Спираль вражды и туману примирения

Российско-польские отношения переживают — уже традиционно — непростое время, что не может не волновать и всех причастных к Русскому миру[1]. Стороны признают, что в немалой степени их разделяют трудные вопросы истории. Уже 9 лет как существует совместная межправительственная группа по этим вопросам. Но недавнее интервью ее сопредседателя с польской стороны Адама Ротфельда еженедельнику «2000» («Каждый имеет право сам интерпретировать историю...» // № 49 (537), 10—16.12.10) и полемика с ним Сергея Лозунько («Лукавый пан Ротфельд»// № 52 (540), 31.12.10—6.01.11) показывают, как трудно не то что прийти к общему мнению, но и стать на почву общих фактов. Ибо то, что для одной стороны — бесспорный факт, другая порой отрицает.

__________________________________
1 Для поляков же нет разницы между российско-польскими отношениями и русско-польскими: ведь в их языке (как и во всех заметных мировых языках) понятия «русский» и «российский» обозначаются одним словом. Впрочем, если взять многотомный «Словарь русского литературного языка», то видно, что эти два слова изначально были и в России абсолютными синонимами («Выражается сильно российский народ!» — пишет Гоголь в главе о Плюшкине в «Мертвых душах»).

В свое время польский лидер Юзеф Пилсудский говорил, что из трамвая, следующего к станции «Социализм», он вышел на остановке «Независимость Польши». Перефразируя его, можно сказать, что самолет российско-польских отношений, потрепанный в зонах турбулентности, сейчас кружит над затянутым туманом аэродромом «Примирение», но не может совершить посадку.

Борьба «орлов одноплеменных»

Символ Российского государства — двуглавый орел. Символ Польского — одноглавый. «Одноплеменным» назвал его Тютчев. Но история польско-российских отношений — в большой степени история войн, а в последние два с половиной века это еще и во многом история, в которой борьба за справедливость тесно переплетена с углублением несправедливости. И такое переплетение — плюс на минус дает минус — еще больше раскручивает спираль вражды.

Так, разделы Польши в XVIII в. позволили России присоединить большие территории Белоруссии и Правобережной Украины с преимущественно православным населением, которое на тот момент не слишком отделяло себя от собственно русских. И это приобретение можно считать безусловно справедливым. Но вот ликвидацию польской государственности вообще, которая произошла по этим разделам, справедливой уже не назовешь. А с практической точки зрения она принесла Российской империи множество проблем. Проблемы усугубило то, что после наполеоновских войн Россия включила в свой состав и территории, населенные в основном этническими поляками (в том числе Варшаву), ранее, по третьему разделу Польши, входившие в состав Пруссии.

С другой стороны, вся борьба за восстановление польской государственности, в частности восстание 1830—1831 гг., — это и борьба за Польшу как минимум в границах XVIII ст., т. е. с украинскими и белорусскими землями. А почему поляки так держались за Украину, хорошо сказано одним из героев Ярослава Ивашкевича (сам писатель, напомню, — уроженец Киевщины): потому что тут такие черноземы, каких нет нигде в мире. Впрочем, изменение государственного статуса украинских и белорусских земель после разделов Польши никак не сказалось на доминировании там польского дворянства.

Но в то же время в польском статусе этих земель не сомневались и те поляки, которые мечтали не об извлечении выгоды из здешних черноземов, а о сломе социальных отношений. В 1846-м, во время крестьянского бунта в Галиции, Фредерик Шопен напишет другу: «Галицийские крестьяне подали пример волынским и подольским; не обойдется без страшных вещей, но в конце всего этого — Польша, прекрасная, сильная, словом — Польша».

Но, как показывает история, православные украинские крестьяне Волыни и Подолья совсем не желали становиться поляками, напротив — именно угнетение польскими помещиками было одной из главных причин, побуждавших их в начале ХХ в. массово вступать в Союз русского народа.

Что повлекла бы за собой победа польских восстаний — хорошо понимал Пушкин, вопрошавший в «Бородинской годовщине» (1831 г.):

Куда отдвинем строй твердынь?
За Буг, до Ворсклы, до Лимана?
За кем останется Волынь?
За кем наследие Богдана?

Но далеко не весь русский образованный класс разделял государственное мышление поэта. В пушкинских бумагах времен того же восстания сохранились черновые наброски стихотворения, обращенного к безымянному соотечественнику, который

...нежно чуждые народы возлюбил,
И мудро свой возненавидел...
...При клике «Польска не згинела!»
...Ты руки потирал от наших неудач,
С лукавым смехом слушал вести,
Когда [полки] бежали вскачь,
И гибло знамя нашей чести.

А неизвестный Пушкину Герцен так опишет тогдашние чувства людей своего круга: «Мы радовались каждому поражению Дибича2, не верили неуспехам поляков...»

______________________________
2 Фельдмаршал Иван Иванович Дибич-Забалканский (1785—1831) в 1830 г. был поставлен во главе войск, направленных на подавление восстания в Польше.

Русская интеллигенция и тогда, и потом радовалась любой силе, разрушающей ненавистную для нее русскую державу. И мало беспокоилась о том, что же останется после такого разрушения от российской территории.

Однако невозможно полностью соглашаться и с державной идеологией того времени, в том числе с пушкинским тезисом: «Славянские ль ручьи сольются в русском море? Оно ль иссякнет? вот вопрос».

Ведь утвердилась Россия как государство, не включая в себя земли западных и южных славян, и сама по себе государственность этих славянских народов не может быть угрозой исчезновения и Русского мира, и Российской державы.

Тем не менее и в крайне тяжелое для русско-польских отношений время не было непреодолимой стены между двумя народами. Дети и внуки высланных повстанцев зачастую полностью ассимилировались в русскую культуру; примеры этому — Дмитрий Шостакович и Александр Грин (Гриневский). Наконец, нельзя не вспомнить и о поляках по крови и духу, доблестно сражавшихся за Россию, — об описанном Новиковым-Прибоем герое Цусимы Ежи Волковицком, герое Русско-японской и Первой мировой Юзефе Довбор-Мусницком, который в конце 1917-го спас жизни Деникина, Корнилова и других организаторов корниловского мятежа. Наконец, о выдающемся писателе и художнике Станиславе Виткевиче, который в 1914-м, задолго до прихода к нему творческой славы, вступил добровольцем в Павловский гвардейский полк и был тяжело ранен во время Брусиловского прорыва.

