СЕМЬЯ И МИР…

Книга четвертая для нынешнего заключения… Думал, уже все, на этом стоп… хватит… ан, нет!...

Она тоже имеет свою родословную – ближайший «родственник» это, конечно «Наскальные рисунки» (уже частично изданные в «Арте», уникальном по нынешним прагматичным меркам сохранившемся издании, см.например: https://vk.com/zhurnalart). 
Но не только они, «рисунки», но и большая часть изданного – тоже литературная «родня»: от «Деревенской любви» и «Ангела рода» до несколько раз переизданной киноповести о Куликовской битве «Дыхание ветра» (написанной задолго до нынешней моды на «викингов», но до сих пор еще ждущей киновоплощения… сейчас же все на продажу, «срубить деньжат по-легкому», какое уж историческое кино… хотя настоящая наша история – ценней и интересней любых выдумок… Все – здесь: https://proza.ru/avtor/lugerpb)

Вроде уже все написано, сказано-пересказано… Что же заставляет вновь обращаться и вглядываться в нее, в историю не только страны, народа, но и семьи?.. 
Долг. Твой долг – перед теми, чьи воспоминания стали «твоими». Путь по дорожке, протоптанный предками, да и всеми, с кем они шли вместе, кого видел, да не обратил внимания (как зашедшую в гости к бабуле ветхую соседку…), или уж не успел застать – как деда, «ушедшего из жизни» (как говорят в деревне, будто человек «уходит» своей волей…) за два года до твоего рождения… Знакомого тебе в первую очередь через папку, его рассказы – ставшие вообще началом твоей «литературы». Когда ты решил сменить на нее математику и уже написанную диссертацию о какой-то там «Классификации симплектических многообразий малых размерностей», доказав что особенностей у этих многообразий – не больше одиннадцати (как наверное, и сюжетов в литературе, не так-то много…)

Он, папка, тогда рассказал тебе – благословив этим твой выбор литературы (будто суженой невесты что ли…) – как дед вернулся с войны… Как бабушке принесли похоронку, а она спокойно продолжала печь хлеб. И на упреки в безчувствии, просто отвечала, даже не взглянув особо на скорбную бумажку: «Такой человек погибнуть не может…»

Так и оказалось: дед, как потом выяснилось, и воевал-то недолго, но героически, за что потом получил орден. Оказавшись в артиллерийской батарее – на Синявинских болотах, которые потом прозвали высотами от нагромождения миллионов тел – до конца, непрерывно наступал, и вел огонь, пока все вокруг не разбили в ответку, и остались они вдвоем от всей батареи: он, израненный донельзя, и мальчишка контуженный, без сознания, которого он еще тащил на себе до медсанбата, где ему отхватили и ногу, и кости руки, и прооперировали рану головы… 

Так что он долго отлеживался, а как встал на ноги – дал телеграмму, что, мол, «возвращается с войны Екишев Василий» – встречайте! Да только отчество не указал, а таких в селе было двое – вот и послали в город две кошевы… 

И все село высыпало на горку у церкви – смотреть, куда повернут полные-то сани?… Оказалось – к нам! – и все бросились туда!… А дед выскакивает – без руки, без ноги! – встречайте героя! .. Что делать?! Встретили… 
Тот, второй Василий – так и не вернулся. Сколько их упало в эту бездну… Почти никто из многих сел не вернулся, остались только имена – кто «упал», вроде как споткнулся где-то, и не торопится еще назад-то, отряхивается где-то…

Дальше была долгая его жизнь – не давал он ни себе, ни окружающим спуску… – строил, растил, любил… Такой человек ни умереть, ни жить по-другому не может! (часть – только малая, насколько может человек уместиться в слова – в первом твоем произведении «Ангел рода» (по-нашему так «Родвуж андел»)… Часть так и рассыпана по семейной памяти, «нашей», общей, ставшей «твоей»…

