Жизнь и судьба: Григорий Павлович Ламздорф (1910–2004)

За сотни лет верной службы Богу, Царю и России, представители этого рода дали нашему Отечеству многих верных сынов, прославивших себя на полях воинской славы и дипломатии. Одним из последних представителей этого рода, отдавшим долг перед Россией и Богом, стал Григорий Павлович Ламздорф — будущий солдат испанской национальной армии генерала Франко и вдохновитель создания русских антибольшевистских формирований во время Второй Мировой войны. Стоит отметить, что его отец, граф Павел Константинович, был секретарем Сената, а двоюродный дедушка, Владимир Николаевич — министром иностранных дел Российской Империи. Семья его матери, Натальи Николаевны Ламздорф, в девичестве Хвостовой, дала родной земле двух министров юстиции и одного внутренних дел. Последний, Алексей Николаевич, дядя Григория Павловича, был зверски убит большевиками еще в 1918 году.

В январе 2003 года, на своё девяностолетие, Григорий Павлович, последний представитель первой волны эмиграции, дал уникальное интервью, актуальность которого особенно возросла сейчас.

Григорий Ламздорф в форме бойца армии испанских националистов.

«Я родился в Петербурге. Нас было трое детей. Старшая сестра Екатерина (позднее она вышла замуж за младшего сына генерала Петра Врангеля, Алексея), я и мой младший брат Николай. В 1920 году мы, как и многие русские люди, бежали от большевиков: на последнем пароходе нас вывезла сербская миссия. Там был весь Синод — русские священники и епископы. Через Пятигорск и Новороссийск мы прибыли в Константинополь. Думали, скоро вернемся. Попали в Салоники, потом в Югославию. Жили в военных лагерях под Белградом. Бывший посол Австро-Венгрии в Петербурге, друг нашей семьи, вывез нас из лагерей в свой замок, в деревушку Футо около Нового Сада.

Пробыли в Югославии до 1928 года, потом переехали в Париж. В России мы потеряли все. Чтобы помочь родителям, я разгружал вагоны с устрицами, был актером, почтальоном. Одновременно мне удалось окончить инженерное училище, и я даже год проработал инженером.

— А как вы стали участником гражданской войны в Испании ?

— Когда в 1936 году в Испании началась гражданская война, мне было двадцать три года. Я только что женился и уже через час после венчания ехал поездом к испанской границе. Ехал один. Знал, что мы там нужны. По-испански не знал ни слова. В этот момент войска испанских националистов брали Ирун. Я переплыл реку и явился к ним. Когда я сказал, что русский, они решили: чекист из Москвы, провокатор.

Меня вывезли в Наварру и отправили назад во Францию. Там на границе я встретил Колю Зотова, бывшего поручика Алексеевского полка. В эмиграции он работал киномехаником в Париже. Он тоже хотел сражаться с коммунистами, и мы вернулись в Испанию. На этот раз нам повезло, правда, не сразу. Нас отвезли в Памплону, посадили в тюрьму, а потом начали разбираться и поняли, кто мы такие. Тогда нас послали в Сарагосу. У меня от рождения были способности к языкам, и я быстро схватил испанский, даже научился писать. 

Мы встретили антикоммунистов из многих стран. Многие знают о сражавшихся в Испании на стороне республиканцев интернационалистах-коммунистах, а о нашем «антикоммунистическом интернационале» мало кто слышал. Была сформирована русская часть из восьмидесяти бывших офицеров и солдат  русской белой армии. Меня назначили на пулемет, как молодого инженера со смекалкой, к тому же говорившего по-испански. С Зотовым нас разделили. Каталония была абсолютно красной — гнездом анархистов. Я два года провоевал в Испании. По вечерам писал письма за неграмотных солдат. Священник, князь Шаховской, регулярно нас навещал. В 1937 году в Сарагосе меня тяжело ранили — был поврежден левый глаз и разворочена вся левая сторона тела.

В начале 1939 года я вернулся во Францию. Жена в письмах предупреждала, что меня искали жандармы за уклонение от военной службы. Она боялась им сказать, что я в Испании на войне. В Париже меня тут же объявили «фашистским шпионом». Месяц просидел в тюрьме. Вскоре меня выпустили и взяли в армию. Рядовым я был несколько дней — сразу же стал офицером. Тут разразилась Вторая мировая война. Девять месяцев мы сидели без дела.

Французская армия совершенно разложилась, половина солдат просто разъехались по домам. Но меня испанская война приучила к дисциплине. Осенью 1940-го мне дали демобилизационный билет, и я вернулся к семье в Париж. Отец рассказал, что к нему приходили из немецкой комендатуры: «Ваше сиятельство, граф Ламздорф, вы же, собственно, фольксдойч. Вы немецкого происхождения, возьмите немецкий паспорт…» Отец им сказал: «Нет и нет. Я русский, мне не нужен немецкий паспорт».Они его оставили в покое.