Первая мировая война привела к восстановлению польской государственности, а с Октябрьской революцией новая российская власть отмежевалась от традиций Российской империи. Но это, увы, не создало предпосылок для улучшения отношений между народами, а книга исторических обид пополнилась новыми страницами, столь тяжелыми, что перевернуть их и сейчас нелегко.

Революция на штыках vs Европа на штыках

Можно строить разные гипотезы насчет того, что было бы, если б советско-польский вооруженный конфликт не вылился в большую войну, а завершился миром на первоначальных советских условиях. Оказался бы этот мир столь же длительным, как, например, заключенный в начале 1920-го Тартуский договор с Эстонией, — или таким недолговечным, как Московский договор с Грузией, подписанный в марте того же года (Красная Армия вошла в Грузию в феврале 1921-го)?

Нет смысла отрицать, что Октябрьская революция делалась с прицелом на ее перерастание в мировую революцию. Более того, возникновение в 1919 г. — безо всякой большевистской поддержки — советских республик в Венгрии, Словакии и разных частях Германии дополнительно подкрепляло эти расчеты. Германию большевики считали модельной страной для будущего строительства социализма. Путь на Берлин шел транзитом через Варшаву (а вот упирающаяся в Балтику Эстония для транзита мировой революции ценности не имела).

Однако поход Красной Армии на Варшаву (даже если бы ему и не предшествовал поход Пилсудского на Киев) и создание польского ревкома под фактическим руководством Дзержинского целесообразно рассматривать не с точки зрения современного международного права и практики, а с позиций тогдашних реалий. Ведь и идея советизации Польши, и прозвучавшие в 1918-м мирные предложения американского президента Вудро Вильсона (получившего за них в 1919 г. Нобелевскую премию мира) о национальной федерализации Австро-Венгрии и Османской империи, а также о конституционном переустройстве Германии — вмешательство во внутренние дела других государств. Конечно, по мнению Вильсона, многие жители тех стран мечтали о таких преобразованиях. Но ведь и марксистская идеология предполагала, что рабочий класс всего мира жаждет социальной революции (тем более после так дискредитировавшей капитализм и демократию Первой мировой войны).

И все-таки пусть даже советские действия в момент наступления на Варшаву и соответствовали тогдашней международной практике, это отнюдь не равнозначно их практической разумности. В конце концов и Ленин признал поход на польскую столицу ошибкой. Следовательно, не было бы неверным шагом принять летом 1920 г. британский ультиматум и согласиться на проведение границы, предложенное лордом Керзоном, — куда более выгодное, чем установленное по Рижскому мирному договору, заключенному в марте 1921-го (послевоенная советско-польская граница как раз в основном повторяла линию Керзона).

Но с другой стороны, просто смехотворны и польские мифы о той войне, бытующие сейчас: в Варшаве зачастую на полном серьезе заявляют, что победа на Висле спасла всю Европу от большевистского вторжения! По большому счету для наследников СССР подобные легенды даже лестны, так как приписывают тогдашней Красной Армии способность справиться со всеми остальными государствами части света. Но вот партнерам Польши по ЕС надо бы призадуматься над этим гонором. Слишком он пренебрежителен к силам европейских держав, прежде всего победителей в Первой мировой, обладавших в данный период объективно куда более высоким военным потенциалом, чем советские республики.

А вот другие мифы уже более опасны для нас. Например, польские политики любят повторять фразу Юзефа Пилсудского: «Без независимой Украины не может быть независимой Польши». Она выдается за признание особой важности Украины для ее западной соседки. Но ведь с учетом договора Пилсудского с Петлюрой (24 апреля 1920 г.) реальный смысл слов польского маршала таков: «Без независимой Украины, отдавшей Польше Волынь и Галичину, не может быть независимой Польши».

«Каждый волен так или иначе оценивать киевский поход Юзефа Пилсудского. На мой взгляд, это была попытка вернуть Европу в истерзанные края», — это высказывание польского историка Павла Ясеницы (1909—1970) с явным сочувствием приводит в журнале «Новая Польша» (№5 за 2005 г.) его главный редактор Ежи Помяновский. Ни историку, который известен вообще-то как критик национальной политики Пилсудского, ни цитирующему его знатоку русской литературы Помяновскому, видимо, не приходило в голову, что экспорт Европы на штыках ничуть не лучше аналогичного экспорта революции, тем более что Европа, о которой идет речь, — не нынешний ЕС, а общество, беременное Второй мировой.

То, что для Варшавы смысл польско-советской войны сводится не к победе над чуждой идеологией, а к максимальному ослаблению России (независимо от формы правления), хорошо понимали тогда представители старой России — казалось бы, естественные союзники Пилсудского. Именно наступление поляков на Киев приводит генерала Брусилова в Красную Армию, а часть эмиграции — к идеологии сотрудничества с советской властью в форме «сменовеховства». У белых, с оружием в руках сражавшихся с большевиками, это наступление не встретило поддержки. Сотрудничали с Пилсудским в вооруженной борьбе лишь некоторые интеллигенты, в начале века приложившие немало усилий для развала России (Мережковский[3], Гиппиус, Савинков, Николай Чайковский).

_______________________________
3 Тем, кто составил мнение о Мережковском исключительно под влиянием разгромных оценок советского времени, есть смысл почитать его публицистику начала ХХ в. Многие статьи поразительно напоминают Новодворскую.

Итак, советско-польская война практически не изменила границ, при которых начиналась, но добавила в отношения двух народов свежие обиды. У поляков сложилось представление, что даже радикальная смена политического режима в России не привела к отказу этой державы от стремления поглотить Польшу. Как-никак Варшава была единственной столицей европейского государства, которую пыталась взять Красная Армия.

Среди российских обид традиционно на первое место выдвигается проблема массовой гибели красноармейцев в лагерях военнопленных в 1919—1921 гг. Согласно последнему наиболее авторитетному исследованию — предисловию доктора исторических наук Геннадия Матвеева к сборнику документов «Красноармейцы в польском плену», численность умерших составляет, скорее всего, 18—20 тыс. Это в несколько раз меньше, чем зачастую утверждается в литературе. Однако статистика свидетельствует, что в советских лагерях для польских пленных смертность была значительно ниже (хотя советские республики страдали от голода и эпидемий больше, чем Польша). Существенно меньше, чем в польских лагерях, была и смертность немецких военнопленных в советских лагерях во время Великой Отечественной, и заключенных в сталинском ГУЛАГе. Конечно, уровень смертности красноармейцев в немецких лагерях в годы Второй мировой заметно выше, чем в тех польских. Но этого обстоятельства никак не достаточно, чтобы снять с тогдашнего польского руководства ответственность за невыносимые условия содержания пленных.

