Мы уходим белыми ночами в черные прострелянные дни...

На модерации Отложенный

Николай Черкашин

Поэт-фронтовик Николай Зиновьев погиб в бою подо Ржевом в 19 лет.

Не в каждой семье есть фотоальбом, которому почти полтораста лет. А я вот держу такой раритет в своих руках — тяжелый, плотный, переплетенный в телячью кожу с накладными бронзовыми виньетками и монограммной пластинкой, с аграфом — узорчатой застежкой, толстыми страницами с золотым обрезом и с прорезями под паспарту кабинетных портретов и фото больших форматов. Воистину памятник переплетного искусства! Который год вникаю я в тайны нашего родословия, перебрал десятки фотографий далеких и близких родственников, установил кто они, кем были. Право, увлекательнейшее и познавательнейшее занятие!

А это фотография, как мне показалось, попала в наш альбом случайно. Два совершенно незнакомых мужских лица. И каллиграфическая надпись на обороте:

Вот так же отцветем и мы,

И отшумим, как гости сада...

Коль нет цветов среди зимы,

То и грустить о них не надо.

Чуть ниже подпись: «На память Михаилу Романовичу и кресне от Николая Семеновича Зиновьева». Михаил Романович — это мой дедушка, «кресна» – крестная мать, моя бабушка Евдокия Петровна. А кто такой Николай Зиновьев?

Пришлось развернуть ватманский лист с родословным древом, составленным еще тогда, когда бабушка была жива и держала в своей памяти несусветное множество имен и дат не только своего рода, но и дедушкиного тоже. Та еще база данных хранилась в ее живом «компе»!

Ага! Вот он: Николай Семенович Зиновьев, сын тети Груши, Агриппины Ивановны Родновой — двоюродной сестры бабушки. Именно она попросила ее быть крестной матерью своему первенцу. И тут же в клеточке с именем Николая пометка – «поэт». Вот как?! Поэт? Что же он написал?

Николай Семенович Зиновьев... На снимке ему лет двадцать. Откуда он родом? Как сложилась судьба? Кроме второй пометки – «Холост. Погиб на войне» – ничего больше не было. И ни у кого теперь не спросишь. Разве что в интернет заглянуть?.. Есть же общая база данных по погибшим воинам. Нахожу, ввожу имя, отчество, фамилия и год рождения — 1923. «Песочные часы» на экране вертятся, крутятся... Думает комп, ищет...

Есть такой! Старший сержант Николай Семенович Зиновьев. Призван Куйбышевским райвоенкоматом г. Москвы в 1941 году. Погиб под городом Зубцов 10 сентября 1942. Командир стрелкового отделения. Место рождения — деревня Негодяево в Конаковском районе Тверской губернии. Даже домашний московский адрес есть: Чистопрудный бульвар, дом 19... Тут же и «похоронка», адресованная старшей сестре Марии:

 

«...Ваш брат солдат Николай Семенович Зиновьев в бою за Социалистическую Родину, верный присяге, проявил геройство и мужество, погиб 10 сентября 1942 г.». Документ помечен 1947 годом. Значит, пять лет Мария все еще жила надеждой, что брат пропал без вести и есть шанс на его возвращение...

 

А второй мужчина на фото, это кто? Уж очень они похожи... Да это же его отец! По родословной схеме — Семен Венедиктович Зиновьев, заведующий земельным отделом Корчевского района. Старинный тверской город Корчева был затоплен во время строительства Иваньковского водохранилища (30-е годы) и статус районного центра принял городок Конаково. Дай-ка, я и Семена Зиновьева «пробью по базе». Есть такой!

«Зиновьев Семен Венедиктович. Год рождения 1903. Дата и место призыва 18.10.1941 Куйбышевский РВК г. Москва. Дата выбытия 06.1942. Занесен в Книгу памяти Москвы». И тот же московский адрес. Полагаю, оба были призваны в одну и ту же часть. Так что отец вполне мог служить под началом сына — старшего сержанта в одном стрелковом отделении. Не знаю, каким поэтом был Николай, но воином наверняка отменным, судя по тому, что в 19 лет носил в петлицах «треугольнички» старшего сержанта.