— А как вы попали к генералу Андрею Власову?

— Это произошло под влиянием бежавшего из СССР секретаря Сталина Бориса Бажанова. Прочел его книгу, ходил на его лекции. Он рассказывал о том, как в Финляндии у Маннергейма формировал отряды добровольцев из советских пленных. Тогда я узнал, что во время советско-финской войны русские солдаты сдавались батальонами, а в войне с немцами — чуть ли не дивизиями. Я понял, что должен ехать в Россию. Но русских эмигрантов немцы туда на пушечный выстрел не подпускали. Однако, мы рискнули с Сережей Паленом, человеком очень близких мне взглядов.

— Граф Ламздорф и граф Пален?

— Именно так. У Сережи повсюду были связи. Мы остановились в Берлине в отеле «Эксельсиор» и пришли к генералу Бискупскому. После долгих разговоров он послал нас в Россию переводчиками. Сережа знал шесть языков, а я четыре. Это было в 1941 году, до знаменитой холодной зимы. Мы попали в Вязьму. Там командовал генерал Шенкендорф, который считал, что приходится Палену каким-то дальним родственником. Сережа называл его «дядей» и при этом очень хохотал. Пален при нем и остался. А меня послали в шестую танковую дивизию переводчиком, где я научился неплохо писать по-немецки.

Зима была лютая.  Наша танковая дивизия стояла в тылу. Я был там полтора месяца. Пален прислал письмо, чтобы меня вернули в Вязьму. А в этот момент началось формирование Русской Национальной Народной Армии (РННА) в Орше.

— Вы имеете в виду РОА  -  Русскую Освободительную Армию?

— В том-то и дело, что нет. Это было еще до формирования РОА. Позднее эти люди стали ядром армии генерала Власова. А тогда я был младшим лейтенантом РННА. Мы с Паленом поехали в Париж закупать материал для военной формы. А сами были в такой странной форме, да еще с какими-то немецкими фамилиями — Пален, Ламздорф, — что все решили, что мы немецкие шпионы. Когда мы вошли в церковь на улице Дарю, батюшка, отец Александр Спасский, во время богослужения подошел к нам и спросил, что это за форма на нас такая и почему мы при оружии в церкви, это, дескать, не полагается. Смотрел на нас крайне неодобрительно. Я ему объяснил, что это форма РННА. Все оборачивались в нашу сторону. Потом мы рассказывали присутствовавшим на службе о целях нашей армии. В церкви вокруг нас собралась толпа. Многие приглашали в гости, чтобы узнать побольше.

Офицеры РННА.

Ламсдорф в центре.

— Я знаю, что среди русской эмиграции в Париже многие надеялись на то,  что немцы свергнут Сталина и его режим. Вспомнить Зинаиду Гиппиус, Дмитрия Мережковского… 

—  Как раз наоборот. Настроения были антинемецкие, поскольку многие еще помнили Первую мировую. И то, что Германия финансировала большевиков  и Ленина. Многие желали немцам поражения от Красной Армии.

— Вы хотите сказать, что настроения были просоветские?

— Можно сказать и так. Половина русского Парижа осуждала нас.  Большинство эмигрантов были политически наивными людьми. Они считали, что поддерживают Россию, а России-то никакой уже не существовало. Существовал СССР — с НКВД, СМЕРШем и ГУЛАГом. Вот кого они поддерживали. Вы понимаете, что в такой среде советской разведке было легко добиваться успехов. Плевицкие, скоблины, эфроны появлялись как грибы после дождя.

— Вернемся к РОА. Как она возникла?

— Штаб находился в поселке Осинторф, недалеко от Орши. Начальником штаба был полковник Кромиади, более известный как полковник Санин. СМЕРШ за ним просто гонялся. В Осинторфе я встретил двух братьев Ивановых, Соколовского и Игоря Константиновича Сахарова. С ними мы вместе сражались еще в Испании.

Палена назначили губернатором Шкловского района Могилевской области. Первое условие, которое поставил немцам Пален, — чтобы в его районе их духу не было. Хорошее условие, не правда ли? Он им сказал, что сам будет всем распоряжаться. 

Вы не поверите, но Пален и я вели  прямые переговоры с партизанами. Я сказал им, чтобы они не лезли в мой район и тогда мы не будем их преследовать. Они согласились.