Однако обращает внимание, что тема советских пленных, содержавшихся в лагерях в Польше, стала активно звучать начиная с 90-х прошлого века. До этого, в том числе и в 20—30-е годы, когда вопрос, казалось бы, был «горячим», о них упоминали весьма скупо. Нет, она не замалчивалась преднамеренно, но и никак не раздувалась, хотя для этого существовали все колоссальные возможности советской пропаганды. И такая официальная позиция выглядит тем более странной, поскольку гражданская война в СССР официально называлась «иностранной военной интервенцией и гражданской войной». Слово «интервенция» ставилось на первое место. А ведь участие войск почти всех иностранных держав по сравнению с белыми армиями было символическим, и полномасштабная война шла лишь с Польшей. Таким образом, последняя предстает как едва ли не модельный интервент.

Несомненно, плен долго оставался в СССР щекотливой темой. И теоретически можно предполагать, что Сталин втайне болезненно переживал трагедию десятков тысяч соотечественников и что именно это подвигло его на тяжелые решения, которые еще больше раскрутили спираль насилия в отношениях между двумя странами. Такое мнение, в частности, высказывал в прошлом апреле в Катыни Владимир Путин. Однако думается, что у Сталина были другие мотивы.

Прометеизм: огонь пожирающий

Ведь что такое гибель военнопленных в польских лагерях? Да, это трагедия — но было ли для тогдашнего Кремля удивительным, что власти буржуазной державы так относились к солдатам пролетарского государства? Трудно представить. Ведь в те годы не редкостью были и куда большие жестокости. Писал же Маяковский:

Пятиконечные звезды
выжигали на наших спинах
панские воеводы.
Живьем,
по голову в землю,
закапывали нас банды Мамонтова.

Зато эта война продемонстрировала советскому руководству и впрямь удивительные для него вещи, которые никак не вписывались в его тогдашний образ мыслей. Дело не только в том, что польский фронт в гражданской войне стал единственным, где Красной Армии не удалось реализовать задуманные планы. Почему? Главком РККА Сергей Каменев в 1922-м так написал о походе на Вислу: «Теперь наступил тот момент, когда рабочий класс Польши уже действительно мог оказать Красной Армии... помощь... но протянутой руки пролетариата не оказалось. Вероятно, более мощные руки польской буржуазии эту руку куда-то запрятали».

Но на самом деле рабочий класс, как и все слои польского общества, массово поддержал Пилсудского. В 1922-м Каменев (да и не только он) не мог публично писать об этом — и в силу иллюзий относительно мировой революции, и ввиду тогдашних штампов, отход от которых дорого бы обошелся бывшему полковнику царской армии. Однако невозможно было воспретить думать, кто проиграл под Варшавой: только ли РККА — или еще и идея о мировой пролетарской солидарности как универсальном ключе к решению всех проблем? Представляется, именно польская война привела Сталина к мысли о том, что национальное важнее классового. Без этой — еретической для ортодоксального марксизма мысли — не произошло бы ни создания антигитлеровской коалиции, ни возрождения уважения к русской истории. Но эта же мысль породила и много трагедий, прежде всего репрессии по национальному признаку.

Кроме того, Сталин и все советское руководство не могли не видеть отличий польской политики в отношении СССР от политики остальных стран. Разумеется, ни одну из западных держав не радовало существование Советского государства, однако все они спокойно согласились бы, чтобы в тех же границах на его месте возникла буржуазная демократия. Конечно, если бы это государство распалось, плакать не стали бы, но сами по себе распаду не способствовали.

А вот Польша пыталась содействовать борьбе не с режимом, а с единым государством вообще. Ведь она взяла на себя роль координатора и финансиста националистических движений разных народов СССР, а также казачества, которое трактовала как отдельную нацию, пытаясь расколоть и русскую белую эмиграцию. Эта политика именовалась прометеизмом. В организационной части за пределами СССР она добилась немалых успехов, но практические результаты на советской территории оказались куда скромнее. А с 1933-го прометеизм переживал не лучшие времена как из-за сокращения финансирования вследствие экономического кризиса, так и из-за переориентации националистической эмиграции на Германию.

Как дорожат этим наследием в современной Польше, показало открытие Лехом Качиньским в паре с Михаилом Саакашвили памятника Прометею в Тбилиси в 2007 г.

На Западе издано немало литературы о прометеизме, но на постсоветском пространстве о нем писали скупо, а в СССР данной темы практически не касались. Но и в Кремле, и на Лубянке в 20—30-е годы пристально следили за этим направлением политики Варшавы. Объективно оно выходило за пределы необходимой обороны и раскручивало спираль взаимной ненависти. Огонь, разожженный прометеизмом, немало поспособствовал пожару, в котором сгорела в 1939-м Польская Республика.

Итак, к концу 30-х Польша была государством с крайне враждебным к СССР правящим классом. Страной, которая могла бы и втянуться в орбиту политики Гитлера, о чем, собственно, не раз писалось на страницах «2000». Документы о ее политике тех лет, которые недавно — к недовольству пана Ротфельда — опубликовала Москва, не новы: практически все они печатались и раньше, в том числе и на Западе (включая Польшу). О союзе с Гитлером как об упущенной возможности многократно сожалел и в недавнее время видный польский историк Павел Вечоркевич на страницах респектабельных изданий.

На другую чашу весов официальная Варшава может положить немного. Однако необходимо сказать, что Польша, в отличие от Германии, Японии, Италии и Венгрии, не стала участником Антикоминтерновского пакта. Соответствующее предложение Берлина, означавшее военный союз против СССР, она отклонила в конце 1938-го. В некоторых источниках встречается даже информация, что договор о ненападении был заключен Пилсудским с Германией только после того, как Франция в 1933-м отвергла его предложение о превентивном ударе по этой стране. Однако документов, подтверждающих эту версию, нет. А назначение Юзефа Бека министром иностранных дел еще в 1932-м (он оставался им до 1939-го) явно работает против нее: Беку французы не доверяли, и в 1923-м, в бытность его военным атташе в Париже, даже объявили будущего главу МИДа персоной нон грата.