И если в «Наскальных рисунках» – больше, будто охрой на стенах  – того, что запомнилось из удачных событий  – походов в лес, на реку – и что бы хотелось иной раз зимним вечером  – «оживить», «обновить», читая… То в «Семье» – другой материал, другая ткань, покрой… Будто половик из истлевающих кусков ткани памяти, годных только на одно – связать их ниточками (самыми тонкими, вроде любви и благодарности…)  – и, ровными рядами, насколько хватит сил сбить, свить (как на стареньком прабабушкином станке для тканей и вот таких половичков) этот простой, стелющийся под ноги, коврик. Как мостик, вроде в прошлое, но как оказалось – в будущее, в вечность. В котором нехитрое, да невыдуманное – реальное, настоящее – единственное способное удержать тяжесть жизни. А прорехи фантазии да пестрые просвечивающие никчемные наряды выдумки – окажутся в итоге ветхими, расползающимися, сплошь дыроватыми…

Все, что важное из всех твоих «семей» – и родовой, и большой, государственной, и общинной, тоже ставших  «твоими» – увидеть, что еще пригодится – это твой долг перед родней не только по происхождению, по нынешнему общему бытию, но и родней «из будущего», по вере  – их делам, их любви, их жизни…

Девочка сидит в деревенском доме на столе, чтоб было видно окно, и слушает «черную тарелку» – которую включили специально для нее, поскольку она одна дома, болеет, и высматривает бабушку  – пошедшую вниз, в ясли, за ее полдником: чашкой какао с молоком и четырьмя оладушками… В голодные военные времена, да не только больному ребенку, а всей семье – эта чашка горячего, необычайно вкусного напитка, да еще оладушки – овеществление максимального счастья, какое только возможно…

Это не «твои» воспоминания, но ты так же остро их переживаешь и чувствуешь, поскольку они все же «свои», «наши», «общие». Больная девочка – это твоя мама, а та бабушка, что черепашкой ползет с горки, а потом обратно – с этими сложенными аккуратно (не пролить, не обронить…) мисочкой и чашкой – твоя прабабушка… Сколько ей тогда было? Если мама 42-го года рождения, то получается прабабушке – около семидесяти… Но ты еще застал ее, прожившую 102 года – тихую, с истлевшими за век жизни волосинками, глядевшую на мир – из того же окна, через которое ее ждала мама…

Как-то она, мама, привезла в деревню фотоаппарат из института, и нащелкала целую пленку – свою хронику мира, где она, бабуля, смотрящая на двор, на траву, на мир – так и оставшаяся на фотографии с этим взглядом, и рукой держащая отодвинутую занавеску – тоже ожидающая и видящая приближающееся счастье – прожитое, ушедшее и вновь возвращающееся, возрождающееся.

 
Как лето, когда можно выйти во двор – и уж за сто лет – все равно поскрести грабельками, поворошить травку, ощутить вновь запах свежей жизни, ощутить свою пригодность, нужность…

Столько в этой простой согнувшейся фигурке – что не хватит слов… Это тоже «твое», и «наше, общее», семейное – и той малой семьи, в которой бабуля, вечная труженица, мать-героиня, родившая и поставившая на ноги одиннадцать детей… И самой большой семьи, от Адама и Евы встречающей мир всеми оттенками и тихими закоулками, видимыми, конечно, лишь Богу…

Еще миг – и уже во сне ты чувствуешь древний, ни с чем на земле не сравнимый, запах – тот, что рассказывает о том мире, сотворенном удивительно, до падения человека. И чувствуешь дыхание в затылок, которое узнаешь по тихому веянию – бабуля, прабабушка!.. Это ты? Да.
И она идет от тебя по солнечному косогору, и входит в дом, незапертый, с легко развевающимися белыми занавесками. Я не вхожу, но слышу, как внутри разговаривают и прабабушка, и бабушка. И этот запах, и ветерок, и солнце незаходящее – так я побывал в раю, до сих пор ощущая его, живительный, ни с чем не сравнимый, и древний, и притягивающий аромат – может и есть что на земле подобное, но только отчасти, по кусочкам, по которым можно, кажется, воссоздать его, слепить – чуть земляники, чуть ладана… нет… помнить, помнишь, а воссоздать из чего-то земного – не получится…

Еще миг, мама твоя, еще маленькой девочкой – идет с сестрами по ягоды. И Эля, которая чуть постарше и оттого опекает, обнимает ее любовью всегда – кричит с той стороны большой кочки с особенной, только им известной «черной» брусникой: – А у меня лучше! – зовя маму перейти к ней, желая, чтоб у нее, маленькой, всегда все было лучшее, чтоб она только купалась в любви и заботе – звонко и зажигательно: – А у меня лучше!