— Вы были единомышленником Андрея Власова, но, насколько я знаю, так с ним и не соединились…

— К сожалению. С РОА — Русской освободительной армией генерала Власова мы так и не соединились. Через советскую блокаду мы все же прорвались вблизи Берлина по коридору в Шверин, но Власова там не нашли. Англичане находились от нас справа, американцы слева. Тогда я решил выйти к Балтийскому морю и на каком-нибудь пароходе уплыть в Испанию. Послал к англичанам одну из наших, Анну, прекрасно говорившую по-английски, она училась до войны в Оксфорде. Командиру англичан Анна объяснила, что мы не советские, а русские эмигранты, что у нас свои счеты со Сталиным и его режимом. Он нас понял в две минуты. Дал письмо, чтобы нам помогали едой, одеждой и транспортом. Мы повернули на Эльбу и попали в руки других англичан. Вы только послушайте, какими разными могут быть люди.

Этот мерзавец, их командир, прочитав письмо, разорвал его на куски, а нас арестовал и посадил за колючую проволоку, чтобы сдать СМЕРШу. Позже ко мне попали копии их списков, где я был под номером два. Но этот англичанин, подручный СМЕРШа, не на того напал. Ночью мы перерезали проволоку, и все пятьсот человек ушли. Мы прятались на Эльбе и придумывали, как нам через нее переправиться. Мы повсюду искали гражданскую одежду, крали ее, где только могли. Это был вопрос жизни и смерти. Но у меня служили и старые русские офицеры из аристократии: они не могли заставить себя красть. И они все погибли — их схватили и расстреляли. Остальных я вывел, почти все вскоре успешно эмигрировали в Южную Америку, я потом туда ездил и с ними встречался.

В Байройте мы встретили людей из Красного Креста. Они помогли нам перебраться во французскую зону оккупации. В это время смершевцы рыскали по Европе, разыскивая всех русских, кто принимал участие в борьбе со сталинским режимом. Попадавшихся расстреливали на месте без суда. Ни одного человека не было выдано смершевцам из французской зоны, где все решал полковник Рош. Если бы Власов до нас дошел, его бы не выдали никогда. Рош был человек твердый, запугать его было невозможно, и коммунизму он знал цену. Ох, уж как смершевцы его ненавидели! А Власов, запомните, немцев хотел только использовать, чтобы повернуть русский народ и армию против сталинского режима. Ничего у него не получилось. Время было не то —  Черчилль и Рузвельт  были верными союзниками Джугашвили.

— Но как же вы не попались СМЕРШу? Над вами звезда была счастливая или что?

— Птицы мы были стреляные. В конечном счете я попался. Только не СМЕРШу. Меня кто-то выдал, и я оказался в настоящем лагере смерти — французском концлагере для нежелательных элементов. Я думал, мне пришел конец. Два корсиканца меня допрашивали и постоянно били. Позже мне стало известно, что меня выдал мой лучший друг, Юра Григорьев, естественно, знавший, что я был на оккупированных территориях в России. Мы когда-то учились в одном классе. Он наговорил им, что я был близким другом Франко, Гитлера и Гиммлера. А я их и в глаза не видел. Рассказал, что я был другом Скорцени и тому подобное. Вот они и решили, что поймали крупную птицу.

Из этой истории меня спас американец русского происхождения, Владимир Сергеевич Хлебников, офицер разведки. Хотя Сталин и был союзником американцев, «холодная война» началась сразу же после окончания «горячей». Хлебников прибыл в лагерь и затребовал меня, как полезного американцам «агента» против Советов. И им пришлось меня отпустить. Он сказал мне, что ничего больше для меня сделать не сможет, и посоветовал перебираться в американскую зону. Так я и всплыл в Мюнхене в 1947 году.

Поступил работать по специальности — инженером холодильного дела. В Мюнхене прожил два года. И тут узнал, что мою жену арестовали. Суды во Франции тогда были повсеместно в руках коммунистов. На Нину донесла консьержка. Сказала, что к жене в квартиру приходили немцы, что она пела и танцевала в «Шехерезаде», самом дорогом русском ресторане Парижа.

— Но ведь это была правда?

— Но есть-то надо было! Естественно, что за столиками в «Шехерезаде» сидели немцы. Кто еще мог себе позволить ходить в такой дорогой ресторан?  Она была очень красива, а я с ней не был со дня свадьбы. После того, как Париж заняли американцы, французские коммунисты натравливали толпу на таких женщин, брили им головы, проводили по улицам с дощечками на груди, им плевали в лицо и били. Это что, законно, по-вашему?

— Чем же ваша с женой история кончилась?

С женой Ниной

— В Мюнхене в испанском консульстве я получил визу, и мы встретились с Ниной в Испании в 1951 году. Мы жили в Лериде, где Нина открыла институт красоты. Я работал инженером по холодильникам, а по вечерам помогал ей делать кремы.

— Французы запретили вам в течение двадцати лет жить во Франции…

— И это вы считаете правильным? Меня даже не судили — значит, не за что было. Когда эти корсиканцы меня допрашивали и били, они обвиняли меня в том, что из французской армии я перешел в немецкую. Так они называли армию генерала Власова — точь-в-точь как чекисты...»