Наконец, Польша 30-х — это отнюдь не буржуазная демократия типа Франции и Великобритании, а авторитарное государство, одним существенным моментом схожее с СССР. Де-факто главную роль в нем играл человек, не занимающий пост президента или премьера, — генеральный инспектор вооруженных сил (Пилсудский, а после его смерти Эдвард Рыдз-Смиглы) имел власть, сопоставимую с властью генерального секретаря ЦК ВКП(б).

Но еще важнее было то, что к концу 30-х в Польше не имелось ни одной силы, на которую СССР мог бы опереться. С местной компартией отношения у большевиков всегда были непростые, особенно после того, как в 1926-м она поддержала переворот, проведенный Пилсудским (ведь солидаризация с какой-либо буржуазной силой была до середины 30-х исключительным явлением для коммунистов). А составная часть польской компартии — компартия Западной Украины — поддерживала в конце 20-х националистические уклоны украинских большевиков.

В итоге в 1938-м Коминтерн принял беспрецедентное решение по роспуску польской компартии. Находящиеся в СССР польские коммунисты стали жертвами «большого террора», в целом репрессии тех лет в СССР коснулись поляков больше, чем представителей других народов страны. Объясняется это, видимо, тем же, что и ссылка ряда народов в годы Великой Отечественной войны: поляков в целом воспринимали как антисоветскую нацию. А кирпичиками, из которых сложилось такое восприятие, стали, думается, поведение польского общества при походе на Варшаву, прометеизм и особенности линии, проводимой польской компартией.

«Прощание славянки» против «Прощания славянки»

Именно с таким багажом в отношениях с Польшей оказался СССР в августе 1939-го. Очевидно, что советско-германский договор был вынужденной мерой, и Красная Армия вступила на польскую территорию отнюдь не с начала войны (как сделала союзная Германии Словакия), а когда стало ясно: Париж и Лондон полякам не помогут и полный крах Польского государства — дело нескольких дней.

Обращает на себя внимание то обстоятельство, что и польские власти распорядились не оказывать вооруженного сопротивления РККА, а Англия и Франция не расценили этот поход как вступление СССР в мировую войну. Напротив, Черчилль тогда понял стратегическую мудрость Советского Союза, заявив по радио 1 октября 1939 г.: «Мы бы предпочли, чтобы русские армии стояли на своих нынешних позициях как друзья и союзники Польши, а не как захватчики. Но для защиты России от нацистской угрозы явно необходимо было, чтобы русские армии стояли на этой линии. Во всяком случае, эта линия существует и, следовательно, создан Восточный фронт» (http://militera.lib.ru).

Несмотря на сложность ситуации, кое-кто понимал это и в Польше. Так, упомянутый ранее герой Цусимы генерал Ежи Волковицкий с тремя сотнями солдат и офицеров намеренно пробился на Восток, чтобы сдаться Красной Армии, а не вермахту. Когда в Козельском лагере у него спросили, почему он так поступил, генерал ответил: «Если бы мы попали в плен к немцам, мы до самого конца войны были бы лишены возможности участвовать в боях... Тут... конечно, нас могут расстрелять, но у нас все же есть возможность выйти из лагерей и участвовать в войне» (Свяневич Станислав. В тени Катыни. – London, 1989).

Вопреки всем проблемам между двумя народами оставалось взаимное культурное тяготение. Как уже писали «2000», именно в предвоенной Польше родились мелодии безумно популярных «Синего платочка» и «Утомленного солнца» (Двадцать второго июня... // №45 (533), 12— 18.11.10). Музыкальные влияния были взаимны. Так, в 1937-м в Польше написана на мотив «Прощания славянки» (композитор Василий Агапкин) песня «Расшумелись плакучие ивы», о популярности которой говорит то, что в военные годы она стала гимном Армии Крайовой, партизан эмигрантского правительства.

Однако была ли тогда создана возможность для реализации взаимного тяготения? Можно ли говорить, что стратегически верное решение советского руководства было безупречно воплощено на практике во всех деталях, особенно с учетом долгосрочной перспективы? Фраза Молотова о Польше как «уродливом детище Версальского договора» (октябрь 1939 г.) и телеграмма Сталина Риббентропу со словами о «скрепленной кровью» дружбе германского и советского народов (декабрь) выглядят необязательными и в контексте того времени, даже если принять во внимание, что публичные высказывания в Париже и Лондоне, подобные вышеприведенным словам Черчилля, объективно побуждали Москву дополнительно заверить Берлин в своем миролюбии.

Эти слова сейчас зачастую трактуются как доказательство участия СССР в мировой войне в 1939—1940 гг. в союзе с Германией. Однако дело в том, что подобные высказывания единичны и не характеризуют общую тональность советской пропаганды тех лет. Автор этих строк в молодости просмотрел немало советских газет конца 1939-го — начала 1941 г. Тогда бросилась в глаза тщательная дистанцированность информации от обеих сторон конфликта. Только сводки с фронтов всегда начинались с официального германского сообщения, после которого следовало официальное британское или французское сообщение того же объема (точно так же в 80-е во время ирано-иракской войны в советской печати сначала помещали иракскую сводку, а затем — иранскую).

О проходивших осенью 1939-го мероприятиях, которые сейчас именуют совместными советско-германскими военными парадами, не сообщалось вообще. Если в 1941—1945 гг. в советской печати подчеркивалось, что США и Великобритания — союзники, то в период действия советско-германского пакта эта пресса никак не создавала впечатления, что Германия — союзная страна. Любой желающий может убедиться в этом, скачав такой образчик тогдашней пропаганды, как выпущенный Соцэкгизом (Издательством социально-экономической литературы) календарь на 1941 год (http://mirknig.com).

Но раз Советский Союз понимал, что война с Германией неизбежна, то он должен был максимально использовать для ее подготовки (и тем более — во время войны) потенциал всех других народов, особенно пострадавших от гитлеровской агрессии.