Выходит, первым погиб отец — в июне 1942-го, а через три месяца и сын. Где погибли? Как погибли? В какой части воевали? Да разве узнаешь теперь, спустя 77 лет?! Оказывается, узнаешь... Еще раз просматриваю все данные по ОБД на погибших солдат. Вот в списке потерь против фамилии старшего сержанта Зиновьева чуть заметное – «139 сд» (139-я стрелковая дивизия). Теперь все намного проще. Набираю в поисковике номер, и вот лавина информации — весь боевой путь дивизии, карты, донесения, журналы боевых действий…

Сентябрь 1942 года. Ржев. Печально известная «ржевская мясорубка» или официально – Ржевско-Сычёвская стратегическая наступательная операция (30 июля — 1 октября 1942 года). Читаю:

«Боевые действия Калининского (командующий – генерал-полковник И.С. Конев) и Западного (командующий и руководитель операции генерал армии Г.К. Жуков) фронтов с целью разгрома немецкой 9-й армии (командующий генерал-полковник В. Модель) группы армий «Центр» (командующий генерал-фельдмаршал Г. фон Клюге), оборонявшейся в Ржевско-Вяземском выступе.

Замысел операции заключался в том, чтобы ударами войск левого крыла Калининского фронта на ржевском и правого крыла Западного фронта на сычёвском направлениях разгромить основные силы немецкой 9-й армии, ликвидировать Ржевский выступ, овладеть городами Ржев, Зубцов, Сычёвка, Гжатск, а также Вязьмой и прочно закрепиться на рубеже рек Волга, Гжать и Вазуза».

 

Дивизия, в которой служили отец и сын Зиновьевы штурмовала город Зубцов... В это же время — в сентябре 1942 года — там побывал военный корреспондент Александр Твардовский. Именно там написал он свое едва ли не самое пронзительное стихотворение о войне.

 

Я убит подо Ржевом,

В безымянном болоте,

В пятой роте,

На левом,

При жестоком налете.

 Я не слышал разрыва

И не видел той вспышки, –

Точно в пропасть с обрыва –

И ни дна, ни покрышки.

 И во всем этом мире

До конца его дней –

Ни петлички,

Ни лычки

С гимнастерки моей.

 Я – где корни слепые

Ищут корма во тьме;

Я – где с облаком пыли

Ходит рожь на холме.

 

Может, быть, именно так был убит и старший сержант Николай Зиновьев. «...И ни дна, ни покрышки...». Ни гроба, ни могилы. Только общий мемориал в городе Зубцове. «На братских могилах не ставят крестов, и вдовы на них не рыдают... Здесь нет ни одной персональной судьбы. Все судьбы в единую слиты». Слиты-то они слиты, но все же персональные судьбы есть. И одна из них — судьба 19-летнего старшего сержанта Николая Зиновьева, крестника моей бабушки...

 

Я не ставлю их на одну доску — Твардовского и Зиновьева. Но все же общее имя им — поэты, солдаты. Один поэт шел в атаку с винтовкой, другой проводил его бессмертными строками – «Я убит подо Ржевом...».

 

Позже Александр Трифонович записал: «…Впечатления этой поездки были за всю войну из самых удручающих и горьких до физической боли в сердце. Бои шли тяжелые, потери были очень большие, боеприпасов было в обрез — их подвозили вьючными лошадьми. Вернувшись в редакцию своей фронтовой “Красноармейской правды”, которая располагалась тогда в Москве, в помещении редакции “Гудка”, я ничего не смог дать для газетной страницы… Стихи эти продиктованы мыслью и чувством, которые на протяжении всей войны и в послевоенные годы более всего заполняли душу. Навечное обязательство живых перед павшими за общее дело, невозможность забвенья, неизбывное ощущение как бы себя в них, а их в себе, — так приблизительно можно определить эту мысль и чувство…».