Все это «наше», ставшее и «моим» – хоть ты никогда там не был и въяве не видел этой кочки  – и есть тот деревенский половичок, сотканный из отслуживших и ветхих полосок ткани – тем не менее в последней своей службе – вновь праздничный, нарядный, радующий глаз разноцветием дорожек – протянутый вроде и в прошлое, но оказывается и в будущее, вечное, где многие уже оказались – оставив тебе лишь этот проникающий до сердца звон голосов, да тихие взгляды на отцветающих фотографиях…

Вот это «наше», семейное – не выдуманное без сыплющихся прахом забывающихся и однообразных фантазий и прорех мечтаний – плотно сбитое – может, еще послужит кому-то, проходящему дальше… Фантазии линяют мгновенно, а мечты с их флуоресцентными искусственными витринами (как ряды нынешних торговых центров) – гаснут в памяти быстрее китайских фонариков… 
Мир не воссоздать, не выдумать.

В школе, когда приходилось брать в руки талмуд с «Войной и миром» – с ужасом: это?! Надо прочесть к субботнему сочинению?! Да еще осознать там что-то?! – ничего себе… И после первых же абзацев непонятной чужой жизни, да еще в смеси со французским – наваливалась такая непреодолимая тоска, что лишь отложенное как всегда на потом… на перемене… ради того, чтоб не схлопотать на ровном месте «пару» – наискосок пробегались страницы «войны» конечно! перелистывая бетонные сооружения ненужного «мира», как неприступные чужие крепости – да ну их!...

Тогда же и выросло другое ощущение – что в книгах, желательно, чтоб по крайней мере поменьше было б этих неудобоваримых искусственных ситуаций… ладно Маша Ростова…так там еще Пьер какой-то бесконечно умничает…  – ох-хо-хо!.. – вздыхает твой детский умишко пред непосильной, никчемной учебой неизвестно чему… не лучше ли побольше реального, живого – в мире же столько красоты, правды, что не вместит ни один автор… И столько лжи и лишнего – что плодить их, да еще целыми томами – неужто не хватит еще?!...

И слава Богу, что даже оказавшись в заточении – в соприкосновении с миром, казалось бы устроенным чтоб сломать тебя, хоть на одну коленочку поставить – никто не может отнять у тебя дар, который дан тебе с рождения, сопровождающий всю жизнь, с которым и идет непрерывная война – любовь. И память не только смерти, но и любви. Как все они – и близкие, и видимые, и невидимые – любили.
И эта любовь, несомненно дар Божий человеку  – была разной  – и в детских возгласах посреди укромной таежной полянки, и в ушедших на войну и вернувшихся, как дед, расплескавший ее, бесконечную – и по детям, и в своих новых похождениях  – как те ниточки, что и сшивают эту дорожку  единой целое, лоскутки – в красивое разноцветное, радужное, бегущее вперед, полотно…

«И ты хребет твой делал как бы землею и улицею для проходящих…» – так же и все мы – спрессованные в итоге до одной полоски, истлевшие до листка бумаги, даже до надписи, имени, сохранится ли оно в книге живых? – станем чьим-то подножием, незаметной опорой, на которую наступят, оттолкнутся и – полетят вперед чьи-то детские ноги – не оскользнутся, не оступятся, побегут дальше… Туда, где «еще лучше»!... – по мостику жизни, «над пропастью во лжи», где нет несуществующих, выдуманных, не бывших перекладинок – где каждая: чья-то жизнь, любовь, радость, счастье, бывшее «нашим», ставшее «их» – в их путешествии над пропастью…

________________________________________________________________
Благодаря вашей поддержке открывается информационный портал ЗЕМСКИЙ СОБОР: http://sobor.news/
Благодарим всех, кто помогает и поддерживает нас:
– на карточку 4276 3801 7643 7064
– на счет Яндекс-деньги 41001918908416
– пожертвовав любую сумму на телефон +79197266559
– Paypal и почта rusparabellum@gmail.com
С пометкой «поддержка»