Это обстоятельство создавало предпосылки для сближения и с поляками, тем более что гитлеровский оккупационный режим на польской территории нельзя было сравнить по жестокости с установленным в других регионах Европы — за исключением славянских республик СССР. Так, Польше не предоставили даже марионеточного самоуправления, какое имели сербы, запрещались даже спектакли и концерты как разновидность массовых собраний.

В 1939-м СССР занял земли Польши, населенные преимущественно не поляками. Однако нельзя не видеть, что присоединение земель с очень смешанным населением к УССР[4] и БССР стало территориальным преобразованием, аналогий которому в предшествующей советской истории не было. Ведь когда Красная Армия во время гражданской войны занимала те или иные территории самостоятельных государств, не заходило речи о присоединении их к той или иной советской республике или о сколько-нибудь существенной перекройке их границ. Напротив, проявлялась скрупулезная точность в сохранении за советизированными странами конфликтных территорий, которыми они обладали. Потому-то Нагорный Карабах и остался в составе Азербайджана, Зангезур — в составе Армении, Абхазия и Южная Осетия — Грузии.

_________________________________
4 Согласно польской переписи 1931 г., на территории Западной Украины, вошедшей затем в состав УССР, украинцы составляли около 58% (см.: Чорний С. Національний склад населення України у ХХ сторіччі. — К.: ДНВП «Картографія», 2001. — С. 62—68).

Так что — вопреки нередко звучащим утверждениям — ни о каком «произвольном проведении межреспубликанских границ» и речи не было. Напротив, всему свету давали понять: мировая социалистическая революция соблюдает международное право в том плане, что не меняет государственных границ.

Именно поэтому в июле 1920-го в ходе наступления на Польшу была создана Галицийская Советская Социалистическая Республика — как самостоятельное государственное образование, а не как часть УССР. На тот момент нельзя было говорить об отторжении этих территорий от Польши, поскольку вопрос о принадлежности Восточной Галиции Лига Наций считала дискуссионным.

Что если бы в духе той же практики в Западных Белоруссии и Украине были созданы Брестско-Гродненская и Галицко-Волынская республики — не обязательно с включением в состав Советского Союза, а с таким же независимым статусом, какой имела не входившая в него до 1944 г. Тувинская Народная Республика? Или будь они объявлены территорией под временным управлением СССР, статус которой предстоит определить по окончании войны в Европе? В таком случае западные украинцы и белорусы фактически все равно оказались бы в одном политическом пространстве с восточными. А вот объявило бы тогда польское эмигрантское правительство, что оно находится в состоянии войны с СССР (как было сделано им в ноябре 1939 г., т. е. только после присоединения Западных Украины и Белоруссии)?

Бесспорно, с точки зрения расклада сил то правительство представляло собой бесконечно малую политическую величину. Перенос линии будущего противостояния с Германией гораздо важнее его реакции. Но линия противостояния и государственная граница не обязательно должны быть одним и тем же. С учетом нынешнего положения дел события прошлого видятся иначе.

Так, 23 июля 1944 г. с приближением ко Львову Красной Армии войска Армии Крайовой под командованием генерала Владислава Филипковского поднимают восстание против немецких оккупантов и совместно с красноармейцами освобождают город. С учетом ближайших событий в истории Европы об этом восстании можно сказать то же, что сказал о Варшавском восстании 1944-го упомянутый ранее Павел Ясеница: «В военном отношении оно было направлено против немцев, в политическом — против советов, в демонстративном — против англосаксов, а в фактическом — против Польши». Но сейчас при мысли о том, что солдаты, бравшие этот город под звуки «Прощания славянки», были сразу же разоружены и отправлены в ГУЛАГ, возникает мучительный вопрос: «А зачем?»

Для того чтобы исторически полиэтничный город стал городом Тягнибока, городом, на официальном сайте которого даже не указано, что его чья-то армия занимала (не говорю уже — освобождала) в 1944-м (см. www.city-adm.lviv.ua)? Городом, где неполитизированный во все советские времена и во всей Европе день Нового года превращался в официозный день Бандеры? Городом, где правящая в нем сила не считает своих оппонентов людьми (www.zaxid.net) и мечтает «перейти Донецк и вышвырнуть синеж... банду»).

С филипковскими можно при всех сложностях найти общий язык, с тягнибоками — невозможно.

Солдаты и офицеры АК, освобождавшие Львов в 1944-м, были далеко не первыми поляками, которых отправили в ГУЛАГ после сентября 1939-го. На западных украинских и белорусских землях их репрессировали больше, чем представителей других национальностей. Но с учетом сформировавшегося отношения к ним как к антисоветской нации можно было ожидать худшего. Ведь опыт тотальной депортации народов уже имел место в 1937-м, когда в Среднюю Азию были переселены 172 тысячи дальневосточных корейцев (впрочем, в абсолютных цифрах поляков было депортировано больше).

Размах репрессий против поляков в Западных Украине и Белоруссии был во многом обусловлен тем, что на этих землях до 1939-го они составляли большинство крупных собственников и доминировали в государственном аппарате. Как правило, «враждебные элементы» высылались целыми семьями. А насколько оправданной была такая логика, если вспомнить, скажем, судьбу дочери ближайшего соратника Пилсудского, теоретика прометеизма Леона Василевского — отца писательницы Ванды Василевской, которая являет собой самый яркий пример видного поляка, поддержавшего советскую политику тех лет[5]?

__________________________________
5 Василевская, которая до войны принадлежала к видным деятелям соцпартии, в 1939—1940 гг. была ведущим сотрудником главной польской газеты Советского Союза «Червоны штандар», выходившей во Львове. В 1940-м стала депутатом Верховного Совета СССР.

В начале 1940-го выходит в Москве на русском языке ее повесть «Земля в ярме», где сказано: «Развалилось, рассыпалось в паническом бегстве все, что было Польшей несправедливости, Польшей насилия и гнета. Но была и будет еще другая Польша — Польша крестьянина и рабочего, Польша трудящихся масс». Публикация таких слов огромным тиражом (произведение было опубликовано в «Роман-газете») объективно показывала, что в СССР начинают не слишком скрупулезно подходить к секретному пункту советско-германского договора «О дружбе и границе» (1939 г.): «Обе Стороны не будут допускать на своих территориях никакой польской агитации, затрагивающей территорию другой стороны». Ведь если советская цензура пропускает слова о том, что «будет другая Польша», — значит, имеется в виду создание польского государства, а где? Не на инкорпорированных же в УССР и БССР землях? Следовательно, на территории, которая оккупирована Германией!