Ни убавить, ни прибавить...

И еще выяснился один замечательный факт из истории 139-й стрелковой дивизии. Широко известная песня В. Баснера на слова поэта М. Матусовского «На Безымянной высоте» основана на реальных фактах из жизни этой дивизии.

Сегодня у деревни Рубежное Калужской области воинам 139-й дивизии установлен памятник-землянка. А на гранитном постаменте две солдатские фигуры. Для меня они — отец и сын Зиновьевы.

***

Дед и бабушка хранили все «бумажки», начиная от купчей на дом, кончая всевозможными «жировками» – квитанциями на оплату электричества.

По великому чуду бабушкин ридикюль, набитый старыми письмами, поздравительными открытками, потрепанными фотокарточками, не сгорел во время пожара на даче. Наш дом в Абрамцево подожгли «черные риелтэры» в 1994 году. Сгорел только верхний этаж, а в нижнем среди послепожарного хлама и обнаружился ридикюль. Долгое время валялся он в чулане.

 

В нем-то, среди спрессованных и почти склеившихся от влаги бумаг, я и нашел то, что искал. Это были четвертушки бумажных листов с едва видными машинописными строками. Это были стихи, которые старший сержант Зиновьев присылал с фронта.

Где он их там печатал, одному Богу известно, скорее всего присылал стихи, написанные от руки, а их потом перепечатывала тетя Валя, Валентина Михайловна, младшая дочь моей бабушки. Она преподавала литературу в средней школе и, конечно же, знала толк в стихах. Наверное, на школьной машинке она и печатала, чтобы отправить в редакцию. И, скорее всего, отправляла. Но стихи не печатали. И вовсе не потому, что они были плохими, а потому, что в них не было «наступательного порыва», пафоса, созвучного времени. Да мало ли иных причин?..

***

Николай Зиновьев, старший сержант. Калининский фронт 41–42 гг.

Ты закрой, пехота,

Свои пыльные глаза,

Ты присядь поодаль от дороги.

Горький пот — солдатская слеза.

Пехотинца, как и волка, кормят ноги...

Авг. 1941 г.

***

Мы целуем фляги

В алюминиевые губы,

Мы ласкаем «трехлинейки»,

Словно женские тела.

Вы запрячьте, музыканты,

Позолоченные трубы,

Наша смена, наша смена

К нам пока что не пришла.

***

Чем пахнет смерть?

Ружейным маслом.

Солдатским потом.

Сапожной ваксой.

Чем пахнет смерть?

Сырой землею.

И талым снегом.

Полынным зноем...

Чем пахнет смерть?

Горячей кровью.

Миндалем горьким

И хлороформом.

Чем пахнет смерть?

Какого цвета?

Ответят те,

Кого уж нету.

Июнь 1942 г.

Явно недописанные, скорее стихотворные наброски, чем стихи, они такими и дороги, оборванные на взлете…

Мы идем в сиреневых шинелях,

В розовых кирзовых сапогах,

С острыми рубинами в петлицах,

С звездами колючими во лбах.

Ровными рядами за плечами

Голубые светятся штыки.

Мы уходим белыми ночами

В черные прострелянные дни...

Вихрятся разрывы...

В дикой пляске —

Вздыбленные дымные пески.

И летят расколотые каски,

Как с венков железных лепестки.

Баста! Мы уже воспеты

В гимнах, панегириках, стихах.

Маршируют ротные поэты

В розовых кирзовых сапогах.

Воронами голуби кружили.

По полям клубился фимиам.

Где-то пушки бегло говорили,

Музы к ним снаряды подносили...

***

Наша совесть, как петлицы солдатские

Ничем не отягощена.

