Рассказ танкиста Михаила, записанный его внуком Георгием Дроздовым

«Когда в июне 45-го начали приходить демобилизованные, они стали рассказывать...»                                   (Из статьи Бориса Васильевича Папенко. Начало смотрите в: http://maxpark.com/community/43/content/6556354 )

 

«Я в Бога поверил на войне, из-за одного человека. Звали Анатолий. Он служил в нашем танковом расчете с декабря сорок первого. Механиком. Парень был с Псковщины из городка Порхова. Он был весь спокойный, с виду неторопливый. И всегда крест на шее. Перед всяким боем он обязательно осенял себя крестным знамением.

Наш командир Юра, яростный комсомолец, прямо видеть не мог ни крестика этого медного, ни крестного знамения. “Ты что, из попов?! – так и налетал он на Анатолия. – И откуда вы такие беретесь? И как тебя только на фронт призвали? Ты же не наш человек!” Толя с обычным своим достоинством отвечал не спеша, с расстановкой: “Я наш, скопской, русской, стало быть. И не из попов, а из крестьян. Верующая у меня бабушка, дай ей Бог здравия, она и воспитала в вере. А на фронте я – доброволец, ты же знаешь. Православные всегда за Отечество воевали».

Юрка кипел от злости, но придраться к Толе, кроме креста, было не за что – танкист был, как полагается.

Когда в сорок втором мы однажды едва не попали в окружение, помню, как Юрий нам всем сказал: “Значит, если у немцев окажемся, всем приказ – застрелиться. Нельзя сдаваться!”

Мы молчали подавленно и напряженно, один Толя ответил, как всегда не торопясь: “Я стреляться не могу, этого греха Господь не прощает, самоубийства, стало быть”.

“А если к немцам попадешь и предателем заделаешься?” – зло бросил Юрий. “Не заделаюсь. Мы, скопские, людишки крепкие”. Слава Богу, мы тогда избежали окружения и плена... В начале сорок четвертого, в Белоруссии, несколько экипажей получили приказ идти к узловой станции, где наша пехота уже несколько часов вела бой.



Там застрял немецкий состав с боеприпасами – он тянулся на подмогу крупному соединению, что пыталось отбить у нас ключевую позицию. ... Бой был короткий. Две наши машины сразу запылали. Наш танк обогнул их и на полном ходу шел к уже видневшейся за деревьями станции, когда что-то шарахнуло по броне и вдруг вспыхнул огонь внутри, в кабине... Танк встал. Мы с Толей выволокли самого молодого из нас, Володю, из люка, на землю опустили и отбежали с ним метров на сорок. Смотрим – мертвый. Бывает, что сразу видно... И тут Толя кричит: “А где командир?”

И верно, нету Юрия. А танк уже горит весь, полыхает. Толя перекрестился, бросил мне: “Прикрой!” – и назад. Когда я подбежал к танку, он уже тащил Юрку вниз. Командир был жив, его просто сильно контузило и обожгло. Он почти ничего не видел. Но именно он, услыхав вдруг скрежет, закричал: «Братцы, поезд! Прорывается!» ...И вдруг мы услышали, как взревел и зарокотал наш танк. ...Танк горел весь, горел, как огромный факел. Немцы, увидев несущийся на них огненный смерч, подняли беспорядочную стрельбу, но остановить Т-34 уже не смогли. Полыхая пламенем, танк на полном ходу врезался в передние вагоны немецкого состава. Помню, как лопнул воздух от адского грохота: это стали один за другим взрываться ящики со снарядами.

...В медсанбате Юрка плакал, как мальчишка, и повторял, хрипло кашляя: «Миша, слушай, а как же Бог-то? Ему же, Тольке-то, нельзя было самому себя убивать, раз он верующий! Что же теперь будет-то?”

Спустя два года я приехал на Псковщину, в маленький Порхов. ...Я нашел небольшую церковь. Там бабушку Толи и самого Толю тоже помнили. Тамошний старенький батюшка благословлял его перед уходом на фронт. Этому батюшке я честно, как на духу, рассказал всю Толину историю и как он погиб. Батюшка задумался, перекрестился, покачал головой: «Что же... Если грех, значит, мой грех будет!» И по полному чину отпел раба Божия Анатолия, за Отечество и веру православную убиенного. Душу свою положившего за Россию».