Катынь, Харьков и Медное

Дочь Леона Василевского, которую заступничество отца (а после его смерти в 1936-м – само его имя) не раз спасало от польских тюрем, в 1941-м вступила в партию большевиков, в 1943-м возглавила Союз польских патриотов, но в итоге так и не вернулась на родину, став женой советского классика Александра Корнейчука. А многие друзья и знакомые Леона Василевского не вернулись из СССР по совсем другой причине. Когда в сентябре РККА вошла на территорию Западных Украины и Белоруссии, советская печать не именовала противника польской армией – бытовало одно определение: «офицерско-полицейские банды». За этими словами уже виден приговор в отношении тысяч военнопленных.

Но прежде чем говорить о Катыни, Харькове и Медном, сделаю небольшое отступление – о редакторе газеты «Киевлянин» в начале XX в., выдающемся русском консервативном политике Василии Шульгине. Он называл себя антисемитом, подчеркивал роль евреев в революционном движении, разрушившем его Россию, и был автором книги «Что нам в них (т. е. в евреях. – А. П.) не нравится». Тем не менее в 1905-м он активно противодействовал погромам, а во время проходившего в Киеве процесса Бейлиса (1913 г.) приложил – и как политик, и как редактор – все усилия для того, чтобы доказать: обвинения и Бейлиса и всего еврейского народа в человеческих жертвоприношениях – грубая фабрикация.

Пример Шульгина показывает, как важно в самых жестких и принципиальных спорах не прибегать к унизительной лжи. «Катынское дело» для неискушенного читателя выглядит более запутанным, чем процесс Бейлиса. Ведь литературы на эту тему масса, многие факты излагаются по-разному, а перепроверить их у такого читателя нет возможности.

Однако ни один серьезный российский историк не склонен приписывать катынский расстрел немцам (расстрелы в Харькове и Калинине, о которых стало известно много позже окончания войны, гитлеровцам никто не инкриминирует, но те, кто отрицает советскую вину в отношении Катыни, упоминают об этих событиях и порой говорят лишь о сотнях жертв, тогда как их в этих двух местах было более 10 тыс.).

Приведу слова Александра Дюкова, главы фонда «Историческая память», который в последние годы внес большой вклад в разоблачение фальсификаций о Второй мировой, удостоившись возмущения разных либеральных миллеров. Он сказал: «...к настоящему времени не все архивные материалы по катынскому делу введены в научный оборот, и поэтому считать его законченным нельзя. Однако те архивные материалы, которые уже опубликованы и на которые опираются исследователи, свидетельствуют, что в катынской трагедии виновны советские власти. К сожалению, помимо исторического у катынского дела есть и политическое измерение. Польские власти, как это ни печально, используют эту трагедию для проведения антироссийской политики» (http://a-dyukov.livejournal.com/).

О политическом измерении этого дела – несколько позже. А пока о том, в чем нельзя согласиться с утверждениями Сергея Лозунько в статье «Лукавый пан Ротфельд», упомянутой в первом абзаце статьи.

Во-первых, в обвинительном заключении Нюрнбергского трибунала нацистским преступникам действительно предъявлены обвинения в расстреле поляков в Катыни. Но ведь в самом приговоре эти обвинения отсутствуют! А сняты они были в ходе процесса в связи с недоказанностью.

Во-вторых, не согласуется с фактами вопрос автора: «Почему из сотен тысяч поляков, находившихся в советском плену, были расстреляны именно те, кто пребывал в лагерях, расположенных в европейской части СССР (на территориях, оккупированных фашистами). А вот те, кто был в Сибири и Северном Казахстане, остались живы – и позже воевали в армиях Андерса и Берлинга».

Так, село Медное (ныне Тверской обл.), где захоронены расстрелянные в Калинине заключенные Осташковского лагеря, вообще не оккупировалось. А из других лагерей поляков уже с августа 1941-го стали активно выпускать для формирования польской армии в соответствии с соглашением с польским эмигрантским правительством, находящимся в Лондоне.

Офицерские лагеря на момент заключения соглашения находились под советским контролем. Немцы захватили некоторые из них уже намного позже: Старобельский лагерь (ныне Луганской обл.) – летом 1942-го, Юхновский в Калужской обл. – в начале октября 1941-го, соседний с ним Козельский, где ранее сидели те, кто впоследствии погиб в Катыни, – в конце сентября (впрочем, на момент начала Великой Отечественной поляков там уже практически не было).

Весь процесс выхода польских пленных из лагерей подробно описан в давно опубликованных и широкодоступных документах. Следовательно, польские пленные не могли быть захвачены немцами ни в местах заключения – ни на фронте, ибо армия из них комплектовалась в глубоком советском тылу.

Лагерей для польских военнопленных в Азиатской части СССР вообще не было (детальное описание – на польском языке – расположения таких лагерей см.: http://pl.wikipedia.org/). В Сибирь и Северный Казахстан депортировались только гражданские лица. Да, потом они могли воевать в Войске Польском и даже сделать там блестящую карьеру, как, например, Войцех Ярузельский. Но ведь поляки ставят вопрос именно о судьбе военнопленных!

Наконец, нет никаких документов, свидетельствующих о том, что польские офицеры, которых считают расстрелянными НКВД, были живы после мая 1940 г. А ведь в российской власти не мазохисты работают – если бы такие документы обнаружились, их непременно обнародовали бы, особенно в президентство Путина. Зато есть в архивах датированные весной 1940-го конвойные наряды об отправке поляков из лагерей к местам, где впоследствии найдены их захоронения[5]. И если признано, что большинство офицеров из Старобельского и Осташковского лагерей были расстреляны, то почему с Козельским должно было быть иначе? Контингент ведь был тот же.

__________________________________
6 См. интервью последнего главы КГБ УССР Николая Голушко российской газете «Время новостей» (№°36 от 04.03.2010).

Да, генерал Ежи Волковицкий избежал казни, поскольку был героем популярного романа «Цусима»; он скончался в своей постели, не дожив лишь нескольких дней до собственного 100-летия. Но могли разве найтись оправдательные основания для единственной женщины в офицерских лагерях, уроженки Харькова Янины Левандовской? Ведь она была дочерью генерала Довбор-Мусницкого, того самого, кто спас жизнь Деникину. Это сейчас для Путина Деникин – выдающийся патриот, а Сталин думал иначе (тем более что еще не началась Великая Отечественная, в которой белый генерал поддержал Советскую Россию).