Но не спится,

И тени шаткие

Вторят нам в наших вещих снах.

Все мерещится нам видения бед.

На развилках дорог — кресты.

Будто встретят нас через двадцать лет

В растопыренные персты.

А вот и лирика довоенная отыскалась:

Не Венера, и не Цирцея,

Не мама, не Богородица,

Женщина, которой робею,

Та, что меня сторонится,

Есть еще в этом мире!

Живет близ метро, на Волхонке.

Одна. Последняя. Милая.

Прекрасная незнакомка.

...Я положу веночек из сирени

На ваши плотно сжатые колени...

1939 г.

***

Разумеется, захотелось как можно больше разузнать о своем дальнем родственнике, о бабушкином крестнике. В «похоронке» был указан точный адрес — Чистые пруды, дом 19, кв... И я при первом удобном случае отправился туда. Дом, стародавний московский доходный дом, принадлежавший когда-то богатому меховщику Гуськову, был возведен в 1890 году. Судя по всему, жили здесь люди весьма состоятельные. Как попала сюда простая деревенская чета Зиновьевых с тремя детьми — вопрос. Скорее всего, вследствие послереволюционных «уплотнений буржуев». Я попытался войти в подъезд, позвонить в квартиру и расспросить нынешних жильцов — не слыхали ли они о Зиновьевых, которые обитали здесь в сороковые годы, не являются ли паче чаяния потомками Семена Венедиктовича, но сделать это оказалось совсем не просто: вход в подъезд прикрывала бронированная дверь с бдительным оком видеокамеры. Тогда я отправился к участковому чину. Но он сказал, что в этой квартире Зиновьевы не живут, живут такие-то...

Единственный ныне человек, который знавал Николая и помнит его – это моя 93-летняя тетя Тамара, Тамара Ивановна Крылова, живущая в Конаково. Несмотря на свои годы, она рассказала, что бабушка моя, приехав в 1923 году из Твери погостить в своей родной деревне Марьино, ездила к своей кузине в село Негодяево, чтобы окрестить ее первенца, своего племянника.

Сегодня села с таким выразительным названием на карте нет. По местной легенде, на ее главной улице застряла в свое время карета с царицей Екатериной, никто из местных жителей на выручку не пришел, вот и обозвала рассерженная императрица аборигенов «негодяями». Однако правильное объяснение таково: «негодяями» называли крестьян, бежавших от помещиков. Как бы там ни было, но жители села попросили местные власти дать их поселению другое, более благозвучное название. И селу дали имя по местной речушке — Крутец. Крутец знаменит своей старинной Троицкой церковью, которая признана памятником архитектуры первой половины XIX века.

 

В этом храме и крестили Николая Зиновьева в 1923 году. Кстати, именно в этот год Сергей Есенин написал стихотворение, в котором были те самые строки, что на обороте фотографии: «Коль нет цветов среди зимы, то и грустить о них не надо...».

 

Есть в подлиннике и еще одна строфа, совсем не лирическая, весьма жесткая:

Как кладбище, усеян сад

В берез изглоданные кости.

И будто в продолжение темы ложатся фронтовые строки Николая Зиновьева:

А что такое «пядь»?

Кровавый след пятерни

Солдата, что рухнул спать

На острые иглы стерни.

Знаки эти хлесткие...

Алеют на каждой березке.

Пядь, пядь... Негде встать.

Рать, рать

Не убрать...

 

Это наверняка про Ржев… И грустить про него надо. И это «навечное обязательство живых перед павшими».

И очень хочется верить в то, что однажды встанет над той пропитанной кровью землей памятник, сотворенный заслуженным художником РФ Еленой Безбородовой. Смотришь на солдат, бегущих в атаку с винтовками наперевес и превращающихся один за другим в журавлей, тех самых, воспетых в знаменитой песне, и понимаешь – вот оно чудо вознесения солдатских душ. В бронзе и в поэтической строке.