглав прилетела! Зачем это было делать? До сих пор не пойму. Но когда папа вернулся, меня долго искали. Я не верила. Я вообще не хотела его видеть, потому что думала, что это снова обман. И когда он вернулся, я спряталась и долго его не признавала. 

Михаил Монит, 1905 — 1980

В 1959-м папу реабилитировали. Он начал работать, стал ударником коммунистического труда, у него много этих грамот, похвальных листов, грамот всяких, благодарностей было. Потом ушел на пенсию, жил на 80 рублей. Когда он был уже на пенсии, к нему тоже приходили люди, чтобы он что-нибудь им пошил — за любые деньги, помню, сосед просил. Потому что папа был профессионалом! Но, к сожалению, в 1980 году от третьего инфаркта умер. 

— Вы так и не были во Франции?

— Конечно, нет. На что было съездить? И вообще, я боялась. Ну как я могла поехать? По турпутевке? Так это ж деньги были какие. Я столько не зарабатывала. И потом, едут ведь, наверное, в Париж, в большие города. А мне хотелось только в свой город. Мечтала помолиться в костеле, где меня крестили. Не знаю, попаду я когда-нибудь туда. Французский мне учить, нет? 

— А кем вы себя ощущаете?

— Я? Беларуской. Я тут выросла, здесь получила образование, здесь мой муж, дети, мои внуки, внучки. Конечно, я беларуска теперь уже. Какая из меня француженка? Хотя, все, кто знают, что я родилась там, почему-то видят во мне француженку. Ну пусть видят, мне приятно. Сын старший был во Франции несколько раз — в восторге. Младший мечтает тоже поехать. Ну можно помечтать. Хотя бы это греет душу — фотографии французские. Им же больше… Да, 72 года им. Вот какое качество. 

Лилиан и Николай рассматривают альбом с французскими фотографиями

Николай приносит большой альбом с архивом: там фотографии семьи Монит во Франции и СССР, свидетельство о рождении Лилиан, фото отца в ГУЛАГе, справка о его судимости и реабилитации и другие документы. «Эта брошка мамина у меня сохранилась, она ее из Франции привезла, это единственное мамино украшение было, — показывает Лилиан на фотографию. — Мама была очень добрая, все к ней хорошо относились. Когда она умерла от рака в 1957 году, на похоронах было очень много людей. Мне было десять лет. Эта брошка — единственное, что осталось на память о ней и ее французской жизни».

Брошка и альбом с фотографиями — все, что осталось от французского прошлого Лилиан-Жан Монит

• Текст Оксана Баулина
• Фото и иллюстрации Артем Гурьев, Алексей Яковлев, личный архив героини
• Июль 8, 2019 Брест, Беларусь