Даже если отвлечься от правовых категорий, Катынский расстрел невозможно оправдать с точки зрения долгосрочной перспективы отношений русских и поляков. Ведь при всех заметных различиях польского политического спектра в стране даже среди сторонников левой идеологии не нашлось таких, кто оправдал бы уничтожение польских офицеров, мотивируя это политической целесообразностью, в частности облегчением создания социалистической Польши. Поэтому присоединение катынского мифа к справедливой критике многих аспектов польской политики объективно ослабляет эту критику, ибо побуждает многих не доверять ей.

Примирение по разным стандартам

После тех событий прошло более 70 лет, однако принято говорить о том, что российско-польское примирение остается актуальной задачей. Только вот что для этого нужно?

Чтобы ответить на этот вопрос, надо понять, что имеется в виду под примирением. Обратимся к широко известному в мире событию, на которое ссылаются и заинтересованные в примирении поляки. Так, на богослужении по случаю 70-летия Катынского расстрела бывший личный секретарь папы Иоанна Павла II – кардинал Станислав Дзивиш – сказал: «Почти полвека назад польские епископы сделали истинно пророческий шаг в направлении немцев, обращаясь к ним от имени польского народа со словами: «Прощаем и просим прощения!». Мы должны дорасти до того, чтобы сказать эти же слова и братьям-россиянам» (http://alpinist.livejournal.com/).

Здесь Дзивиш имеет в виду обращение польских епископов к немецким, датированное 18 ноября 1965-го. Это документ, которым польская церковь вправе гордиться и с моральной, и с политической стороны. Однако полное содержание письма и его политический смысл у нас малоизвестны.

А дело обстояло так. В 1960-е ФРГ не признавала принадлежность Польше территорий, которые та получила после разгрома Германии. Переговоры политиков заканчивались ничем, и епископы решили взять инициативу на себя в жанре народной дипломатии. В их письме перечислялись страдания польского народа во время немецкой оккупации, но так же подробно говорилось о страданиях немцев, изгнанных Польшей сразу после войны с ее новых западных и северных земель. При этом подчеркивалось, что эти земли жизненно необходимы для Польши. Поэтому самые знаменитые слова из этого письма, с учетом их подтекста объективно выглядят так: «Мы прощаем и просим прощения, таким образом даже уравнивания страдания поляков и немцев (на взгляд автора данной статьи – несравнимые, ибо смерть миллионов – это не изгнание миллионов), но согласитесь с нашей западной границей».

Тогда немецкие епископы холодно прореагировали на обращение польских коллег. Но не прошло и пяти лет, как канцлер Вилли Брандт подписал договоры, признающие послевоенные границы и Польши, и Советского Союза. Можно дискутировать, оказало ли тут какое-то – пусть небольшое – влияние наряду с другими факторами и письмо польских епископов. Скорей оно сыграло роль позже, когда послужило в Германии аргументом, оправдывающим восточную политику этого канцлера. Но когда к середине 70-х в ФРГ прекратились дискуссии по поводу Восточных договоров Брандта, в значительной степени сошла на нет и тема примирения народов. В начале 90-х, когда Польша взяла курс на вступление в ЕС, уже считалось, что примирение по большому счету состоялось. А немецкое содействие польской евроинтеграции дополнительно укрепило его.

Слова «прощаем и просим прощения» часто звучали и в 2003-м, когда Польша и Украина совместно отмечали 60-летие трагедии на Волыни. Но контекст был совсем другой. После появления независимой Украины между двумя государствами не было никаких серьезных конфликтов, тем более территориальных споров. А то, что в 2003-м называлось примирением, представляло собой лишь торжественное открытие памятников невинным жертвам и заявления президентов и парламентов двух стран. Естественно, польское руководство набрало очки у родственников и потомков жертв, а Леонид Кучма получил подтверждение того, что Польша останется «адвокатом» Украины перед Европой.

Однако если у польских епископов подробно говорилось, за что они прощают и за что просят прощения, то в этих документах все вылилось в абстрактные скупые фразы. Даже о том, что поляков убивали формирования ОУН–УПА, не сказано, хотя украинская власть вполне вправе была сказать это, заодно подчеркнув, что данные формирования не имеют отношения к Украинскому государству. В духе этих документов была и позиция ведущих СМИ нашей страны. В результате общество у нас в основном осталось в неведении, что же происходило в 1943-м на Волыни (ведь в советское время об этой трагедии говорили крайне скупо).

Что ж, такой вариант устраивал Варшаву, которая год с лишним спустя приложила немалые усилия, чтобы привести к президентству в Киеве представителя той политической силы, которая 10 июля 2003-го почти не голосовала за заявление к годовщине трагедии, считая его антиукраинским. А ведь в 1943-м от рук бандеровцев погибло в несколько раз больше поляков (в том числе множество женщин и детей), чем в 1940-м от рук НКВД. Да, среди жертв 1940-го куда больше людей известных. Но, конечно, не столько традиционным польским противоречием между «хлопом» и «паном», сколько наследием прометеизма можно объяснить двойные стандарты в подходе Варшавы к Волыни и Катыни.

А что же могут означать слова «прощаем и просим прощения» в контексте российско-польского примирения? Ясно, что территориальных проблем между двумя странами нет. Тогда что остается сделать?

Станислав Свяневич, чудом избежавший расстрела в 1940-м, завершил свою замечательную книгу «В тени Катыни» (1976) такими словами: «Катынское дело только тогда можно считать закрытым, когда весь российский народ осудит это преступление и тех, кто его совершил. Но сначала надо узнать правду о Катыни и выяснить все до конца».

Однако уже давно сначала советское, а затем и российское руководство признало ответственность за преступление тогдашнего руководства СССР. Борис Ельцин в 1993-м даже становился в Варшаве на колени перед мемориалом жертвам Катыни. Было опубликовано немало документов о трагедии; наконец, расследовавшая эти события Главная военная прокуратура РФ и юридически признала вину их организаторов, закрыв против них дело в связи с их смертью. Разумеется, поляки, особенно родственники погибших, вправе быть неудовлетворенными тем, что многое остается неизвестным, поскольку большое число документов на эту тему засекречены. Тем не менее очевидно, что большую часть пути Россия прошла.

А теперь посмотрим, почему все же возникли на этом пути заминки.

Когда Горбачев и Ельцин признали вину советского руководства в Катынском расстреле, с обеих сторон не говорилось о российско-польском примирении, шла речь лишь о ликвидации белых пятен. Если стороны договариваются о «дружественном и добрососедском сотрудничестве» (именно эти слова стоят в заглавии двустороннего договора от 22 мая 1992 г.) – значит, вопрос о примирении не стоит. Правда, подписывая этот договор, президенты Борис Ельцин и Лех Валенса заявили о «решимости преодолеть негативное наследие прошлого», но «преодоление» и «примирение» – все же не синонимы. Ведь казалось, что после того, как СССР отказался удерживать восточноевропейские страны в своей сфере влияния, те так обрадуются, что никаких проблем по поводу прошлого не возникнет, а скоро и обломки СССР, и бывшие союзники по Варшавскому договору и СЭВ, и весь остальной мир счастливо заживут в раю общества потребления. Беспроблемном, как всякий рай.

Но не вышло. Около 20 лет назад в Кремле не подозревали, что Польша пойдет в НАТО, будет проводить на постсоветском, да и на российском (Чечня) пространстве политику, весьма схожую с довоенным прометеизмом, начнет требовать от РФ признания катынского расстрела геноцидом.

В такой ситуации действия российской стороны, затормозившей обнародование материалов о Катыни, выглядели логичными. Ибо у нее возникало резонное подозрение, что сколько ни извиняйся перед поляками, будут выдвигаться все новые и новые претензии. Ведь главное, что нужно от Кремля, Варшава уже получила на рубеже 80–90-х, а если ее не устраивает сам факт существования России и последняя нужна именно для создания образа врага, то здесь никакие жесты не помогут, остается надеяться лишь на смену польской элиты.

В большой степени именно как реакция на политику Варшавы стала в РФ подниматься тема пленных красноармейцев. Как своего рода контр-Катынь. Но все же Россия на официальном уровне никогда не требовала квалифицировать обращение с ними как геноцид или военное преступление. Тем более никто из российских руководителей никогда не оправдывал расстрел польских офицеров, в отличие, например, от Юлии Тимошенко, которая в 2003-м с парламентской трибуны полностью оправдывала действия УПА на Волыни.

Тем не менее с прошлого года взаимопонимание между двумя странами, в том числе и по Катынской проблеме, заметно увеличилось. Но вопрос в том, насколько неуклонным будет этот процесс. Это во многом зависит от того, в какой мере Варшава поймет Москву. Надо признать: исторический опыт побуждает Польшу остерегаться сильной России, но если следовать и этому опыту, и традициям польской политики, то никакого закрытия катынского вопроса не будет. Поскольку, во-первых, логика этих опыта и традиций будет требовать считать его незакрытым, во-вторых, поставить точку в нем можно только с сильной Россией.

Возвращаюсь к приведенной выше цитате из книги Станислава Свяневича. Желания автора этих строк понятны, но мне кажется, что он и сам сознавал: понятие «всенародное осуждение» – абстракция, не принадлежащая к практике демократических стран. Вполне достаточно осуждения этого преступления со стороны власти, авторитетной у подавляющего большинства российского народа. Ясно, что власть слабой России таким авторитетом обладать не может.

А признание советской ответственности за Катынь совпало с переломным временем в русской истории. Временем, когда прекрасные понятия «демократии» и «свободы» были испохаблены, так как стали прикрытием для невиданного разграбления страны. И ясно, что на таком фоне даже справедливые действия тогдашних руководителей могут восприниматься как несправедливые. Идеализация частью российского общества тех сторон советской жизни, которые привели к катынско-калининско-харьковскому расстрелу, – это закономерная реакция на разграбление под лозунгом демократии. Именно потому работы тех авторов, которые отрицают советскую вину в убийстве польских офицеров, имеют в России несколько больший резонанс, чем они того заслуживают. Понятно, что этот резонанс может беспокоить поляков (но ведь и русских может беспокоить позиция Вечоркевича и подобных ему авторов). Однако позиция этих авторов никогда не была позицией российской власти, а полонофобия чужда подавляющему большинству населения РФ.

Одним из ключей решения проблемы стал бы и трезвый взгляд Польши на отношения с Россией народов соседних для нее государств. Варшава должна осознать, что опыт у каждого народа бывшей Российской империи – свой. И если полякам было в ее составе действительно тяжело, это не значит, что те же чувства испытывали украинцы, белорусы и многие другие. Попытки возрождать прометеизм и априорно видеть в любой интеграции в рамках СНГ угрозу Польше – это дальнейшее раскручивание спирали вражды.

Ее раскручиванию может способствовать и ситуация вокруг расследования Смоленской авиакатастрофы. Создавалось впечатление, что именно сочувствие российской власти и простых россиян польской трагедии стало растапливать лед. Но в дальнейшем оказалось, что и здесь обеим сторонам трудно стать на почву общих фактов. Как представляется, и Госдума сделала свое заявление по Катыни, предугадывая, каким будет вывод расследования Межгосударственного авиационного комитета (МАК) и пытаясь смягчить реакцию на него в Польше.

Да, можно допустить, что российские диспетчеры допустили некоторые ошибки, к которым их вполне мог подтолкнуть сильный стресс, вызванный тем, что польские пилоты вопреки погоде решили садиться. Однако и стремления России представить действия диспетчеров безошибочными, увы, понятны. Ведь в Польше есть влиятельные силы, которые, как будто унаследовав логику НКВД времен Ежова, уверены, что речь идет о спланированном убийстве польского лидера. (Хотя действия России, предупреждавшей о плохих метеоусловиях в Смоленске, никак в эту логику не вписываются: а вдруг Качиньский внял бы предупреждениям? Для диверсии как раз надо бы все время говорить о том, что погода благоприятна для посадки.) Хорошо хоть польский президент Бронислав Коморовский в этой ситуации призывает «не искать виновных в трагедии, а искать причины, которые к ней привели». Однако пока неясно, насколько такое мнение господствует в польском обществе.

Поэтому примирение остается зависшим в воздухе – и столь же сложным, как посадка на туманный аэродром.